Шырав

Шырав ĕçĕ:

туйӑнатчӗ (тĕпĕ: туйӑн) сăмах форми çинчен тĕплĕнрех пăхма пултаратăр.

Вара нумайччен куҫне хупса, сӑмсипе мӗшлетсе выртатчӗ; унӑн мӑн хырӑмӗ чӳхенетчӗ, вилнӗ ҫынӑн пек кӑкӑр ҫине хунӑ аллисен пӗҫертсе пӗтернӗ ҫӑмӑл пӳрнисем вылятчӗҫ, куҫа курӑнман йӗпсемпе куҫа курӑнман чӑлха ҫыхнӑ пек туйӑнатчӗ.
И долго лежит, закрыв глаза, посапывая носом; колышется его большой живот, шевелятся сложенные на груди, точно у покойника, обожжённые, волосатые пальцы рук, — вяжут невидимыми спицами невидимый чулок.

V. // Феодосия Ишетер. Горький М. Ҫынсем патӗнче: повесть. — Шупашкар: Чӑваш АССР государство издательстви, 1941. — 256 с.

Манпала вӑл ҫемҫеччӗ, мана тимлӗн астуса тӑратчӗ, анчах вӑл астуса пӑхса тӑнинче темскер пӑртак мана хӑратаканӗ пурччӗ; хӑш чух повӑр мана, кукамайӑн йӑмӑкӗ пек, ҫурмалла ӑслӑн туйӑнатчӗ.
Ко мне он относился мягко и внимательно, но в этом внимании было что-то пугавшее меня немножко; иногда повар казался мне полоумным, как сестра бабушки.

Мана ҫав ҫын пит те кӑмӑла каймарӗ, — пӗтӗмпех шурӑ тум тумланнӑскер, вӑл ҫапах та хураскерӗн туйӑнатчӗ, пӳрнисем хушшинче унӑн ҫӑм ӳсетчӗ, пысӑк хӑлхисем ӑшӗнчен ҫӳҫсем курӑнса тӑратчӗҫ.
Мне очень не понравился этот человек, — весь в белом, он всё-таки казался чумазым, на пальцах у него росла шерсть, из больших ушей торчали волосы.

Вӗсем хӑйсен туррине килти пур ӗҫсене те, хӑйсен пӗчӗк пурнӑҫӗнчи пур кӗтесӗсене те явӑҫтаратчӗҫ, ҫавӑнпа ҫук пурӑнӑҫӗ тул енчен пӑхсан чылай паллӑраххӑн пулса тӑратчӗ, кашни сехетрех аслӑ вӑя служить туса тӑнӑ пек туйӑнатчӗ.
Они вовлекали бога своего во все дела дома, во все углы своей маленькой жизни — от этого нищая жизнь приобретала внешнюю значительность и важность, казалась ежечасным служением высшей силе.

IV. // Феодосия Ишетер. Горький М. Ҫынсем патӗнче: повесть. — Шупашкар: Чӑваш АССР государство издательстви, 1941. — 256 с.

Хӑш пӗр чух скрипка ҫав тери вӑйлӑн янраса каятчӗ, пӗтӗм ҫурчӗ чӗтренӗ пек, чӳрече кантӑкӗсем те чӗтренӗ пек туйӑнатчӗ.
Иногда она пела с такой силой, что — казалось — весь дом дрожит и гудят стёкла в окне.

Эпӗ ун патне ҫӗрле уйӑх ҫути ҫутатнӑ чухне, ҫӑварни умӗн, ҫанталӑк ӑшӑтса ярсан пырса тухрӑм; чӳречери тӑваткӑл форточкӑран, ӑшӑ пӑспа пӗрле, урамалла тӗлӗнмелле сасӑ янраса тухатчӗ, темле пит вӑйлӑ та ырӑ кӑмӑллӑ ҫын ҫӑварне хупса юрланӑ пек туйӑнатчӗ; сӑмаххисем илтӗнместчӗҫ, анчах юрӑ сассине хӗлӗх сасси йӑлӑхтарса пынипе ӑна итлеме кансӗрлет пулин те, юрри мана ытла та палланӑ тата пит те ӑнланмалла юрӑ пек туйӑнса карӗ.
Я наткнулся на него лунною ночью, в ростепель, перед масленицей; из квадратной форточки окна, вместе с тёплым паром, струился на улицу необыкновенный звук, точно кто-то очень сильный и добрый пел, закрыв рот; слов не слышно было, но песня показалась мне удивительно знакомой и понятной, хотя слушать её мешал струнный звон, надоедливо перебивая течение песни.

