Шырав

Яков

Яков

Анчах та, ҫав шухӑшсене хирӗҫ пулнӑ вӑхӑтрах, Яков вӗсем хӑйӗн тулашӗнче пуррине туйнӑ, вӗсем пурин ухмахлӑхӗн ҫирӗп тӗввисене салтса ямасӑрах, хӑй юратакан кӑткӑс мар, уҫӑмлӑ япаласене пӑтраштарса кӑна пынине курнӑ.
Но, будучи враждебен этим мыслям, Яков чувствовал их наличие вне себя и видел, что они, не развязывая тугих узлов всеобщей глупости, только путают всё то простое, ясное, чем он любил жить.

Яков ҫакна ӗненнӗ: этем — кӑткӑс мар, ӑна пуринчен те ытла кӑмӑла каяканни — ҫав кӑткӑс мар пулни, вӑл хӑй те, этем, нимӗнле пӑлхануллӑ шухӑшсем шухӑшласа кӑлармасть, хӑй ӑшӗнче йӑтса ҫӳремест.
Яков был уверен, что человек — прост, что всего милее ему — простота и сам он, человек, никаких тревожных мыслей не выдумывает, не носит в себе.

Анчах хӑш чух вӑл, Яков Артамонов, хуҫа, хӑйне валли ӗҫлекен ҫынсем патӗнче хӑнара пурӑннӑ пек, ҫитменнине нумайранпа пурӑннӑ, йӑлӑхтарса ҫитернӗ пек, лешсем ун ҫине кичеммӗн, шарламасӑр пӑхса: «Мӗн каймастӑн-ха эсӗ? Вӑхӑт ӗнтӗ!» тесе каласшӑн пулнӑ пек туйӑннӑ пулсан та, ҫавӑн пирки темле именнӗ пек пулма тивнӗ пулсан та, пӗтӗмӗшпе илсен, ӗҫсем начарах пыман.
Но в общем всё шло не плохо, хотя иногда внезапно охватывало и стесняло какое-то смущение, как будто он, Яков Артамонов, хозяин, живёт в гостях у людей, которые работают на него, давно живёт и надоел им, они, скучно помалкивая, смотрят на него так, точно хотят сказать: «Что ж ты не уходишь? Пора!»

Рабочисем ҫинчен Яков Артамоновӑн ытти пур япаласем ҫинчен шухӑшланинчен ытларах шухӑшлама тивнӗ, мӗншӗн тесен вӑл вӗсемпе кулленех тӗл пулнӑ, тата вӗсем ӑна нумайранпах, ҫамрӑкранпах, хӑйсем ҫине ҫиллентернӗ.
О рабочих Якову Артамонову приходилось думать больше, чем о всём другом, потому что он ежедневно сталкивался с ними и давно, ещё в юности, они внушили ему чувство вражды.

Яков хӑй ӑна кӑмӑла кайнине пӗлсе, туйса тӑнӑ.
Яков знал, чувствовал, что он ей нравится.

Яков Артамонов васкамасӑр, аллисене кӗсйисене чиксе, хулхушшине йывӑр туя хӗстерсе утнӑ май, ҫынсем ӑнланмалла мар, тӗлӗнмелле ухмах пулни ҫинчен шухӑшланӑ.
Яков Артамонов шёл не торопясь, сунув руки в карманы, держа под мышкой тяжёлую палку, и думал о том, как необъяснимо, странно глупы люди.

Яков пуринчен ытла Полина ӑна эрешмен тесе чӗннине юратман, ачаш минутсенче унӑн ӑна валли урӑхла, кулӑшларах ят пулнӑ — Солененький.
Яков особенно не любил, когда Полина именовала его пауком, в ласковые минуты у неё было для него другое забавное имя — Солёненький.

