Шырав

Зухин

Курс пуҫламӑшӗнче ӗҫке юратакансен Зухин ертсе пыракан ушкӑнӗнче сакӑр ҫынччӗ.
С начала курса в шайке кутил, главою которых был Зухин, было человек восемь.

Зухин хӑш сословие кӗнине пӗлместӗп, анчах вӑл С. гимназинче вӗреннине, пурлӑхӗ пӗртте ҫуккине пӗлетӗп; ман шутпа, вӑл дворянин мар.
Не знаю, к какому сословию принадлежал Зухин, но знаю, что он был из С. гимназии, без всякого состояния и, кажется, не дворянин.

Вӗсем Дюма, Сю тата Феваль ҫине пӗрешкел йӗрӗнсе пӑхаҫҫӗ; пурте, уйрӑмах Зухин, литературӑна манран лайӑхрах, тарӑнрах ӑнкараҫҫӗ, эпӗ ҫакна йышӑнмасса пултараймарӑм.
Они презирали равно Дюма, Сю и Феваля и судили, в особенности Зухин, гораздо лучше и яснее о литературе, чем я, в чем я не мог не сознаться.

Икӗ эрнене яхӑн кашни кун тенӗ пекех эпӗ Зухин патне вӗренме ҫӳрерӗм.
Недели две почти каждый день я ходил по вечерам заниматься к Зухину.

Ҫул ҫинче Оперов мана Зухин кӑмӑлӗ тата вӑл епле пурӑнни ҫинчен пайтах каласа кӑтартрӗ, киле ҫитсен, хам пӗлме пуҫланӑ ҫӗнӗ ҫынсем ҫинчен шухӑшланипе, манӑн вӑрахчен ыйхӑ килмерӗ.
Дорогой Оперов рассказал мне многое про характер и образ жизни Зухина, и, приехав домой, я долго не спал, думая об этих новых, узнанных мною людях.

Зухин пирӗнпе пӗрле тухрӗ те, Оперовран пӗр тенкӗлӗх кӗмӗл укҫа кивҫен илсе, ҫӗр каҫмаллах таҫта хӑнана кайрӗ.
Зухин вышел вместе с нами и, заняв у Оперова целковый, пошел на всю ночь куда-то в гости.

Тата кӑштах калаҫсан, пурте саланма тытӑнчӗҫ, эпир ҫитес кунсенче те Зухин патне пухӑнма калаҫса татӑлтӑмӑр, мӗншӗн тесен унӑн хваттерӗ ыттисемшӗн пуриншӗн те ҫывӑх.
Поговорив еще немного, все стали расходиться, условившись и на следующие дни собираться к Зухину, потому что его квартира была ближе ко всем прочим.

— Эпӗ те куҫран вӗҫертрӗм ӗнтӗ ӑна, — тӑсрӗ малалла Зухин.
— Уж и я его из виду потерял, — продолжал Зухин.

— Ан хӑра, — тӑсрӗ малалла Зухин кӑшт куларах, унӑн кулли хӑйне евӗр пулнӑран, эсир ӑна асӑрхамасса пултараймастӑр тата сирӗн ӑна ҫав кулӑшӑн тав тӑвас килсе каять: — ӗҫке ерсен те, инкек пулмӗ; халӗ, тӑванӑм, кам кама такӑнтарассине пӑхӑпӑр: вӑл-и е эпӗ ӑна.
— Небось, — продолжал Зухин, слегка улыбаясь, а улыбка у него была такая, что вы невольно замечали ее и были ему благодарны за эту улыбку, — хоть и запью, так не беда; уж теперь, брат, посмотрим, кто кого собьет, он ли меня, или я его.

— Ан хӑра, — хуравларӗ Зухин така шӑммин миммине ӗмсе кӑларнӑ май (астӑватӑп-ха, ҫав вӑхӑтра эпӗ ак мӗнле шухӑшларӑм: вӑл миме нумай ҫиет, ҫавӑнпа питӗ ӑслӑ).
— Небось, — отвечал Зухин, высасывая мозг из бараньей кости (я помню, в это время я думал: от этого-то он так умен, что ест много мозгу).

