Шырав

Корней

Кун хыҫҫӑн Корней тӳрех ыйтнӑ:
Тогда Корней спросил напрямки:

Анчах Корней никама та ятламан, арӑмӗн аллинчен пӗр стакан чей илнӗ те кӗҫӗн ывӑлӗ ӑҫти ҫинчен ыйтнӑ.
Но Корней не стал никого распекать, принял из рук жены стакан чая, поинтересовался, гдо младший сын.

Хулана ҫитиччен вӑрӑм ҫул ҫинче вӗсем мӗн ҫинчен кӑна калаҫман пулӗ, тем ҫинчен те калаҫнӑ, ҫавна пула Корней килне ывӑлӗсемпе ҫураҫнӑ тенӗ пекех лӑпкӑ таврӑннӑ.
О чем только они не переговорили за долгий путь до города, и домой Корней возвратился почти умиротворенным.

— Кун ҫинчен эпир те шухӑшлатпӑр, Корней Иванович, — Пробатов кӑшт чӗнмесӗр пынӑ.
— Мы об этом тоже думаем, Корней Иванович… — Пробатов помолчал.

— Корней вӑрӑммӑн сывласа янӑ.
— Корней не сдержал глубокого вздоха.

— Корней Иванович, эсӗ начар пурӑннипе парти текех килӗшсе тӑма пултараймасть! — тенӗ Пробатов хӗрӳллӗн.
— Партия, Корней Иванович, больше не станет мириться с тем, чтобы ты жил плохо! — горячо отозвался Пробатов.

— Итлеме ҫеҫ кӑмӑл пултӑр, тӗрӗссине мӗншӗн калас мар, — куҫа-куҫӑн мар, пӗрремӗш хут курнӑ икӗ ҫын умӗнче Пробатова тӗрӗссине пӗтӗмпех уҫса пама мӗн хистенине Корней хӑй те пӗлмен.
— Была бы охота слушать, а правду почему не сказать, — Корней сам не знал, что заставило его не с глазу на глаз, а в присутствии еще двух человек, которых он видел впервые, открыться перед Пробатовым со всей прямотой.

Вӑл тутисене чӑмӑртаса, куҫӗсене хӗссе ответ кӗтнинчен Корней ӑнланнӑ: обком секретарӗ ҫак калаҫӑва темӗнле ӑрасна хак парать пулмалла.
И по тому, как он, сжав губы, напряженно щурясь, ждал его ответа, Корней понял, что секретарь обкома придает какое-то особое значение этому разговору.

— Ҫапла килсе тухрӗ те, — хуравланӑ Корней уҫӑмсӑррӑн.
— Да так уж пришлось, — неопределенно ответил Корней.

Корней ларасшӑн пулман, анчах Пробатов ӑна хул айӗнчен тытнӑ та — тепӗр минутран Корней брезент витнӗ машинӑра ларнӑ.
Корней заупрямился было, но Пробатов подхватил его под руку, и через минуту Корней уже сидел в «газике» под брезентовой крышей.

— Ман чап ҫук кунта, Иван Фомич, — хуравланӑ Корней, обком секретарӗ каланине хӑй ҫине илмесӗр.
— Моей славы тут нету, Иван Фомич, — не принимая на себя то, что, видимо, приписывал ему секретарь обкома, ответил Корней.

— Шӑп ҫавӑ, — хуравланӑ Корней ерипен.
— Он самый, — тихо ответил Корней.

— Корней Иванович? — чӗннӗ вӑл хуллен.
— Корней Иванович? — негромко окликнул он.

Ура айӗнче пылчӑк лачӑртатнине итлесе, Корней пурнӑҫ ҫӗр ҫинче ҫӗрле те шӑпланманнине сӑнаса пынӑ.
Вслушиваясь в густые всхлипы грязи под ногами, Корней с удивлением вглядывался в не утихающую даже в этот поздний час жизнь па земле.

Пӗрре Корней ҫулпа пыракан кӗтӗве хуса ҫитсе иртсе кайнӑ — ӗнесемпе пӑрусем ерипен пынӑ, вӗсен урисем шӑва-шӑва кайнӑ, вӗсем сайра хутра мӗкӗре-мӗкӗре илнӗ, кӗтӳ хыҫҫӑн резинӑ атӑ тӑхӑннӑ икӗ кӗтӳҫ утнӑ, вӗсен плащӗсем шуҫ пек кункӑрланса кайнӑ.
Один раз Корней обогнал бредущее стадо — медленно скользя и оступаясь, вышагивали коровы и телки, изредка посылая в темноту тоскливый рев, все шествие замыкали два пастуха в резиновых сапогах и коробившихся, как жесть, плащах.

…Хӗрне калинкке патӗнче тӑратса хӑварса, станцине тухса утнӑ кӗрхи каҫ Корней асӑнчех-ха — ҫав каҫ вӑл пӗрре ывӑлӗсене ҫиленсе тарӑхса пынӑ, тепре хӑйӗн кичем пӗччен пурнӑҫӗпе ҫывхарса килекен ватлӑхӗ ҫинчен шухӑшланӑ.
…В тот памятный осенний вечер, когда Корней оставил у калитки дочь и побрел на станцию, он то распалял себя обидой и слепой злобой на сыновей, то думал о горьком своем одиночестве и близкой старости.

Шаккама чарӑнса, Корней куҫне хупать те, ун умне урӑхла чӑнлӑх сиксе тухать: кӑмакине ишсе тӑкнӑ, чӳречесенчен ҫил вӗрет.
Бросив стучать, Корней закрывая глаза, и уже иная явь обступала его — с развороченной печкой, тянущим сквозь окна ветерком.

Ӗҫленӗ чух Корней пурне те маннӑ: алли хӑйӗн ӗҫне тунӑ, вӑл вара хӑй тӗллӗн, уйрӑммӑн пурӑннӑ пек туйӑннӑ, ӑна йӑлтах пуҫран тухма пӗлмен, паллӑ мар шухӑшсем ҫавӑрса илнӗ…
В работе Корней всегда забывался: руки делали то, что им было положено, а он как бы жил сам по себе, весь во власти неотвязных и смутных дум…

Корней вырӑс кӑмакин тӗпне ватса, ҫӗмӗрӗлмен кирпӗчсене пӗр купана, ваннисене тепӗр купана суйласа хунинче ӑраснах нимех те ҫук ӗнтӗ, ҫапах та халӗ ӑна сывлама ҫӑмӑлрах, ӑшӗ те тӑван килне кӗнӗ малтанхи йывӑр самантри пек вӑркамасть.
Ничего особого вроде и не было в том, что делал Корней, — доламывал основание русской печи, отбирал в одну кучу целые кирпичи, в другую половинки, но ему уже легче дышалось, и на душе не было так безотрадно и тягостно, как в те первые горькие минуты, когда он зошел в родной дом.