Шырав

Грушницкий

«Ниепле те килӗшместӗп! — тет Грушницкий: — Вӑл мана ҫынсем умӗнче кӳрентерчӗ; ун чухне ӗҫ пачах урӑхла пулнӑ…»
«Ни за что не соглашусь! — говорил Грушницкий, — он меня оскорбил публично; тогда было совсем другое...»

Грушницкий ман умра пуҫне усса тӑчӗ, нимӗн тума пӗлмест, анчах совеҫ мӑн кӑмӑллӑхпа кӗрешесси нумая пымарӗ.
Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении, но борьба совести с самолюбием была непродолжительна.

Грушницкий хӑйӗн вырӑнӗнчен сиксе тӑчӗ те хӗрсе каясшӑн пулчӗ.
Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться.

— Печорин, — терӗ Грушницкий.
— Печорин, — отвечал Грушницкий.

— Вӑт куратӑр-и ӗнтӗ, — терӗ малалла Грушницкий, — эпир так ахаль хӑратас тесе пульӑсӑр патронпа авӑрланӑ пӑшал илтӗмӗр те тухса кайрӑмӑр.
— Вот видите ли, — продолжал Грушницкий, — мы и отправились, взявши с собой ружье, заряженное холостым патроном, только так, чтобы попугать.

Тӳррипех калатӑп, манпа юнашар ларакан ҫын пикенсех ҫиетчӗ пулсан та, эпӗ хӑрарӑм; Грушницкий темлерех чӑннине персе янӑ пулсан, вӑл хӑйшӗн чылаях кичем япаласем илтме пултарнӑ пулӗччӗ; анчах кӗвӗҫнипе вӑл кун ҫинчен шутламан та.
Признаюсь, я испугался, хотя мой собеседник очень был занят своим завтраком: он мог услышать вещи для себя довольно неприятные, если б неравно Грушницкий отгадал истину; но ослепленный ревностью, он и не подозревал ее.

— Эп сире ӗҫ мӗнле пулнине пӗтӗмпех каласа паратӑп, — тесе тавӑрчӗ Грушницкий, — анчах, тархасшӑн, ан сутӑр мана; акӑ вӑл мӗнле пулнӑ: ӗнер пӗр ҫын, — унӑн ятне каламастӑп эпӗ сире, — ман пата пырать те вунӑ сехетре каҫпа Лиговскаясен пӳрчӗ патне такам вӑрттӑн шӑвӑнса пыни ҫинчен каласа парать.
— Я вам расскажу всю историю, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это было: вчерась один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским.

Вӗсем хушшинче Грушницкий те пурччӗ.
В их числе был и Грушницкий.

Грушницкий ӗнтӗ чылайранпа мана пуҫ таймасть, паян тата пӗр икӗ хутчен ман ҫине самаях чӑрсӑрла пӑхса илчӗ.
Грушницкий мне не кланяется уже несколько времени, а нынче раза два посмотрел на меня довольно дерзко.

— Грушницкий малти ретре лорнетпа ларать.
Грушницкий сидел в первом ряду с лорнетом.

Сыхланса тӑр, Грушницкий! тетӗп эпӗ, пӳлӗм тӑрӑх каллӗ-маллӗ уткаласа.
Берегись, господин Грушницкий! — говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате.

Енчен, Грушницкий килӗшмен пулсан, эпӗ ӑна ыталаса илнӗ пулӑттӑм.
Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею.

— Грушницкий, эсӗ мӗнле?
— А ты, Грушницкий?

— Итлӗр, апла пулсан: Грушницкий ун ҫине уйрӑммӑнах ҫилленнӗ, ҫавӑнпа ӑна — пӗрремӗш роль!
— А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль!

— Чӑнах та, эпӗ сире ӗнентерсех калатӑп, вӑл хӑравҫӑран та хӑравҫӑ, Печорин ҫинчен калатӑп, Грушницкий ҫинчен мар, — Грушницкий маттур, ҫитменнине тата вӑл манӑн тӳрӗ тус! — терӗ каллех драгун капитанӗ.
— Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан.