Шырав

Одинцова

Ҫав кунах каҫпала Одинцова хӑй пӳлӗмӗнче Базаровпа ларнӑ; Аркадий Катя музыка каланине итлесе залра уткаласа ҫӳренӗ.
Вечером того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати.

Одинцова, хӑйне чӗререн темӗскер пырса тирнӗ пек, тӗссӗрленсе кайнӑ, ҫав тери хытӑ тирнӗ пек, нумайччен ку мӗне пӗлтересси ҫинчен шухӑшласа ҫӳренӗ.
Одинцова побледнела, словно ее что в сердце кольнуло, да так кольнуло, что она удивилась и долго потом размышляла о том, что бы это значило.

Одинцова ӑна килӗшнӗ; ун ҫинчен сарӑлнӑ тӗрлӗ сӑмахсем, ирӗклӗхпе унӑн шухӑшӗ нимӗскере те пӑхӑнманни, хӑйне иккӗлентермиех кӑмӑл туни — пӗтӗмпех уншӑн усӑллӑ пек курӑннӑ; ҫапах та вӑл часах унран «йӗркине тупма ҫуккине» ӑнланса илнӗ, анчах пӑрахса кайма, ку хӑйне те тӗлӗнтернӗ пулсан та, вӑй пулман унӑн.
Одинцова ему нравилась: распространенные слухи о ней, свобода и независимость ее мыслей, ее несомненное расположение к нему — все, казалось, говорило в его пользу; но он скоро понял, что с ней «не добьешься толку», а отвернуться от нее он, к изумлению своему, не имел сил.

Катя ҫутҫанталӑка ытарайми юратнӑ, Аркади те, ун ҫинчен хӑй калама хӑяйман пулин те, ӑна юратнӑ; Одинцова, Базаров пекех, ҫутҫанталӑк ҫине ытлашши ҫавӑрӑнсах пӑхман.
Катя обожалаприроду, и Аркадий ее любил, хоть и не смел признаться в этом; Одинцова была к ней довольно равнодушна, так же как и Базаров.

Шӑл витӗр: «Сывӑ-и?» — тесе мӑкӑртатса, Базаров хӑй пӳлӗмне кайрӗ, Одинцова Аркадин аллине сӳрӗккӗн чӑмӑртарӗ те иртсе кайрӗ.
Пробормотав сквозь зубы: «Здравствуй!» — Базаров отправился к себе в комнату, а Одинцова рассеянно пожала Аркадию руку и тоже прошла мимо его.

Одинцова пӳрнисем хушшинче хир чечекӗн ҫинҫе тунине ҫавӑркаласа пырать; ҫӑмӑл тумтирӗ унӑн чавсисем ҫине шуса аннӑ, шӗлепкин анлӑ та сӑрӑ лентисем кӑкӑрӗ ҫумне ҫыпӑҫнӑ.
Одинцова вертела в пальцах тонкий стебелек полевого цветка, легкая мантилья спустилась ей на локти, и широкие серые ленты шляпы прильнули к ее груди.

Одинцова сад тӑрӑх кӑштах ывӑннӑ утӑмпа утать; унӑн питҫӑмартийӗсем хӗрелсе кайнӑ, куҫӗсем улӑм шӗлепке айӗнчен яланхинчен ҫутӑрах ҫутатаҫҫӗ.
Одинцова шла по саду несколько усталою походкой; щеки ее алели, и глаза светились ярче обыкновенного под соломенною круглою шляпой.

Катяпа ӑна кичем пулмарӗ, вӑл хӑех ӑна ӗнерхи сонатӑна выляса пама кӑмӑл турӗ; анчах Одинцова тавӑрӑнсан, ӑна курсан, унӑн чӗри самантрах пӑчӑртанса ларчӗ…
Ему не было скучно с Катей, она сама вызвалась повторить ему вчерашнюю сонату; но когда Одинцова возвратилась наконец, когда он увидал ее — сердце в нем мгновенно сжалось…

Хӑй упӑшкине, Одинцова, вӑл аран чӑтса пурӑннӑ (вӑл ӑна мулӗшӗн кӑна качча тухнӑ, тата ӑна ырӑ ҫын тесе шутламан пулсан, унӑн арӑмӗ пулма килӗшмен те пулӗччӗ-и, тен), вара пур арҫынсенчен те вӑрттӑн йӗрӗнекен пулнӑ, вӗсене вӑл тирпейсӗр те йывӑр, лӳппер, йӑлӑхтаракан вӑйсӑр чӗрчунсем тесе шутлама пуҫланӑ.
Покойного Одинцова она едва выносила (она вышла за него по расчету, хотя она, вероятно, не согласилась бы сделаться его женой, если б она не считала его за доброго человека) и получила тайное отвращение ко всем мужчинам, которых представляла себе не иначе как неопрятными, тяжелыми и вялыми, бессильно докучливыми существами.

Аркадий музыкӑна чӑнах юратнӑ пулин те, ун хыҫӗнчен ирӗксӗртерех утрӗ: ӑна Одинцова хӑй ҫумӗнчен юри ӑсатнӑн туйӑнчӗ; унӑн чӗринче, ҫак ҫулсенчи ытти ҫамрӑк ҫынсенни пекех, темӗнле уҫах мар, тунсӑхлаттаракан туйӑм, юратӑва систерекен туйӑм пекки вӗреме тытӑннӑ.
Аркадий, хотя точно любил музыку, неохотно пошел за ней: ему казалось, что Одинцова его отсылает, а у него на сердце, как у всякого молодого человека в его годы, уже накипало какое-то смутное и томительное ощущение, похожее на предчувствие любви.

— Чей хатӗр пулӗ тесе шутлатӑп? — тере Одинцова.
— Я думаю, чай готов? — промолвила Одинцова.

— Мӗнле кантӑр, мӑнаппа? — ыйтрӗ Одинцова сассине хӑпартса.
— Как вы почивали, тетушка? — спросила Одинцова, возвысив голос.