Шырав

Верочка

Хӗрӗ Невски проспект еннелле кайнине илтсен, Марья Алексевна ӑна эпӗ те пыратӑп, терӗ, вара Верочка, хӑй пӳлӗмне таврӑнса, ҫырӑва илчӗ — амӑшне куҫранах каласа парсан, лайӑхрах, тӗрӗсрех пулнӑ пек туйӑнчӗ ӑна — амӑшӗ урамрах ҫапӑҫса ҫӳрес ҫук-ҫке-ха?
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет матери — ведь драться на улице мать не станет же?

Верочка ҫырӑвне хӑй пӳлӗмӗнче хӑварма шутларӗ.
Верочка рассудила оставить письмо в своей комнате.

Верочка калас та тенӗччӗ, анчах каласан амӑшӗ тӳрех ҫапӑҫма пуҫлать, питӗрсе хума пултарать.
Верочка и подумала было, но мать бросится драться, может запереть.

— Мана килте кӑнтӑрлахи апата кӗтеҫҫӗ пулмалла, — терӗ Верочка, — каяс пуль.
— Меня, я думаю, дома ждут обедать, — сказала Верочка, — пора.

— Вӗсем ачаш пулнишӗн, — терӗ Верочка, Кирсанова алӑ парса, хӑй вара ҫаплах йӑл кулса, шухӑша кайрӗ, — сирӗн пек юратма пултарӑп-ши эпӗ ӑна?
— За то, что они нежные, — сказала Верочка, подавая руку Кирсанову, и, все еще продолжая улыбаться, задумалась, — а сумею ли я любить его, как вы?

— Верочка, ҫакӑ пулать те ӗнтӗ эсӗ курайман Александр Матвеич Кирсанов, эсӗ мана унпа курнӑҫма та чарасшӑн вӗт-ха.
— Верочка, вот это и есть Александр Матвеич Кирсанов, которого ты ненавидишь и с которым хочешь запретить мне видеться.

— Халӗ, Верочка, манӑн санран тата ыйтмалли пур.
— Теперь, Верочка, у меня к тебе еще просьба.

— Тусӑмҫӑм Верочка, эпӗ санран акӑ мӗн ҫинчен ыйтас тенӗччӗ: иксӗмӗр те лӑпкӑ пулас тесессӗн, пирӗн хӑвӑртрах канашласа илес пулать.
— Вот о чем я хотел тебя просить, моя милая Верочка: нам надобно поскорее посоветоваться, чтоб обоим быть спокойными.

— Верочка, тусӑмҫӑм, мӗн те пулин пулчӗ-им санӑн?
— Верочка, друг мой, не случилось ли чего с тобой?

Вӗсем пӗр-пӗриншӗн каччӑпа ҫураҫнӑ хӗр пулни ҫинчен калаҫнӑ хыҫҫӑн Верочка икӗ кун хушши часах ирӗке тухассипе савӑнчӗ; вӑл каланӑ тӑрӑх, виҫҫӗмӗш кун путвал ӑна унчченхинчен икӗ хут кӑмӑлсӑртарах туйӑнма пуҫларӗ, тӑваттӑмӗш кун, макӑрма питӗ юратман пулин те, йӗрсе илчӗ, кӑшт ҫеҫ йӗрсе илчӗ, пиллӗкмӗш кун ытларах йӗчӗ, улттӑмӗш кун йӗмерӗ, анчах кичем пулнипе ҫывӑрса каяймарӗ.
Два дня после разговора о том, что они жених и невеста, Верочка радовалась близкому освобождению; на третий день уже вдвое несноснее прежнего стал казаться ей «подвал», как она выражалась, на четвертый день она уж поплакала, чего очень не любила, но поплакала немножко, на пятый побольше, на шестой уже не плакала, а только не могла заснуть от тоски.

— Мӗн, Верочка?
— Что, Верочка?

— Мӗн пулчӗ сана, Верочка?
— Что с тобою, Верочка?

Мӗскер эсӗ, Верочка, Невскине каятӑп тетӗн, ху авӑ епле платье тӑхӑннӑ!
Да что это, Верочка, говоришь, идешь на Невский, а такое платье надела!

— Апла пулсан, Верочка, эпӗ те санпа пыратӑп, манӑн Гостинӑй двора каймалла.
— Так и я с тобою пойду, Верочка, мне в Гостиный двор нужно.

— Эпӗ-и, анне? — Верочка хӗрелсе кайрӗ, — Невски проспекта, анне.
— Я, маменька? — Верочка покраснела, — к Невскому проспекту, маменька.

— Верочка, ӑҫта пуҫтарӑнатӑн эсӗ?
— Верочка, ты куда это собираешься?

— Верочка, савнӑ тусӑм, манӑн санран ыйтмалли пур.
— Верочка, мой дружочек, у меня есть просьба к тебе.