Шырав

Санин

Панталеоне вара алллисене тӑсса Санин ҫине кӑтартать — кама? хӑй хыҫӗнче тӑракан Тартальйӑна.
А Панталеоне протягивает руку и указывает на Санина — кому? — стоящему возле Тарталье.

Санин ҫине шӑтарас пек пӑхаҫҫӗ, тутисем чӑмӑртанаҫҫӗ те… сасартӑк кӳрентермелле сӑмах калаҫҫӗ…
Впиваются в Санина, и губы сжимаются… и раскрываются вдруг для обиды…

Ипполит Сидорыч Санин тасатса панӑ грушӑна ҫиет, Марья Николаевна вара — ӑна, чура пулса тӑнӑ ҫынна, паллӑ кулӑпа, хуҫа куллипе, хӑй пуҫпулса тӑнине кӑтартакан кулӑпа кулать…
Ипполит Сидорыч кушает грушу, которую он, Санин, ему очистил, а Марья Николаевна глядит на него и усмехается тою, ему, закрепощенному человеку, уже знакомой усмешкой — усмешкой собственника, владыки…

Санин куҫӗсене хӗсет, пуҫне силлесе илет, татах та татах аса илес мар тесе тӑрӑшать — ҫапах та хӑй дормез ҫинче малти ансӑр вырӑнта ларнине курать куратех…
Санин жмурит глаза, встряхивает головоюо отворачивается вновь и вновь — и все-таки видит себя сидящим в дорожном дормезе на узком переднем месте…

Санин ҫавӑн пекех ҫакна та: Полозов лакейне Франкфурта хӑй япалисене илме янине, — епле намӑс! — хӑй хӑранине, хӑй пӗр япала ҫинчен ҫеҫ: хӑвӑртрах Парижа, Парижа каясси ҫинчен шутланине, Марья Николаевна хушнипе хӑй Ипполит Сидорыча йӑпӑлтатса ун ҫумне йӑпшӑннине…
Санин вспомнил также, как он потом — о, позор! — отправил полозовского лакея за своими вещами во Франкфурт, как он трусил, как он думал лишь об одном: поскорей уехать в Париж, в Париж как он, по приказанию Марьи Николаевны, подлаживался и подделывался к Ипполиту Сидорычу —

Акӑ мӗне аса илчӗ Дмитрий Санин кабинет шӑплӑхӗнче хӑйӗн кивӗ хучӗсене пӑхса ларнӑ чухне вӗсен хушшинче гранатран тунӑ хӗрес тупсассӑн.
Вот что припомнил Дмитрий Санин, когда в тишине кабинета, разбирая свои старые бумаги, он нашел между ними гранатовый крестик.

Ҫав кунах, тепӗр икӗ сехетрен, Санин хӑй пӳлӗмӗнче Марья Николаевна умӗнче тӑчӗ — пӗтнӗ ҫын пек, вилнӗ ҫын пек…
А в тот же день, два часа спустя, Санин в своей комнате стоял перед нею, как потерянный, как погибший…

Тата тӑватӑ сехетрен Марья Николаевнӑпа Санин Висбадена, гостиницӑна таврӑнчӗҫ, вӗсем хыҫҫӑн йӗнерӗ ҫинче тӗлӗрсе тарҫӑ пычӗ.
Четыре часа спустя Марья Николаевна и Санин, в сопровождении дремавшего на седле грума, возвратились в Висбаден, в гостиницу.

Марья Николаевна лашине тӗмӗсем хушшипе уттарчӗ, унтан сиксе анчӗ те, сасартӑк пӳрт алӑкӗ патне ҫитсе тӑчӗ, Санин еннелле ҫаврӑнса: — Эней? — тесе пӑшӑлтатрӗ.
Марья Николаевна заставила лошадь продраться сквозь кусты, спрыгнула с нее — и, очутившись вдруг у входа караулки, обернулась к Санину и шепнула: «Эней?»

Санин та лаша ҫине ларчӗ.
Санин тоже сел на коня.

— Чӑнах, аслати пулмалла, — терӗ Санин.
— Кажется, точно гром, — ответил Санин.

Сасартӑк пӗр лаши Санин ҫурӑмӗ хыҫӗнче чӗтренсе илчӗ: Санин хӑй те ура тупанӗнчен пуҫласа пуҫ тӳпи таранах чӗтресе кайрӗ.
Одна из лошадей внезапно встряхнулась за спиною Санина; он сам затрепетал невольно, с ног до головы.

Санин ун умӗнче тӑчӗ…
Санин стоял перед нею…

Санин чӑтлӑхалла пӑхса илчӗ.
Санин поглядел в чащу.