Шырав

Верочка

Верочка чылайрантан тин тухрӗ; учительпе Верочка, пӗр-пӗрин хушшинче нимӗн те пулман пек, пӗр-пӗрне пуҫ тайса илчӗҫ, Марья Алексевна малалла та ҫаплах Федя ҫинчен калаҫрӗ, Унтан вӑл сасартӑк калаҫӑва учитель ҫине куҫарчӗ, ун ҫинчен, унӑн ашшӗ-амӑшӗсемпе вӗсен пурлӑхӗ ҫинчен, вӑл мӗнле пурӑнни тата мӗнле пурӑнма шутлани ҫинчен ыйтса пӗлчӗ; учитель кӗскен, тӗлли-паллисӗр ответлерӗ, — атте-анне пур, провинцире пурӑнаҫҫӗ, пуян ҫынсем мар, хам эпӗ уроксемпе пурӑнатӑп, Петербургра медикра ӗҫлеме юлатӑп, терӗ: пӗр сӑмахпа каласан, ку калаҫуран нимӗн усси те пулмарӗ.
Верочка долго не выходила, — вышла; она и учитель обменялись поклонами, будто ничего между ними не было, а Марья Алексевна все еще продолжала беседовать о Феде, Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции, люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего этого не выходило ничего.

Эсӗ ҫех вӑл тӗлӗнмелле иккенне пӗлместӗн, эпӗ вара ҫак вӑл тӗлӗнмелле маррине пӗлетӗп, пӗр ҫакӑ ҫеҫ питӗ тӗрӗс, пӗр ҫакӑ ҫеҫ этеме тивӗҫлӗ; пите лайӑх, этеме тивӗҫлӗ, — «эпӗ хаваслӑ та телейлӗ» — апла пулсан, «ман пурне те хаваслӑ та телейлӗ тӑвас килет», — этеме тивӗҫлӗн каласан, Верочка, ҫак шухӑшсем иккӗшӗ те пӗр шухӑшах.
А ты не знаешь, что это странно, а я знаю, что это не странно, что это одно и натурально, одно и по-человечески, просто по-человечески; «я чувствую радость и счастье» — значит «мне хочется, чтобы все люди стали радостны и счастливы» — по-человечески, Верочка, эти обе мысли — одно.

Ҫавӑн пек ӗмӗтленмен, пачах та урӑххине ӗмӗтленекен ҫынсем пур, Верочка, ҫак вара тӗлӗнмелле; вӗсем, тен, эсӗ ху юратса пӑрахсан пирвайхи каҫ мӗнле шухӑшсемпе ҫывӑрса кайнинчен тӗлӗнме пултараҫҫӗ те пуль: эсӗ ху ҫинчен, ху савни, ху юратӑву ҫинчен шухӑшланӑ ҫӗртенех пур ҫынсем те телейлӗ пулмалла, ҫавна хӑвӑртрах килме пулӑшмалла, тесе шухӑшлама пуҫларӑн.
А вот что странно, Верочка, что есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми и что надобно помогать этому скорее прийти.

Халӗ, Верочка, эсӗ шухӑшланӑ пек шухӑшласси йывӑр ӗҫ мар ӗнтӗ.
Теперь, Верочка, нетрудно набраться таких мыслей, какие у тебя.

Халӗ, Верочка, ҫав шухӑшсем пурнӑҫра витӗр курӑнаҫҫӗ ӗнтӗ, урӑх ҫынсем, урӑх кӗнекесем ҫырнӑ ӗнтӗ, вӑл ҫынсем ҫав шухӑшсем лайӑх шухӑшсем, анчах вӗсенчен нимӗн тӗлӗнмелли те ҫук, тесе шутлаҫҫӗ, халӗ, Верочка, чечексем ҫурӑлнӑ вӑхӑтра уйра тутлӑ шӑршӑ сарӑлнӑ пек, пур ҫӗрте те ҫав шухӑшсем сарӑлнӑ; вӑл шухӑшсем пур ҫӗре те сӑрхӑнса кӗреҫҫӗ, эсӗ вӗсене хӑвӑн аннӳнтен те, пурӑнас пулать текен тата мӗншӗн улталаса, ҫаратса пурӑнмаллине каласа кӑтартакан аннӳнтен те, илтнӗ; вӑл сана хирӗҫлесе каласшӑн пулнӑ, анчах хӑй эсӗ каланинех малалла каласа кайнӑ, эсӗ вӗсене сӗмсӗр те пӑсӑлса кайнӑ француженкӑран, хӑйӗн еркӗнне хӑй хыҫҫӑн горничнӑй пек сӗтӗрсе ҫӳрекенскерӗнчен те, илтнӗ, вӑл унпа мӗн тӑвас тет, ҫавна тума пултарать, ҫапах та, шухӑшласа пӑхсан, унӑн хӑйӗн ирӗкӗ ҫуккине, унӑн ҫынсене юрама тӑрӑшмаллине, хӑйне ирӗксӗрлемеллине, ку ӑна питӗ йывӑррине асӑрхать, — ма пурӑнмалла мар-ха ун хӑйӗн Сергейӗпе, ырӑ та ҫемҫе кӑмӑллӑ вӑл, питӗ ҫепӗҫскер, — ҫапах та француженка: «анчах маншӑн та, ҫавӑн пек ухмахскершӗн те пулин, кун пек пурнӑҫ питӗ начар», тет.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».