Пӗр-ик минут хушши унӑн чӑрмалакан, кукӑр-макӑртарах сӑмахӗсене итленӗ хыҫҫӑн Яков тӑрса ларчӗ, пирусне урайне пӑрахрӗ те, пушмакне тӑхӑннӑ май, ассӑн сывласа илсе: — Санӑн лайӑх кӑмӑла пӑсас йӑлуна ӑнланмастӑп эпӗ! Эсӗ пӗлетӗн вӗт-ха: атте вилмесӗр авланма пултараймастӑп эпӗ… — терӗ.
Послушав минуту, две её царапающие, крючковатые слова, Яков сел, бросил папиросу на пол и, надевая ботинки, сказал, вздохнув: — Не понимаю твоей привычки портить хорошее настроение! Ведь ты знаешь: я не могу жениться, пока отец не помер…

— Санӑн мӗн тӑвас килнине пӗлместӗп эпӗ, — ответлерӗ Яков, ывӑнчӑклӑн анасласа.
— Не знаю, чего ты хочешь, — ответил Яков, устало зевнув.

— Манӑн кофе ӗҫес килмест, Апельсинчик, — терӗ Яков пирусӑн ҫӑра тӗтӗмӗ витӗр; Полина ун ҫине пӑхмасӑрах ыйтрӗ:
— Я не хочу кофею, Апельсинчик, — сказал Яков, сквозь густую пелену дыма папиросы; Полина, не взглянув на него, спросила:

Ҫак хӗрарӑмра темле ҫӑмӑл, вырӑсла мар япала пур; унӑн сӑн-пичӗ ӳссе ҫитеймен арҫын ачанни пек кӑмӑллӑ; тутисем шыҫмак, куҫӗсем хӗрӳллӗ, чие ҫырли пек ҫаврака; Яков унпа тӑраннӑ ҫак сехетре те ӑна вӑл кӑмӑла каять.
В ней есть что-то очень лёгкое, не русское; у неё милая рожица подростка-мальчишки; пухлые губы, задорные глаза, круглые, как вишни; даже в этот час, когда Яков сыт ею, она приятна ему.

Яков диван ҫинче чӗлӗм туртса выртнӑ, вӑл хӑй пуринпе те тӑраннипе, тек нимӗн те тӑвас килмен туйӑмпа киленнӗ; ҫак туйӑма вӑл пурнӑҫра нимрен те хакла хунӑ, уншӑн пулсан, пӗтӗм пурнӑҫ тӗллевӗ ҫакӑнта пулнӑ.
Яков лежал на диване и курил, наслаждаясь ощущением насыщенности, исключающей все желания; это ощущение он ценил выше всего в жизни, видя в нём весь её смысл.

Миронпа Татьяна ҫилленни ҫине пӑхма ӑна кӑмӑллӑ пулчӗ, анчах Яков нимӗн те чӗнменни — иккӗлентерчӗ.
Ему было приятно видеть, как сердятся Мирон и Татьяна, но молчание Якова — смущало.

Унӑн хитре мар пичӗ ҫинче куҫӗсем ухмаха ернӗ пек сиккелерӗҫ, Яков чӳрече умӗнче тӑрса пӳрнисемпе тӑнкӑртаттарчӗ.
И на её некрасивом лице прыгали сумасшедшие глаза, Яков стоял у окна, барабанил по стеклу пальцами.

Вӗсем, ҫиччӗн, пурте пӗрле утрӗҫ; малта Алексей, арӑмне хулӗнчен ҫавӑтса, уксахласа пычӗ, ун хыҫҫӑн Яков — амӑшӗпе тата Татьянӑпа пӗрле, унтан Миронпа тухтӑр; пуринчен кайра ҫемҫе атӑ тӑхӑннӑ аслӑ Артамонов утса пычӗ.
Они, семеро, шли все вместе; впереди прихрамывал Алексей, ведя жену под руку, за ним Яков с матерью и сестрой Татьяной, потом шёл Мирон с доктором; сзади всех шагал в мягких сапогах Артамонов старший.

Яков проворчал:

— Хама ҫемьепе ҫыхӑнтармалли вӑхӑт мар халь, — ответ панӑ Яков татӑклӑн.
— Не время связывать себя семьёй, — деловито ответил Яков.

Яков ӑна юриех йӗкӗлтесе: — Ҫапах та ҫавӑн йышшисенчен пӗри санӑн сӑмсу умӗнченех ху кӑмӑлласа хунӑ татӑка пит те ӑста илсе тарчӗ! — терӗ.
Яков сказал, подзадоривая: — Однакож один эдакий ловко стащил из-под твоего носа кусок, облюбованный тобою!