Шырав

Яков

Яков

Яков Лукич, Ҫемене куҫ хӗссе илсе, хӑнана малти пӳлӗмелле ертсе кӗрсе кайрӗ.
Яков Лукич повел гостя в горницу, неприметно мигнув Семену.

Пире ҫӗнӗ пурнӑҫ патнелле… — Яков Лукич савӑнса ӳкнипе чыхӑнсах ларчӗ, унӑн хулпуҫҫийӗсем ҫинчен темӗн йывӑрӑш чул илсе пӑрахнӑнах туйӑнчӗ.
К новой жизни нас… — Яков Лукич захлебнулся от радости, с плеч у него будто гору сняли.

Акӑ мӗн, Яков Лукич, пухура эсӗ колхоз ҫинчен питӗ лайӑх, йӗркеллӗ каларӑн.
Так вот, Яков Лукич, ты очень хорошо, толково говорил на собрании о колхозе.

— Яков, Лука ывӑлӗ.
— Яков, сын Лукин.

Ухтарма пуҫлӗ ак», — шухӑшларӗ Яков Лукич.
Обыск?» — думал Яков Лукич.

— Малалла иртсемӗр, юлташ, ларӑр, — сӗнчӗ Яков Лукич.
— Проходите, товарищ, садитесь, — приглашал Яков Лукич.

— Сывлӑха пултӑр, юлташ! — пӗр сасӑпах хирӗҫ хуравларӗҫ Яков Лукичпа арӑмӗ.
— Здравствуйте, товарищ! — в один голос ответили Яков Лукич и его жена.

Яков Лукич сӗтел хушшинчен тӑрса тухмарӗ (хал ҫитереймерӗ! ку ҫеҫ те мар-ха, пушмаккин кӗлисем урай хӑмине ан тӑкӑртаттарччӑр тесе, вӑл тӑр-тӑр-тӑр чӗтрекен халсӑрланнӑ урисене те ҫӗклерӗ).
Яков Лукич не встал из-за стола (не мог! и даже дрожащие, обессилевшие ноги поднял, чтобы не слышно было, как каблуки чириков дробно выстукивают по полу).

— Кӗрӗрех, — Яков Лукич хыттӑнах каласшӑнччӗ, анчах сасси пӑшӑлтатнӑ евӗрлӗ шӑппӑн тухрӗ.
— Входите, — Яков Лукич хотел сказать громко, но голос съехал на шепот.

«Пӗтрӗм! — шухӑшларӗ Яков Лукич.
«Пропал! — думал Яков Лукич.

Яков Лукич алласа тасатнӑ ҫӑнӑхран та шурӑрах пулса кайрӗ.
Яков Лукич стал белее отсевной муки.

Яков Лукич лупас айӗнчен васкаса тухса утрӗ.
Яков Лукич заспешил из сарая.

Яков Лукич сурӑхӑн хӑмӑр-кӑвак та шупка-хӗрлӗ тушки ҫине йӗрӗнчӗклӗн пӑхрӗ…
Яков Лукич с отвращением глянул на овечью лилово-розовую тушу, на ее оголенные долевые пучки и связки мускулов.

Яков Лукич Хопров арӑмне, вӑл селӗп чӗлхипе хӑрушшӑн пӑшӑлтатса: «Кумӑмҫӑм!.. Тӑванӑмҫӑм, мӗншӗн-ха?» — тесе ыйтнине аса илчӗ.
Вспомнилась Якову Лукичу жена Хопрова, ее косноязычный, страшный шепот: «Куманек!.. Родненький, за что?»

Яков Лукич тушка ҫине пӑхрӗ, вӑлашка патӗнче йӑваланса выртакан хура сурӑх пуҫне курчӗ те, чӗркуҫҫи айӗнчен хӑйне такам пырса ҫапнӑ пекех, шартах сиксе илчӗ, — шуралса кайрӗ.
Посмотрел Яков Лукич на тушку, висевшую перерезанной шеей вниз, с завернутой, спущенной до синего пуза овчиной, глянул на валяющуюся возле корыта черную овечью голову и вздрогнул, как от удара под колени, — побледнел.

Яков Лукич лупасай умӗнче Половцевпа Ҫемен каштаран ҫакса янӑ сурӑх тирӗсене епле сӳсе тӑрмашнисене пӑхкаласа тӑчӗ.
Яков Лукич постоял у сарая, посмотрел, как Половцев и Семен орудуют, обдирая подвешенные к перерубу тушки.

Кӗсрӳне шеллесе ан тӑр, Яков Лукич!
А о кобыле не жалей, Яков Лукич!

«Сурӑхӑмсене колхоз кӗтӳне яриччен, унта вӗсене самӑртса та ӗрчетсе совет влаҫне савӑнтариччен, тушкисене ак ҫак Половцев ури умӗнче пӑсланса юхан сурӑх юнне ҫуласа тӑракан хура аҫа йытта пӑрахса парам пӗреххут! — шухӑшлать Яков Лукич.
«Лучше выкинуть овечьи тушки вот этому черному кобелю, который у ног есаула Половцева жадно лижет дымящуюся овечью кровь, чем пустить овец в колхозный гурт, чтобы они жирели и плодились на прокорм вражеской власти! — думает Яков Лукич.