Ҫук, Верочка, эсӗ, ахаль хӗрача, ҫаксем пирки пурин ҫинчен те шухӑшласа пӑхнинчен, ҫаксене пурне те чӗре патне ҫывӑха илнинчен тӗлӗнмелли ҫук; эсӗ ҫавна вӗрентме пуҫланӑ ҫынсен хушамачӗсене те илтмен вӗт; вӗсем ҫавӑ вӑл ҫапла пулмалла, вӑл пурпӗрех ҫапла пулать, вӑл ҫапла пулмасӑр тӑма пултараймасть, тесе вӗрентме пуҫланӑ та ӗненмелле кӑтартса панӑ; эсӗ ҫав шухӑшсене ӑнланса илсе чӗре патне ҫывӑха илнинчен тӗлӗнмелли ҫук вӑл шухӑшсене сана кӗнекӳсем уҫҫӑн кӑтартса пама пултарайман: сан кӗнекӳне ҫырнӑ чухне вӗсем шухӑшсем пулнӑ-ҫке-ха, ҫыракансем вӗсене хӑйсем те вӗреннӗ ҫеҫ-ха; вӑл шухӑшсем тӗлӗнмелле чаплӑ шухӑшсем пек туйӑннӑ, — ҫавӑ ҫеҫ.
Нет, Верочка, это не странно, что передумала и приняла к сердцу все это ты, простенькая девочка, не слышавшая и фамилий-то тех людей, которые стали этому учить и доказали, что этому так надо быть, что это непременно так будет, что этого не может не быть; не странно, что ты поняла и приняла к сердцу эти мысли, которых не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны людьми, которые учились этим мыслям, когда они были еще мыслями; эти мысли казались удивительны, восхитительны, — и только.

Верочка ҫапла шухӑшласа ҫывӑрса кайрӗ, пӗр вӑранмасӑр ҫывӑрчӗ, нимӗн те тӗлленмерӗ.
И с этим Верочка заснула, и спала крепко, и ничего не видела во сне.

«Питӗ тӗлӗнмелле, — шухӑшлать Верочка, — вӑл чухӑнсем ҫинчен мӗн каланине те, хӗрарӑмсем ҫинчен мӗн каланине те, мӗнле юратмалли ҫинчен каланине те — ҫаксене пурне те эпӗ хам туйнӑ-ҫке-ха, пурин ҫинчен те шухӑшласа пӑхнӑ, — ӑҫтан илнӗ-ха эпӗ вӗсене?
«Как это странно, — думает Верочка, — ведь я сама все это передумала, перечувствовала, что он говорит и о бедных, и о женщинах, и о том, как надобно любить, — откуда я это взяла?

Эсӗ ытла та лӑпкӑ пулни, Верочка, — анчах пирӗншӗн иксӗмӗршӗн мар ӗнтӗ — чӑнахах тӗлӗнмелле япала.
А вот что в самом деле странно, Верочка, — только не нам с тобою, — что ты так спокойна.

Ҫук, кунтан нимӗн тӗлӗнмелли те ҫук, Верочка.
Нет, это вовсе не странно, Верочка.

«Мӗнле питӗ час, кӗтмен ҫӗртен-ха ку, — шухӑшлать Верочка вечер пӗтнӗ хыҫҫӑн, хӑйӗн пӳлӗмӗнче пӗччен ларнӑ чухне, — пуҫласа калаҫрӑмӑр та питӗ ҫывӑх пулса тӑтӑмӑр!
«Как это так скоро, как это так неожиданно, — думает Верочка, одна в своей комнате, по окончании вечера, — в первый раз говорили и стали так близки!

Верочка ун аллине тытса чӑмӑртарӗ.
Верочка пожала ему руку.

Верочка йӑл кулса илчӗ.
Верочка улыбнулась.

— Анчах та… — Верочка каласа пӗтереймесӗрех чарӑнчӗ.
— Но… — Верочка не договорила и остановилась.

Верочка, хӗрелсе кайса, нимӗн те чӗнмерӗ.
Верочка покраснела и молчала.

— Верочка ун аллине тытса чӑмӑртарӗ.
— Верочка пожала ему руку.

— Пулмалла мар? — терӗ Верочка пӳлсе, — эпӗ хам та чухӑнсем пулмӗҫ тесе шутлатӑп; анчах епле пулмаҫҫӗ-ха вӗсем, ҫавна эпӗ шухӑшласа тупаймарӑм, — калӑр, мӗнле?
— Не будет? — перебила Верочка, — я сама думала, что их не будет; но как их не будет, этого я не умела придумать, — скажите, как?

— Ырӑ кӑмӑллӑ та ӑслӑ хӗр сирӗн вӑл: ҫапла, эпир, хӗрарӑмсем, — мӗскӗн чунсем, чухӑнсем эпир! — терӗ Верочка, — анчах, кам-ха сирӗн ҫураҫнӑ хӗрӗр?
— Добрая и умная девушка ваша невеста; да, мы, женщины, — жалкие существа, бедные мы! — сказала Верочка.