Шырав

Кононов

Тепӗр ҫырура — ӑна 1842 ҫулхи пуш уйӑхӑн (мартӑн) 14-че ҫырнӑ — Етӗрне округӗнчи исправник ӗҫне тӑвакан Михайлов Хусан ҫар губернаторне чӑвашсене пӑлханма хӗтӗртекенсенчен хӑш-пӗрин ятне пӗлни ҫинчен хыпарлать: вӗсем Борис Кононов Тороповпа Иван Сергеев Пономарев иккен.
В следующем письме, датированном 14 марта 1842 года и адресованном Казанскому военному губернатору, исправник Ядринского округа Михайлов называет фамилии людей, подстрекающих народ к волнениям: это Борис Кононов, Торопов, Иван Сергеев и Пономарев.

Бобров, Кононов тата темиҫе ҫын, — Яков Маякин малта пынӑ, — темӗн ҫинчен шӑппӑн калаҫкаласа, рубкӑна кайнӑ.
Бобров, Кононов и еще несколько человек с Яковом Маякиным впереди ушли в рубку, негромко разговаривая о чем-то.

Кононов капитана кӑшкӑрнӑ:
А Кононов кричал капитану:

— Ну, ю-урӗ! — тӑсса каланӑ Кононов ӗшеннӗ сасӑпа.
— Хо-орошо! — тянул Кононов глухим, надорванным голосом.

Кононов, хаяр сӑмахсен сулмакне тӳсеймесӗр, тенкел ҫине йывӑррӑн анса ларсанах, Фома ҫакна асӑрханӑ: хӑш-пӗр купецсен пичӗсем ҫинче усал та наркӑмӑшлӑ кулӑ вӗлкӗшсе илнӗ.
Когда Кононов грузно сел на стул, точно не выдержав тяжести суровых слов Фомы, — Фома заметил, что на лицах некоторых из купцов мелькнули едкие и злые улыбки.

Кононов пукан ҫине анса ларнӑ, пит-куҫӗ ун хӗп-хӗрле юнӑхса кайнӑ, вӑл чӗмсӗррӗн чӑмӑрӗпе юнаса илнӗ.
Кононов опустился на стул; лицо его налилось кровью, и он молча погрозил кулаком.

— Кононов!
— Кононов!

— Эсӗ, чим-ха, тӑхта-ха, чунӑм, — кам чӗннӗ сана кунта? — кӳреннипе хӗрелсе ыйтнӑ Кононов.
— Да ты погоди-ка, душа, — тебя кто звал сюда? — покраснев от обиды, спросил Кононов.

— Фома Игнатьевич! — хисеплӗн калаҫма пуҫланӑ Кононов.
— Фома Игнатьевич! — степенно заговорил Кононов.

— Кам унта лӑркать? — ыйтнӑ Кононов, куҫхаршисене шӑмарса.
— Это кто лается? — спросил Кононов, нахмурив брови…

Мӗнле сӑмах каларӗ? — ыйтнӑ Кононов, Робустова хулпуҫҫинчен хыттӑн силлесе.
Что это сказано? — спрашивал Кононов, схватив за плечо Робустова и потрясая его.

— Ну, тӑвансемӗр, тӑратӑр хӑлхасене! — кӑмӑл туллин кӑшкӑрса каланӑ Кононов.
— Ну, братцы, разевай уши! — с удовольствием крикнул Кононов.

Кам мӗне хавас! — кӑшкӑрашнӑ Кононов.
Кто чего желает! — кричал Кононов.

Анчах та халь вӗсем, телейлӗ те савӑнӑҫлӑ Кононов тавра пуҫтарӑнса, тӗксӗм масса пулса, таччӑн хутшӑннӑ, шухӑшлӑ та чӗмсӗрскерсем, пӗр ҫын пек тӑрса, пӗр ҫын пек сывланӑ, вӗсен тавра темскер, курӑнманскер, анчах ҫирӗпскер, хупӑрласа тӑнӑ, ҫав япала Фомана вӗсенчен пистернӗ, ӑна вӗсен умӗнче хӑюсӑрлатнӑ.
Но теперь, собравшись вокруг Кононова, торжествующего и счастливого, они слились в плотную, темную массу и стояли и дышали, как один человек, сосредоточенно молчаливые и окруженные чем-то хотя и невидимым, но твердым, — чем-то таким, что отталкивало Фому от них и возбуждало в нем робость пред ними.

Вӗсем Кононов ҫитӗнӗвӗсемшӗн мӗнле кӗвӗҫнине те Фома лайӑх пӗлнӗ, мӗншӗн тесен, Кононов хӑйӗн пӑрахучӗсен шутне ҫуллен ҫулах ӳстерсе пынӑ.
Фома знал, что все они завидуют успеху Кононова, который из года в год увеличивает количество своих пароходов.

Кононов, ҫирӗм ҫул ӗлӗк вут тӗртнӗшӗн судлашнӑ пулнӑ, халӗ те вӑл ҫитӗнмен хӗрпе ермешнӗшӗн следстви аллинче тӑрать.
Кононов, лет двадцать назад, судился за поджог, а теперь тоже состоит под следствием за растление малолетней.

Мӗскершӗн-ха вӑл ӑна Кононов патне молебена килме тата апатра пулма ҫав тери ӳкӗтлерӗ, тархасланӑ пек чӗнчӗ?
Зачем он так убедительно уговаривал, даже упрашивал его идти к Кононову на молебен и обед?

Пурте вӗсем пӑрахут сӑмси ҫинче кӗпӗрленсе тӑнӑ, вара, пыра-киле, Кононов ыйтнине парӑнса, парусинӑпа витнӗ хыҫ еннелле хускалнӑ, — унта апат-ҫимӗҫлӗ сӗтелсем ларнӑ.
Все они толпились на носу парохода и постепенно, уступая просьбам Кононова, шли на корму, покрытую парусиной, где стояли столы с закуской.