Шырав

Оленин

Ерошка мучи Оленин патне хуҫисен пӳртӗнчен вил ӳсӗр, хӗп-хӗрлӗ питпе арпашса кайнӑ сухалпа, анчах та галунсем хурса ҫӗлесе ҫаврӑннӑ ҫӗнӗ хӗрлӗ бешметпе тата хӑй ҫырма леш енчен илсе килнӗ, травянкӑран тунӑ балалайкӑпа пырса кӗчӗ.
Дядя Ерошка пришел из хозяйской хаты к Оленину мертвецки пьяный, с красным лицом, растрепанною бородой, но в новом красном бешмете, обшитом галунами, и с балалайкой из травянки, которую он принес из-за реки.

Ҫак кунсенче ун патне каҫалапа кӗрсен, Оленин старике килкартишӗнче, хир сысни умӗнче, телейлӗ те мӑнкӑмӑллӑ сӑнпа сысна тирне пӗчӗк ҫӗҫӗпе пит те ҫӑмӑллӑн сӳсе тӑнине курсаччӗ.
На днях, зайдя к нему вечером, Оленин застал его на дворе перед кабаньей тушей, которую он с счастливым и гордым лицом ловко снимал маленьким ножичком.

Оленин ҫак сӑмахсене ҫырса пӗтернӗ вӑхӑтра ун патне Ерошка мучи пырса кӗчӗ.
В то время как Оленин дописывал это, к нему вошел дядя Ерошка.

«Нумай япала ҫинчен тепӗр хут шутласа пӑхрӑм, нумай улшӑнтӑм эпӗ ҫак юлашки вӑхӑтра, — ҫырчӗ Оленин, — вара азбукӑра ҫырни патне ҫитсе тӑтӑм.
«Много я передумал и много изменился в это последнее время, — писал Оленин, — и дошел до того, что написано в азбучке.

Оленин пӳлӗмне питӗрӗнсе ларчӗ те хӑйӗн дневникне ҫырма тытӑнчӗ.
Оленин заперся в свою хату и стал писать свой дневник.

Оленин та, хорунжи чӗнчӗ пулин те, ҫураҫнӑ ҫӗре каймарӗ.
И Оленин не пошел на сговор по приглашению хорунжего.

Лукашка станицӑна таврӑнчӗ, анчах та Оленин патне кӗмерӗ.
Лукашка приехал в станицу, но не зашел к Оленину.

Чӑнласах та, Лукашка, хӑвӑрт яра-яра пусса, чӳрече айӗсемпе пӗшкӗнсе картишне чупса тухрӗ те Ямка патнелле вӗҫтерчӗ, ӑна пӗр Оленин анчах курса юлчӗ.
Действительно, Лукашка быстрыми шагами, согнувшись, выбежал под окнами на двор и побежал к Ямке; только один Оленин и видел его.

Хӑй Оленин чӳречи патӗнченех картишнелле чӑмрӗ те хуҫасен чӳречи патне пырса тӑчӗ.
Под самым окном Оленина шмыгнул он на двор и подошел к окну хозяйской хаты.

— Мӗнле-ха, эс кунта кӑшт пурӑнатӑн-и? — ыйтрӗ Оленин.
— Что ж, ты поживешь здесь? — спросил Оленин.

Мӗн чухлӗ илме кӑмӑлу пур уншӑн? — ыйтрӗ Оленин.
Что возьмешь за нее? — спросил Оленин.

— Сӗтев нумай патӑн-и? — ыйтрӗ Оленин.
— Много ли придачи дал? — спрашивал Оленин.

Оленин ун ҫине ытараймасӑр пӑхса тӑчӗ.
Оленин не мог не любоваться конем.

— Ну, мӗнле эс, авланатӑн-и? — ыйтрӗ Оленин, хавассӑн ӑна хирӗҫ тухса.
— Ну, что же ты, женишься? — спросил Оленин, весело встречая его.

Иҫӗм ҫырли пухма тухас умӗн Лукашка Оленин патне юланутпа пырса кӗчӗ.
Лукашка, перед уборкой винограда, верхом заехал к Оленину.

Оленин кунта хӑйне хӑй кунтан-кун ытларах ирӗклӗ тата чӑн-чӑн этем пулса пынине сисрӗ.
Оленин с каждым днем чувствовал себя здесь более и более свободным и более человеком.

Оленин станица пурнӑҫне ҫав тери хӑнӑхса ҫитрӗ ӗнтӗ, иртнӗ пурнӑҫӗ халь ӑна темӗнле пачах та ют пек курӑнчӗ, пуласси вара, уйрӑммӑнах вӑл халь пурӑнакан пурнӑҫ тулашӗнчи, ӑна пӗрре те илӗртмерӗ.
Оленин так вжился в станичную жизнь, что прошедшее показалось ему чем-то совершенно чуждым, а будущее, особенно вне того мира, в котором он жил, вовсе не занимало его.

Оленин нимӗн те шырамарӗ, хӗртен нимӗн те кӗтмерӗ, анчах та уншӑн Марьяна ун ҫывӑхӗнче пулни кунтан-кун кирлӗрех те кирлӗрех пулса пычӗ.
Оленин ничего не искал, не желал от нее, а с каждым днем ее присутствие становилось для него все более и более необходимостию.