Шырав

Нарыжный

Нарыжный государствӑран ҫӗр ҫирӗм центнер тулӑ пытарнӑ-мӗн.
А оказалось, что Нарыжный спрятал от государства сто двадцать центнеров пшеницы.

Нарыжный района килсе сан кабинетӑнтах тырӑ ҫук тесе макӑрчӗ.
Нарыжный приезжал в район и у тебя же в кабинете плакал, что у него нет хлеба.

— Пулӑш, хӑтар, Федор Лукич, — тилмӗрчӗ Нарыжный, Хохлаков ун куҫӗсенчен куҫҫулӗ тухнине курчӗ.
— Пособи, выручи, Федор Лукич, — взмолился Нарыжный, и в глазах его Хохлаков увидел слезы.

— Нарыжный пӗтӗмпех кукленчӗ, унӑн пичӗ хуралса, ватӑлса кайрӗ.
— Нарыжный весь сжался, лицо его потемнело и постарело.

) — Ҫавӑнтан пуҫланчӗ асар-писер, — пӗтерчӗ Нарыжный, Хохлаков ҫине шиклӗн пӑхса.
) — Тут вся каша и заварилась, — заключил Нарыжный неуверенно смотря на Хохлакова.

(Нарыжный кӗсйинчен ятсемпе хушаматсене ҫырса алӑ пустарнӑ лӳчӗркеннӗ хут кӑларчӗ.
(При этом Нарыжный вынул из кармана смятый лист бумаги с фамилиями и подписями.

Тахҫанах хатӗрлесе хунӑ план тӑрӑх Нарыжный пытарнӑ тырӑ ҫинчен калаҫма пуҫларӗ, вӑл каланӑ тӑрӑх ҫапла пулса тухать: весовщикпе кладовщик пӑхайман пирки вӑрлӑх фондне 120 центнер ҫурхи тулӑ ытлашши хунӑ пулнӑ.
И Нарыжный по давно обдуманному плану изложил историю о запрятанном зерне так, как будто по недосмотру весовщика и кладовщика было засыпано в семенной фонд лишних сто двадцать центнеров яровой пшеницы.

Нарыжный пуҫне ҫӗклерӗ, куҫӗсем шиклӗн йӑл-ял чупкала пуҫларӗҫ.
Нарыжный поднял голову, и в глазах его тревожно забегали чертики.

— Ним сӑлтавсӑрах — терӗ ҫавӑн пекех чӗтренкӗ сасӑпа Нарыжный.
— Да без всяких причин, — все с той же дрожью в голосе отвечал Нарыжный.

— Председательтен кӑларчӗҫ мана, — пуҫне пӗксе, чӗтрекен сасӑпа каларӗ Нарыжный.
— Отрешили меня от председательства, — понурив голову, с дрожью в голосе проговорил Нарыжный.

— Йӗрки ҫук-и? — ыйтрӗ Нарыжный, куҫӗнче ун савӑнӑҫлӑ хӗлхемсем курӑнса та кайрӗҫ.
— Порядку нету? — спросил Нарыжный, и в глазах его показались веселые искорки.

Нарыжный лӑпланчӗ, пукан ҫине ларчӗ, ун куҫӗсем кӑшт хӗсӗнкелесе, ӑшӑ телейпе ҫуталчӗҫ.
Нарыжный успокоился, сел на стул, глаза его немного зажмурились и наполнились теплотой счастья.

— Сывлӑху епле сан, Федор Лукич? — аллине чӑмӑртаса, савӑнӑҫлӑн та хумханарах каларӗ Нарыжный.
— Как твое здоровье, Федор Лукич? — пожимая руку, заискивающе спросил Нарыжный.

Нарыжный хӑракаласа алӑка кӑшт уҫса: «Хуҫисем килте-и?» тенӗ чух Федор Лукич тин питне ҫунӑ та, галифе, атӑ тӑхӑнса, пӗр кӗпе вӗҫҫӗнех ӗнерхи хаҫатсене пӑхса ларнӑ.
Когда Нарыжный робко приоткрыл дверь и сказал: «Хозяева дома?» — Федор Лукич, только что умывшись, в галифе и в сапогах, но еще в одной нательной рубашке, просматривал вчерашние газеты.

Нарыжный «3аготзернора» весовщикре ӗҫлекен хӑй ашшӗпе пӗр тӑван пиччӗшӗн ывӑлӗ патне кӗчӗ.
Остановился Нарыжный у двоюродного брата, работавшего весовщиком в «Заготзерне».

«И-их, элекҫӗ, кӗтсе илтӗн ман инкеке!» — шухӑшланӑ Нарыжный, анчах Глашӑпа ырӑ кӑмӑлпа калаҫрӗ.
«У-у, ябеда, дождалась моего горя!» — думал Нарыжный, но в глаза Глаше смотрел добродушно.

Нарыжный тусӗ патӗнче ҫӗр каҫрӗ, «Светлый путь» колхоза кӑнтӑрлахи апат тӗлне анчах ҫитрӗ.
Нарыжный заночевал у друга и только к обеду вернулся в «Светлый путь».

Нарыжный поднял голову.

— Пытарни пытарнинчен уйрӑм, — пуҫне ҫӗклемесӗр каларӗ Нарыжный.
— Но укрытие укрытию рознь, — не подымая голову, проговорил Нарыжный.