Эпӗ ӑна хамӑн укҫана сӗнтӗм, анчах Зухин, мана илтмӗш пулса, Оперовран ыйтрӗ, вара Оперов, вӗтӗ шӑрҫапа капӑрлатнӑ кошелек кӑларса, ӑна кирлӗ чухлӗ укҫа пачӗ.
Я предложил было своих денег, но Зухин, как будто не слыхав меня, обратился к Оперову, и Оперов, достав бисерный кошелек, дал ему требуемую монету.

Хӑйне пӑхса пурӑнакан темле ватӑ хӗрарӑма эрех илме ярасшӑн пулса, Зухин: камӑн четвӗртак пур? тесе ыйтрӗ.
Зухин спросил, у кого есть четвертак, чтоб еще послать за водкой какую-то старую женщину, которая прислуживала ему.

Зухин пичӗ те ҫӗрле ҫавӑн пек тӑруках улшӑнса кайрӗ.
Это случилось под конец вечера, в моих глазах, с лицом Зухина.

Тӳрӗ кӑмӑллӑ йӑваш Оперова эпӗ пӗлетӗп ӗнтӗ; халӗ мана калама ҫук ӑслӑ, ҫивӗч Зухин, ҫак ушкӑнта чи маттурри пек туйӑнса, ҫав тери хытӑ килӗшет.
Кроткого и честного Оперова я уже знал; теперь же бойкий, необыкновенно умный Зухин, который, видимо, первенствовал в этом кружке, чрезвычайно нравился мне.

Вӗсен урисем, кӑшласа пӗтернӗ чӗрнеллӗ вараланчӑк аллисем, Оперовӑн пиллӗкмӗш пӳрни ҫинче вӑрӑм ӳссе кайнӑ пӗр чӗрне, кӗрен кӗпесем, кӑкӑрлӑхсем, пӗр-пӗрне кӑмӑллӑн каланӑ ятлаҫуллӑ сӑмахсем, таса мар пӳлӗм, Зухин, сӑмси шӑтӑкне пӳрнипе хӗссе хурса, ӑна вӗҫӗмсӗр нӑшлаттарни, уйрӑмах хӑйсене манер калаҫнисем, сӑмахсене урӑхларах пӗлтерӗшпе, хӑйне евӗрлӗ сасӑпа каланисем, — ҫаксем пурте манра курайманлӑх туйӑмӗ вӑратаҫҫӗ.
Это чувство возбуждали во мне их ноги и грязные руки с обгрызенными ногтями, и один отпущенный на пятом пальце длинный ноготь у Оперова, и розовые рубашки, и нагрудники, и ругательства, которые они ласкательно обращали друг к другу, и грязная комната, и привычка Зухина беспрестанно немножко сморкаться, прижав одну ноздрю пальцем, и в особенности их манера говорить, употреблять и интонировать некоторые слова.

Мана хам пӗлменшӗн намӑс пулчӗ, ҫакӑнпа пӗрлех Зухин калани пӗтӗмпех тӗрӗссине туйса, итлеме пӑрахрӑм та ҫак ҫӗнӗ юлташсем ҫине тишкерсе пӑхма тытӑнтӑм.
Мне стало совестно за свое незнание, и вместе с тем, чувствуя всю справедливость замечания Зухина, я перестал слушать и занялся наблюдениями над этими новыми товарищами.

— Э, тӑванӑм, эхер эсир ӑна пӗлместӗр пулсан, сирӗн итлемелле те мар, — терӗ Зухин, — эпӗ сире тетрадьсем парса ярӑп, эсир вара ӑна, ырана вӗренӗр; унсӑрӑн сире ӑнлантарни те пушша пулать.
— Э, батюшка, да вам нельзя слушать, коли вы этого не знаете, — сказал Зухин, — я вам дам тетрадки, вы пройдите это к завтраму; а то что ж вам объяснять.

Зухин, сайра хутра тетрадьсем ҫине пӑха-пӑха илсе, малалла вуларӗ, ыттисем ӑна чара-чара ыйтусем пачӗҫ, Зухин вара кӗскен, ӑслӑн тата тӗрӗс ӑнлантарчӗ.
Зухин, изредка справляясь по тетрадкам, читал, другие останавливали его, делая вопросы, а он объяснял сжато, умно и точно.