Шырав

Кирсанов

Чирлӗ ҫынна питӗ тимлӗ те тӗплӗ пӑхса тухрӑм, халӗ ӗнтӗ Карл Федорыч ку иртсе каймалли чир мар, тенипе пӗтӗмпех килӗшетӗп, тенӗ Кирсанов; ҫав чир ҫынна питӗ асаплантарать иккен; чирлӗ ҫын пурӑнса ирттерекен кашни сехет — кирлӗ мар ҫӗртенех асапланни-мӗн; ҫавӑнпа та Кирсанов ҫапла шутлать: консилиумӑн, ҫак чирлӗ хӗре морфи памалла та асапӗсене ирттерсе ямалла, ҫав ыйхӑран вара вӑл ан вӑрантӑр, тесе йышӑнмалла.
Кирсанов сказал, что он очень внимательно исследовал больную и совершенно согласен с Карлом Федорычем, что болезнь неизлечима; а агония в этой болезни — мучительна; да и вообще каждый лишний час, проживаемый больною, — лишний час страдания; поэтому он считает обязанностью консилиума составить определение, что, по человеколюбию, следует прекратить страдания больной приемом морфия, от которого она уж не проснулась бы.

Кирсанов калаҫнӑ, — лешсем мӑнаҫлӑн итлесе тӑнӑ, вӑл мӗн калать, ыттисем пурте ун майлӑ пулнӑ, — унсӑр юрамасть, мӗншӗн тесен, астӑватӑр-и, тӗнчере Клод Бернар пур, тата вӑл Парижра пурӑнать, ҫитменнине тата Кирсанов — аҫа ҫаптӑр ҫав ача-пӑчасене! — темле, ҫийӗнчех ӑнланса илме те май ҫук япаласем калать; мӗншӗн ун майлӑ пулса тӑрас мар-ха?
Кирсанов говорил, — они важно слушали, что он говорил, тому все важно поддакнули, — иначе нельзя, потому что, помните, есть на свете Клод Бернар и живет в Париже, да и, кроме того, Кирсанов говорит такие вещи, которых — и черт бы побрал этих мальчишек! — и не поймешь: как же не поддакивать?

Паллах, урӑх чухне Кирсанов ҫапла теветкеллесси ҫинчен шухӑшламан та пулӗччӗ.
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к подобному риску.

— Аван, — тенӗ Кирсанов, — эсир ӑна хӑвӑр пултаракан майсемпе сыватма килӗшместӗр: ӑна хам меслетсемпе сыватма пулӑп.
— Хорошо, — сказал Кирсанов, — вы не хотите вылечить ее теми средствами, которые в вашей власти; я буду лечить ее своими.

Кирсанов хӑй умӗнче лӑпкӑ та ҫирӗп чунлӑ, чӗнмесӗр выртакан хӗре курать, ӑна шанать вӑл.
Кирсанов видел спокойную, молчаливую твердость девушки и был уверен в ней.

Пурнӑҫ законӗсене Кирсанов евӗрлӗ ҫирӗп ӑнланман ҫынсем шухӑшланӑ пек, вӑл ӗҫе теветкеллӗх те ытлашши пысӑках кирлӗ мар.
И риск в нем вовсе не так велик на самом деле, как покажется человеку, менее твердому в своих понятиях о законах жизни, чем он, Кирсанов.

Паллах, паянхи калаҫу та пӗр результатсӑрах юлас ҫук-ха; вӑл Полозова мӗнле влияни пани халӗ паллӑ та мар-ха, старик ҫапах та Кирсанов сӑмахӗсем пирки шухӑшлама тытӑнать — ку ҫапла пулмаллах ӗнтӗ; унпа малашне те ҫапла калаҫас-тӑк, вӑл тӑна кӗмеллех.
Конечно, и нынешний разговор не останется без результата; хотя теперь и незаметно никакого влияния его на Полозова, старик все-таки начнет задумываться над словами Кирсанова — это неизбежно; и если продолжать с ним такие разговоры, он одумается.

