Шырав

Умрихин

— Во! — хавассӑнах килӗшрӗ Умрихин.
— Во! — охотно согласился Умрихин.

— Ытлашши вӑрӑм эп, ҫавӑнпа хӑратӑп, — васкамасӑр пӗлтерчӗ Умрихин.
— Опять же через свой рост, — степенно поведал Умрихин.

— Ӑҫта ҫынсене хӑратма ман, сержант юлташ! — лӑпкӑн та хуйхӑллӑн тавӑрчӗ Умрихин.
— Где мне, товарищ сержант, людей пугать! — мирно и грустно возразил Умрихин.

— Тӑмалла та вырӑнтан тапранмалла мар! — шухӑша кайнӑ пек, отделеннӑйӑн сӑмахӗсене шӑнса пӑсӑлнӑ сассипе тепӗр хут каларӗ Умрихин, унтан пурте хӑй ҫинелле ҫаврӑнса пӑхсан, татах тепӗр хут каларӗ:
— Встать и стоять! — раздумчиво, простуженным голосом повторил Умрихин слова отделенного и, когда все обернулись к нему, еще раз повторил:

Хӑйӗн кӗлетки килпетсӗртерех пулсан та, ҫапӑҫнӑ чухне Умрихин хӑвӑрт та вӑр-вар ҫаврӑнкаланине, мужикла чее пулнине тата хӑраманнине пурте пӗлсе тӑраҫҫӗ ӗнтӗ, анчах вӑл хӑй темшӗн яланах пурне те: — Эпӗ вӑрҫӑпа вилӗмрен хӑратӑп, — тесе ӗнентерме тӑрӑшать.
И хотя фигура у него была невзрачная, все знали, что во время боя Умрихин становился вертким, проявлял мужицкую хитрость и ничего не боялся, но сам он почему-то всегда всех старался убедить: — Я боюсь войны и смерти.

— Ярантараҫҫӗ кӑна! — терӗ Умрихин, пӗлнӗ пек.
— Наяривают только в путь! — сказал Умрихин, как будто знал.

Пултарать! — терӗ Умрихин та.
Может! — подтвердил и Умрихин.