Хӑшпӗр чухне мана чиркӳ кӳлӗри шыв ӑшнелле тарӑн анса кайнӑ пек, урӑхла каласан, нимле те мар йышши пурӑнӑҫпа пурӑнмашкӑн ҫӗр ҫинчен тарса пытаннӑ пек туйӑнатчӗ.
Иногда мне казалось, что церковь погружена глубоко в воду озера, спряталась от земли, чтобы жить особенною, ни на что не похожею жизнью.

Манӑн пурӑнӑҫ начарччӗ, анчах ман пата кукамай хӑнана пырсан, хама-хам тата начартараххӑн туйӑнатчӗ.
Плохо мне жилось, но ещё хуже чувствовал я себя, когда приходила в гости ко мне бабушка.

Анчах «хӑлхасене татасси» те мана тӗрӗс мар пек туйӑнатчӗ: татассине курӑк татма, чечек, мӑйӑр татма пулать.
Но и «нарвать уши» казалось мне неправильным: нарвать можно травы, цветов, орехов.

Вӗсем епле калаҫни пурте мана кӑмӑла каймастчӗ; кукамайпа кукаҫейӗн хитре чӗлхине итлесе вӗренсе ӳснӗскер, эпӗ малтанах пӗрлештерме май ҫук сӑмахсене пӗрлештерсе хунисене ӑнланса илейместӗм, сӑмахран, «хӑрушӑ кулӑшла», «вилес пекех ҫиес килет», «хӑрушӑ савӑнмалла» тенисем мана ҫакӑн пек туйӑнатчӗҫ: кулӑшли вӑл хӑрушӑ пулма пултараймасть, савӑнӑҫли — хӑрушӑ мар, ҫынсем пурте виличченех ҫинӗ пек туйӑнатчӗ.
Мне не нравилось, как все они говорят; воспитанный на красивом языке бабушки и деда, я вначале не понимал такие соединения несоединимых слов, как «ужасно смешно», «до смерти хочу есть», «страшно весело»; мне казалось, что смешное не может быть ужасным, весёлое — не страшно и все люди едят вплоть до дня смерти.

Хӗрарӑм вӑйӗ ҫинчен вӑл татти-сыпписӗрех калаҫма пултаратчӗ, ҫавӑн пек калаҫнисемпе вӑл кама та пулин хӑратасшӑн пулнӑ пек туйӑнатчӗ мана яланах.
О силе женщины она могла говорить без конца, и мне всегда казалось, что этими разговорами она хочет кого-то напугать.

Эпӗ ҫу каҫа пит тӗрекленсе карӑм, хамӑн тантӑшсемпе Людмила епле пурӑннипе интересленме пӑрахса, вӑрманта ҫӳресе ҫынсенчен ютшӑнма пуҫларӑм, — Людмила мана йӑлӑхтаракан ӑслӑ хӗрача пек туйӑнатчӗ…
Я очень окреп за лето и одичал в лесу, утратив интерес к жизни сверстников, к Людмиле, — она казалась мне скучно-умной…

III. // Феодосия Ишетер. Горький М. Ҫынсем патӗнче: повесть. — Шупашкар: Чӑваш АССР государство издательстви, 1941. — 256 с.

Ҫанталӑк лайӑх мар тӑнӑ чухне, вӑл мунча хутнӑ шӑматкун чухне кӑна пӑсӑлмасан, пире тата лайӑхрах туйӑнатчӗ.
Особенно хорошо было нам в ненастные дни, если ненастье не падало на субботу, когда топили баню.