Кирсанов кӑлӑхах ӑна: ухмахла ӗҫ, йӑнӑш икӗ сӑлтавпа: е ытлашши хӗрсе кайнипе, шухӑшласа-туса тӑмасӑр хӑтланнипе, е ҫыннӑн ирӗк пулманнипе, хӑйне чарса тӑнишӗн хирӗҫнипе пулать, тесе ӑнлантарма тӑрӑшнӑ.
Напрасно Кирсанов возражал, что безрассудства делаются только в двух случаях: или сгоряча, в минутном порыве, или когда человек не имеет свободы, раздражается сопротивлением.

Кирсанов темиҫе минут шухӑша кайса ларнӑ.
Кирсанов задумался на несколько минут.

Унӑн чунӗ ҫук, вӑл асса-туса ҫӳрекен путсӗр; манан хӗрӗм вара ырӑ, йӗркеллӗ ҫын, — Полозов Соловцов ҫинчен каласа пама тытӑннӑ, вӑл каласа панӑ хыҫҫӑн вара Кирсанов ӑна хирӗҫ калама сӑмах та тупайман.
В нем души нет; она у меня добрая, деликатная, а он гадкий развратник, — и Полозов пустился описывать Соловцова, описал его так, что Кирсанов не нашел, как возражать.

Кирсанов ӑнлантарнӑ-ӑнлантарнӑ та, юлашкинчен, Катя шӑпах ача-пӑча пулнипе манайманни, шӑпах ҫавӑнпа вилме пултарни ҫинчен ӑнлантарса панӑ.
Кирсанов объяснял, объяснял, наконец растолковал ему, что именно потому-то и не забудет, а умирает, что ребенок.

Кирсанов унпа вӑрахчен калаҫнӑ, лешӗ вара ҫаплах: «Ача-пӑча фантазийӗ, асапланӗ-асапланӗ те манса кайӗ акӑ», — тенӗ.
Долго возился с ним Кирсанов, он все говорил: «Фантазия ребенка, который помучится и забудет».

Кирсанов унӑн хӗрӗ Соловцова юратнине пула чирлесе ӳкни ҫинчен каласа парсан, старик питӗ тӗлӗнсе каять.
Старик изумился, когда услышал от Кирсанова, что причина болезни его дочери любовь к Соловцову.

Кирсанов ку хӗршӗн тӑрӑшма юранине курать хайхи, — пулӑшма май пулмӗ-ши?
Кирсанов увидел, что такая девушка заслуживает, чтобы заняться ею, — нельзя ли помочь?

Ӗҫ пит йывӑра кайнӑ, ҫитменнине тата Кирсанов, Полозов ӑнлантарса панине илтсен, тӗрӗслӗх хӗрӗ енче мар, чӑнах та старик енче пулнине курнӑ.
Дело было очень трудное, тем больше, что Кирсанов, выслушав резоны Полозова, увидел, что правда действительно на стороне старика, а не дочери.

Кирсанов ҫапла вӑрахчен калаҫса ларнӑ.
Кирсанов долго говорил в этом роде.

Лешсем тухса кайсан, Кирсанов чирлӗ хӗр умне ларать.
Когда разошлись, Кирсанов сел у постели больной.

Пӑхаҫҫӗ чирлӗ хӗре, тӗпчеҫҫӗ; хӗр ыйтусем ҫине ҫийӗнчех те лӑпкӑн тавӑрса пырать; анчах Кирсанов вӑл калаҫма пуҫласанах, ыйтусем пама пӑрахать, ӑна пысӑк тухтӑрсем мӗнле тӗпченине ҫеҫ пӑхса тӑрать; лешсем, ывӑнса ҫитсен тата хӗре те асаплантарса пӗтерсен, Кирсановран ҫапла ыйтаҫҫӗ:
Исследовали, расспрашивали больную; больная отвечала с готовностию, очень спокойно; но Кирсанов после первых слов отстал от нее и только смотрел, как исследовали и расспрашивали тузы; а когда они намаялись и ее измучили, сколько требует приличие в таких случаях, и спросили Кирсанова: