Шырав

Назанский

— Назанский ҫӳлти темиҫе йӗркине хутлатса хучӗ.
— Назанский отогнул несколько строк сверху.

Назанский чарӑнса тӑчӗ те чылай-чылай хушӑ уҫӑ чӳречерен пӑхрӗ.
Назанский остановился и долго смотрел в раскрытое окно.

Назанский, хӑй шухӑшӗсемпе пӑлханса, кӑмӑлӗ ҫемҫелнӗскер, шӑпланчӗ, сенкер куҫӗсем унӑн куҫҫульпе тулса ларчӗҫ те ялтӑрама пуҫларӗҫ.
Назанский замолчал, растроганный своими мыслями, и его голубые глаза, наполнившись слезами, заблестели.

— Ҫапла, ҫапла, эпӗ ӑнланатӑп, — хавассӑн та ӑшшӑн кулкаласа, пуҫне сӗлте-сӗлте илчӗ Назанский.
— Да, да, я понимаю, — кивал головой Назанский, весело и ласково улыбаясь.

Вӑл ӗнтӗ чӳрече янахӗ ҫинчен паҫӑрах тӑнӑ, Назанский пекех, унпа кашни минутрах ҫапӑна-ҫапӑна та чарӑна-чарӑна, ансӑр та вӑрӑм пӳлӗм тӑрӑх утма тапратнӑ.
Он уже давно встал с подоконника и так же, как и Назанский, ходил по узкой, длинной комнате, ежеминутно сталкиваясь с ним и останавливаясь.

— Ах, пурӗпӗрех мар-и-мӗн, тусӑм! — хӗрӳллӗн хирӗҫлерӗ те каллех пӳлӗм тӑрӑх турткалашуллӑн чупкалама пуҫларӗ Назанский.
— Ах, милый мой, не все ли равно! — возразил с пылкостью Назанский и опять нервно забегал по комнате.

— Ҫук, тӗрӗс мар! — хыттӑн кӑшкӑрчӗ Назанский.
— Нет, неправда! — громко крикнул Назанский.

— Ҫапла, юрату! — кӑшкӑрса ячӗ Назанский хӗпӗртӳллӗ сасӑпа.
— Да, любовь! — воскликнул Назанский ликующим голосом.

Назанский каллех шкап патне пычӗ.
Назанский опять подошел к поставцу.

— Пӗр кулӑшла истори аса килчӗ мана, — кӑмӑллӑн та ытахаллӗн калаҫма пуҫларӗ Назанский.
— Вспомнилась мне одна смешная история, — добродушно и просто заговорил Назанский.

Мӗнлерех киленӗҫ, мӗнле ҫивӗч те пылак терт-асап! — хӑпартланса, сасартӑк савӑнӑҫлӑн кӑшкӑрса ячӗ Назанский.
Какое наслаждение и какое острое, сладкое страдание! — вдруг воскликнул восторженно Назанский.

Анчах Назанский ун ыйтӑвне итлемерӗ те темелле.
Но Назанский почти не слыхал его вопроса.

Назанский каллех шкап патне пычӗ, эрех ярса ӗҫрӗ те алӑкне тирпейлӗн хупрӗ, Ромашов та, ним шутлавсӑрах, ӳркевлӗн тӑрса, ҫавнах турӗ.
Назанский опять подошел к поставцу и, выпив, аккуратно притворил дверцы, Ромашов лениво, почти бессознательно, встал и сделал то же самое.

Назанский ҫав-ҫавах пӳлӗм тӑрӑх утрӗ, стенасемлӗ кӗтессене каланӑ евӗр, Ромашов ҫине пӑхмасӑрах калаҫрӗ:
А Назанский все ходил по комнате и говорил, не глядя на Ромашова, точно обращаясь к стенам и к углам комнаты:

— Акӑ вара маншӑн вӗсем питех те хаяр ят панӑ ҫак вӑхӑт килсе ҫитет, — ӑна итлемесӗрех, малалла калаҫрӗ Назанский.
— И вот наступает для меня это время, которое они зовут таким жестоким именем, — продолжал, не слушая его, Назанский.

Назанский, аллисене кӗсйине чиксе, пӳлӗм тӑрӑх утса ҫаврӑнчӗ.
Назанский прошелся по комнате, засунув руки в карманы.