Шырав

Воропаев

Софья Ивановна ӑна ӑнланса илнинчен ытларах ун пек хыпартан пӑрӑнса иртнӗ пулӗччӗ, мӗншӗн тесен Воропаев Лена ҫине мӗнле пӑхнине вӑл тахҫантанпах нимӗн те ӑнланмасть тата вӗсен ӗҫне хутшӑнас мар тесе сӑмах панӑ.
Софья Ивановна не то что не поняла бы ее, но скорее всего отмахнулась бы от новости, потому что давно уже ничего не понимала в отношениях Воропаева к Лене и дала себе слово ни во что не вмешиваться.

Тепӗр ирхине Лена яланхи пекех ир тӑчӗ, Таньӑпа Воропаев валли апат хатӗрлерӗ те хӑй колхозне чупрӗ.
На следующее утро Лена, как обычно, встала рано и, приготовив завтрак Тане и Воропаеву, побежала в свой колхоз.

Шӳтлетӗп, шӳтлетӗп! — вӑл Воропаев енне ҫаврӑнчӗ.
Шучу, шучу! — и он повернулся к Воропаеву.

— Петровна, — хушса хучӗ Воропаев.
— Петровна, — подсказал Воропаев.

— Ав, мӗнле ҫын эсир, Воропаев!
— Вот вы какой, Воропаев-то!

Хӑй чӗнмесӗр тӑнине Воропаев асӑрханине сисрӗ те, Лена асаплӑн кулса илчӗ.
Она горько улыбнулась, услышав, что и Воропаев заметил ее немоту.

— Мӗн эсӗ, Лена, чӗлхесӗр пулмарӑн пулӗ те? — терӗ ӑна Воропаев, аллинчен туртса.
— Да что ты, Леночка, онемела? — окликнул ее Воропаев, теребя за руку.

Воропаев хӑйӗн сӑмахне каласа пӗтерчӗ те, ӑна ҫӗр ҫине антарчӗҫ, лешӗ хӑйпе юнашар тӑнине те Лена чылай вӑхӑт хушши ӗненмерӗ.
Когда Воропаев кончил говорить и был опущен на землю, Лена еще долго не верила, что он рядом.

Аллисем унӑн ҫӳлелле ҫӗкленчӗҫ, вӑл вӗсене питҫӑмарти ҫумне пӑчӑртарӗ, Воропаев ҫине темле тӗлӗнмелле япала ҫине пӑхнӑ пек пӑхса, вӑл тем пӑшӑлтатать, йӑл кулать.
Руки ее поднялись вверх, она обхватила ими щеки и, глядя на Воропаева, как на чудо, что-то шептала и улыбалась ему.

Унӑн сӑмахӗсем епле аталанса пынине йӗрленӗ май вара вӑл майӗпен ҫакна ӑнланчӗ: халӗ Лена хӑй мӗн туйни ҫинчен калать Воропаев, ҫав туйӑма вӑл халиччен асӑрхаман тата ӑна сӑмахпа каласа пама та пултарайман.
Но, следя за ходом речи, Лена постепенно поняла, что хотя Воропаев говорит именно то, что она сама сейчас чувствует, — до сих пор она этого чувства как-то не сознавала и не могла бы выразить.

Хӑйӗн шухӑшӗсене каласа кӑтартнӑран тата ӑна вӑхӑтра пулӑшнӑран Воропаев ҫавӑн пек лайӑх калаҫать пулӗ, тесе шухӑшларӗ малтан Лена.
Лене сначала показалось, что Воропаев говорит так хорошо только потому, что она только что поделилась с ним своими мыслями и, как ей казалось, вовремя помогла ему.

Ҫавӑнтан пуҫларӗ те Воропаев.
С этого Воропаев и начал:

— Чуптума именетӗн вӗт, — кулчӗ Воропаев.
— А поцеловать постесняешься? — засмеялся Воропаев.

Воропаев Ленӑна ыталанӑ, йӑл кулса, вӑхӑтран-вӑхӑта вӑл ун ҫине пӑха-пӑха илет, унӑн куллине хӑйне кирлӗ пек пӗлтерӗш парса, Лена та ун ҫине савӑнӑҫлӑ пӑхать.
Воропаев шел, обняв Лену, изредка поглядывая на нее и улыбаясь, и она, придавая его улыбке то значение, какое ей хотелось, отвечала ему радостным взглядом.

Воропаев ушкӑнра Ленӑпа юнашар пырать, анчах вӗсем пӗр-пӗринпе сӑмах хушма та пултараймаҫҫӗ, шӑв-шав тӑрать.
Воропаев шел в толпе рядом с Леной, но они не могли перемолвиться словом, такой стоял рев, шум и гам.

Воропаев Ленӑна аллинчен ҫирӗп тытса тӑрать; ӑна мӑйӗнчен ыталаҫҫӗ, хытӑ чуптӑваҫҫӗ, макӑраҫҫӗ, вӑл хӑй те чуптӑвать, макӑрать, хытӑ пӑлханса кайнипе пӗр сӑмах та калаймасть.
Воропаев крепко держал под руку Лену; к нему бросались на шею, плакали, целовались взасос; и сам он тоже плакал и целовал и не мог произнести ни слова от волнения.

Воропаев вӑл йӑл кулнине сисрӗ, унӑн кулли Воропаевӑн мӑйне пырса тӗкӗннӗ пек пулчӗ.
И Воропаев почувствовал шеей, что она улыбнулась и что улыбка ее прижалась к его телу.

— Кам унта? — хӑлхана ҫурас пек кӑшкӑрчӗ вӑл; анчах мӗн пулса иртнине ҫавӑнтах ӑнланса илчӗ пулас та, аллисене сарса пӑрахса, Воропаев енне ҫаврӑнчӗ.
— Кто там? — пронзительно крикнула она, но, видно, тут же догадавшись, в чем дело, распростерши руки, обернулась к Воропаеву.