II. // Феодосия Ишетер. Горький М. Ҫынсем патӗнче: повесть. — Шупашкар: Чӑваш АССР государство издательстви, 1941. — 256 с.

Эпӗ хамӑн юлташ ҫухалассине куратӑп, ку ӗнтӗ Людмила пирки пулас пек туйӑнатчӗ мана.
Я видел, что теряю товарища, и мне казалось, что виною этому Людмила.

Тепӗр чухне тата, чушкӑлла вылянӑ чух йӑлтах намӑс курса чуркӑна выляса ярсан, Кострома бакалей лавки патӗнчи сӗлӗ ларӗ хыҫне пытанчӗ, унта кукленсе ларчӗ те, ним сассӑр макӑрса ячӗ, — ҫавӑнтан хӑрамалла пекех пулчӗ: вӑл шӑлӗсене хытӑ ҫыртса лартнӑччӗ, пит ҫӑмартинчи шӑммисем тухса кайнӑччӗ, шӑмӑллӑ пичӗ чулланса хытса кайнӑ пек туйӑнатчӗ, хура, салху куҫӗсенчен шултра куҫҫуль тумламӗсем юха-юха анатчӗҫ.
Другой раз Кострома, позорно проиграв Чурке партию в городки, спрятался за ларь с овсом у бакалейной лавки, сел там на корточки и молча заплакал, — это было почти страшно: он крепко стиснул зубы, скулы его высунулись, костлявое лицо окаменело, а из чёрных, угрюмых глаз выкатываются тяжёлые, крупные слёзы.

Часах эпӗ те ҫав уксах хӗрачана май килнӗ таран час-часах курасшӑн, унпа калаҫасшӑн е ним чӗнмесӗр хапха ҫумӗнчи тенкелӗ ҫинче унпа юнашар ларасшӑн ҫунма пуҫларӑм, — унпала ним чӗнмесӗр ларни те лайӑххӑн туйӑнатчӗ.
Вскоре я тоже всеми силами стремился как можно чаще видеть хромую девочку, говорить с нею или молча сидеть рядом, на лавочке у ворот, — с нею и молчать было приятно.

Мана темле кичемле пек туйӑнса карӗ, Костромана шел туйӑнатчӗ, унӑн илемсӗр ӳт-пӗвӗ ҫине, ҫиленчӗк хура куҫӗнчен пӑхма лайӑх мар пекчӗ.
Мне стало неприятно, жалко Кострому, неловко смотреть на его угловатое тело, в чёрные сердитые глаза.

Ҫӗр лӑпкӑччӗ, вӑл темӗн итленӗ пек, тем пуласса кӗтнӗ пек туйӑнатчӗ; мана тата — ак халех тепӗр секундрах чан ҫапса ярассӑн, хулари ҫынсем пурте шутсӑр хӑраса ӳксе, чупкалама, кӑшкӑрашма тапратса ярасшӑн туйӑнатчӗ.
Ночь была тихая, словно прислушивалась к чему-то, чего-то ждала, а мне казалось, что вот в следующую секунду ударят в колокол и вдруг все в городе забегают, закричат в великом смятении страха.

I. // Феодосия Ишетер. Горький М. Ҫынсем патӗнче: повесть. — Шупашкар: Чӑваш АССР государство издательстви, 1941. — 256 с.

Мана ун вӗри ҫан-ҫурӑмӗнчен ӑвӑспа ладӑн шӑрши кӗнӗ пек, вӑл часах вилсе каяс пек туйӑнатчӗ.
Мне казалось, что горячее тело её пахнет воском и ладаном и что она скоро умрёт.

Сюртук тӑхӑнсан тата брюкине кӑларса ярсан, вӑл мана темле чаплӑн, патваррӑн туйӑнатчӗ, ҫапах та ӑна пӑхсан, тем кӑмӑла кайманни, кулӑшла пулни палӑратчӗ.
В сюртуке и брюках навыпуск он казался мне важным, солидным, но было в нём что-то неприятное, смешное.

Страницăсем:

Чӑваш чӗлхи корпусӗ

Шырав

Шырав ĕçĕ:

Меню

Статистика