Шырав

Василь

Василь ура ҫине ҫӗкленет, Софья Олимпиевнӑн самантлӑха сӳнсе ларнӑ хуйхи-суйхи ҫӗнӗрен чӗртсе ярасран хӑранӑ пек, Коля Шувалов пекех, тулалла васкамасӑр тата сассӑр тухса каять.
Василь поднимается и, как бы боясь разбудить вновь загасшую на мгновение материнскую скорбь, неторопливо и бесшумно, как Коля Шувалов, выходит.

Урӑх нимӗн те каламарӗ Василь.
Больше ничего не говорил Василь.

Василь пирвайхи пекех, хӑйӗн ҫак тӗнчере нумай куркаланӑ куҫӗсемпе сиввӗн пӑхать.
А Василь смотрит теми же суровыми, много повидавшими глазами.

Василь Софья Олимпиевна ҫумне ларать.
Василь садится возле Софьи Олимпиевны.

— Кам вара сире тӗрмерен ирӗке кӑларчӗ? — ыйтать Василь Софья Олимпиевнӑран.
— А кто вас освободил из тюрьмы? — спрашивает Василь Софью Олимпиевну.

— Ӑҫта тупӑн-ха ӑна, Софья Олимпиевна! — салхуллӑн калать Василь, типсе ҫитнӗ куҫӗсемпе пӑхса.
— Где же его найдешь, Софья Олимпиевна, — мрачно говорит Василь и угрюмо смотрит уже сухими глазами.

Софья Олимпиевнӑн ывӑлӗ, Камелин пиччӗшӗ, мӗнле вилни ҫинчен Василь темиҫе хутчен илтнӗ, анчах ҫак кунччен вӑл ҫыннӑн хуйхи ҫинчен тӗплӗн шутласа пӑхман.
Василь несколько раз слыхал от Софьи Олимпиевны рассказ о том, как погиб ее сын, брат Камелии, но до этого толком не вникал в это чужое горе.

— Сирӗн урӑхла, Василь.
— У вас другое, Василь.

— Таврӑнать, — тет Василь, нимӗн ҫинчен шутламан пек сӑн-питпе ларса, ҫӑкӑр татӑкне чӑмласа ярать те аллисене чӗркуҫҫи ҫине антарать.
— Вернется, — говорит Василь, прожевывай кусок хлеба с безучастным лицом, и опускает на колени руки.

Василь Софья Олимпиевнӑн хуйхине пӗлет, анчах, ҫыннӑн хуйхине пусарма кирлине пӗлсе, унран тепӗр хут ыйтать.
Василь знает горе Софьи Олимпиевны, но спрашивает ее, так как ему известно, что горе человеческое требует участия:

Василь тирӗке хӑй умнерех туртса лартать, тулӑ ҫӑнӑхӗнчен пӗҫернӗ булкӑна хуҫать те, пысӑк татӑксенех тирӗкри чахохбили ҫине пуҫать, малтанхи пекех хыттӑн ҫисе, ку порцие те ҫавӑрса хурать.
Василь придвигает чашку к себе, разламывает булку пшеничного хлеба и большим куском начинает макать в чашку, с прежней жадностью расправляясь и с этой порцией.

— Кая юлман, Василь, — тет Софья Олимпиевна, уҫлӑ сак ҫине ӑна хирӗҫ вырнаҫса.
— Не поздно, Василь, — говорит Софья Олимпиевна, присаживаясь на лавку напротив Василя.

Ҫакӑн пек пӑхнине, амӑшӗ пек ачашланине Василь питӗ лайӑх ӑнланнӑ.
Василь отлично понимал этот взгляд, эту материнскую ласку.

Василь айӑплӑн кулса илчӗ, анчах пӳлӗмре ларакансенчен нихӑшӗ те, ни эпӗ, ни Софья Олимпиевна тата пӳрте кӗрсе пирусӗсене кӑмакаран кӑварпа тивертнӗ икӗ партизан та хӑйне паҫӑрхи куҫҫулӗшӗн ӳпкелеме шутламаннине асӑрхаса, тӑна кӗрсе ҫитрӗ, хӑйне эрех пама ыйтрӗ.
Василь виновато улыбнулся, но, заметив, что ни я, ни Софья Олимпиевна, ни еще двое партизан, пришедших в кухню и прикуривавших от печки, не хотят попрекать его недавними слезами, пришел в себя, попросил вина.

Коля тирӗке илсе кайма шутларӗ, анчах Василь пуҫӗпе сулса систерчӗ.
Коля хотел убрать миску, Василь мотнул головой: