Шырав

Ярмола

Пӗр ирхине, ир-ирех, Ярмола ман пӳлӗме кӗчӗ те килпетсӗртереххӗн каласа хучӗ:
Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в мою комнату и заявил небрежно:

Кӑтартасса хӑй туйӑмӗсене нихӑҫан уҫҫӑн кӑтартман пулин те, ман ҫумма питех те вӑйлӑн ҫыхӑннӑччӗ пулас вӑл; сунара ҫӳрес хӗрӳлӗх иксӗмӗрӗн те пӗрешкел пулни, эпӗ хӑйпе юлташла ансаттӑн калаҫни, ӗмӗр выҫӑпа касӑлнӑ ҫемйине вӑхӑтран вӑхӑта пулӑшкалани, пуринчен ытла, эрех ӗҫнӗшӗн тӗнчере пӗр эпӗ ҫех ӳпкелешсе сӑмахламанни, — кунашкаллине Ярмола чӑтма пултараймасть, — ҫыхӑнтарчӗ ӑна манпа.
Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется, сильно ко мне привязался; привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое простое обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей семье, а главным образом за то, что я один на всем свете не корил его пьянством, чего Ярмола терпеть не мог.

— Мануйлиха, — тӑвӑрчӗ Ярмола тӳрккессӗн те тӗксеммӗн.
— Мануйлиха, — ответил Ярмола с грубой мрачностью.

— Нимӗн кӑсӑкӗ те ҫук унта, — кӑмака хуппине пӗтӗм чӗринчен шатлаттарнӑ май, мӑкӑртатрӗ Ярмола.
— Ничего там нет любопытного, — пробурчал Ярмола, с сердцем захлопывая печную дверку.

— Тьфу! — тарӑхса сурчӗ Ярмола.
— Тьфу! — сплюнул с негодованием Ярмола.

— Итле-ха, Ярмола, — терем эпӗ вӑрманҫа, — мӗнле паллашмалла иккен манӑн унпа, ҫав эсреметпе?
— Послушай, Ярмола, — обратился я к полесовщику, — а как бы мне с ней познакомиться, с этой ведьмой?

— Хӗрарӑмсем чупа-чупа каяҫҫӗ, — йӗрӗнсерех каласа хучӗ Ярмола.
— Бабы бегают, — пренебрежительно уронил Ярмола.

— Эсремет-и? — хӑйӗн яланхи йӑлипе васкамасӑр тепӗр хут ыйтрӗ Ярмола.
— Ведьмака? — медленно переспросил, по своему обыкновению, Ярмола.

Тен, пур, — малтанхи сӳрӗклӗхпех тавӑрчӗ те Ярмола каллех кӑмака патнелле пӗшкӗнчӗ.
Может, есть, — ответил Ярмола с прежним равнодушием и опять нагнулся к печке.

— Чӑннипех те пӗлместӗр-и? — чӗрӗленчӗ сасартӑк Ярмола.
— И вправду, не знаете? — оживился вдруг Ярмола.

— Ҫил? — пуҫне ӳркевлӗн ҫӗклесе, хирӗҫ сас пачӗ Ярмола.
— Ветер? — отозвался Ярмола, лениво подымая голову.

— Мӗнле шутлатӑн эсӗ, Ярмола, ӑҫтан ҫак териех ҫил паян?
— Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?

Ҫапларах туйӑнма пуҫларӗ вара мана: ҫулсем, вуншар ҫул хушши тӑсӑлӗ ҫак пӑсӑк каҫ, ман вилӗм ҫитичченех тӑсӑлӗ, ҫакнашкалах чӳрече тепӗр енче ҫил ӗхӗрӗ, симӗс тӗслӗ начаркка абажур айӗнче ҫав-ҫавах лампа тӗксӗммӗн ҫунӗ, эпӗ хам пӳлӗм тӑрӑх ҫакӑн евӗрлех пӑлхавӑррӑн каллӗ-маллӗ утӑп, кӑмака патӗнче ҫаплах чӗмсӗр те тӗмсӗлсе тӗсенӗ Ярмола ларӗ — ӑнланса пӗтерме ҫукла, маншӑн ютшӑнчӑк чӗрчун, тӗнчери пур япала тӗлӗшпе те сӳрӗкскер: килӗнче ҫемйи выҫӑ ларни те, ҫил ахӑрса алхасни те, мана чун-чӗре таранах хырса ҫиекен тунсӑх пусса илни те ним мар уншӑн.
И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола — странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.

Ярмола питлӗх умне кукленсе ларнӑ та кӑмакари кӑвара пӑтратать, эпӗ хам пӳлӗмӗн хире-хирӗҫ кӗтесӗсем хушшипе каллӗ-маллӗ утатӑп.
Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья, а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты.

— Мӗнле шутлатӑр эсир, панычу, — хӑй ӗҫне вӗҫлесе те ун ҫине юратуллӑ мӑнаҫлӑхпа пӑхса, калаҫкаласа илет хӑш чухне Ярмола, — тепӗр пилӗк е ултӑ уйӑх вӗренес пулсан, эпӗ вӗт пач лайӑх пӗлмеллеччӗ.
— А что вы думаете, панычу, — говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, — если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал.

Пӗлетӗп… — хавасланса каять те Ярмола хут ҫине тӑрӑшсах кӳлептпе шӑп та шай Каспи тинӗсӗ евӗр кӗлеткене ҫӳлелле тӑсӑлтарса чӗртерсе хурать.
Знаю… — оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море.

— Маннӑ… — тарӑхуллӑн сулкалать пуҫне Ярмола.
— Забыл… — досадливо качал головой Ярмола.