Шырав

Капендюхин

Мастерской приказчике вӑрҫса кӗрлеме тытӑнчӗ; Капендюхин каларӗ:
Мастерская загудела, поругивая приказчика; Капендюхин сказал:

Юлашкинчен, Капендюхин тарӑхса оратора кӑшкӑрса ячӗ:
Наконец Капендюхин досадливо крикнул оратору:

Капендюхин пулат ҫинчен анчӗ, чӳрече витӗр пӑхкаларӗ.
Капендюхин слез с полатей, поглядел в окно.

Капендюхин пулат ҫине хӑпарчӗ те тӗлӗнсе каларӗ:
Капендюхин влез на полати и удивленно сказал:

— Эх, — тесе тарӑхса аяккалла пӑрӑнчӗ мантан Капендюхин.
— Эх, — с досадой отвернулся от меня Капендюхин.

Урӑ чух Капендюхин та ывӑнма пӗлмесӗр мӑшкӑласа кулатчӗ Ситановран, вӑл стихсене пит юратнинчен тата унӑн телейсӗр романӗнчен тӑрӑхласа кулатчӗ, ӑна кӗвӗҫтерме тӑрӑшатчӗ, анчах ӗҫӗ ӑнмастчӗ.
Трезвый, Капендюхин тоже неутомимо издевался над Ситановьм, высмеивая его страсть к стихам и его несчастный роман, грязно, но безуспешно возбуждая ревность.

Капендюхин вӑл — сайра ҫеҫ тӗл пулакан боец, ӗҫ ӑнманни ҫынна ҫилентерет ӗнтӗ, эпир чухлатпӑр!
Капендюхин — редкий боец, а неудачи злят человека, мы понимаем!

Капендюхин пӗр вырӑнта тӑпӑртатса илчӗ, алса тулӗсене хывса пӑрахрӗ, вӗсене хӗвне чикрӗ те, ҫапӑҫнӑ ҫӗртен вӑр-варах аяккалла утрӗ.
Капендюхин затоптался на месте, сорвал рукавицы с рук, сунул их за пазуху и быстро ушел с боя.

Капендюхин ӑна ӗненмерӗ, анчах ҫапӑҫнӑ ҫӗре пырсан, Ситанов сасартӑк мӑкшӑна каларӗ:
Капендюхин не поверил ему, но когда пришли на бой, Ситанов вдруг сказал мордвину:

Пирӗн енчен ӑна хирӗҫ Капендюхин тухатчӗ, яланах вара ӑна мӑкши хӗнетчӗ.
Против него с нашей стороны выступал Капендюхин, и всегда мордвин бил его.

Кӗтесре «туррӑн чурисем» Капендюхин, Сорокин тата Першин, хӑйсене ыйхӑ та ӳсӗр пулни пусса пӑрахнипе, ӳт ҫумне ӳт ҫыпҫӑнса выртаҫҫӗ; стенасем ҫинчен сӑн-питсӗр, алӑ-урасӑр мӗнсӗр иконӑсем пӑхса тӑраҫҫӗ.
В углу, телом к телу, валяются окованные сном и хмелем «рабы божий» Капендюхин, Сорокин, Першин; со стен смотрят иконы без лиц, без рук и ног.

Капендюхин хуткупӑсне Салаутин аллине тыттарать те кӑшкӑрать: — Давай! Яра пар! — тет.
Капендюхин сует гармонику в руки Салаутина и кричит: — Делай! С дымом!

Капендюхин аллинче икӗ ретлӗ хуткупӑс, ҫамрӑк Виктор Салаутин, хура курак чӗппи пек, калаҫма юратманскер тата хураскер, бубен илнӗ те таччӑн тыттарнӑ сӑранӗ тӑрӑх пӳрте сӑтӑрать, сӑранӗ хуллен пӑнтӑртатать, шӑнкӑравӗсем ҫынна хӗтӗртмелле шӑнкӑртатаҫҫӗ.
В руках Капендюхина — двухрядная гармония, молодой Виктор Салаутин, черный и серьезный, точно вороненок, взял бубен, водит по тугой коже пальцем, кожа глухо гудит, задорно брякают бубенчики.

— Юрату, мӗскер юрату пур унта? — тесе мӑкӑртатать Капендюхин, вӑтанса кайса.
— Любовь, — бормочет Капендюхин, смущаясь, — какая там любовь?

Ӗҫсе ӳсӗрӗлнӗ Капендюхин ӑна курайман куҫпа пӑхать те, чӑрсӑрланса ыйтать:
Капендюхин, выпивший, встрепанный, смотрит на нее ненавидящим взглядом и грубо спрашивает:

Ӗҫе шухӑшласарах тумастӑн эсӗ, Капендюхин.
Не думаешь ты над работой, Капендюхин.

— Сана, Капендюхин, живописец теҫҫӗ, вӑл эсӗ тӗрӗс, итальянецсен манерӗпе ҫырмаллине пӗлтерет.
— Ты, Капендюхин, называешься — живописец, это значит, ты должен живо писать, итальянской манерой.