Шырав

Ефимушка

— Н-ну, Ефимушка, тирне сӗветӗп ӗнтӗ…
— Н-ну, Ефимушка, сдеру же я с тебя шкуру…

— Всё — Ефимушка, смутьян.

Ҫавна йӑлтах Ефимушка турӗ, тутар хӗрӗ ҫамрӑкскер, тет, Касимов хулинчи тӑлӑх хӗр, ярмаркӑна килнӗ, тет.
Это всё — Ефимушка, татарка, говорит, молодая, сирота из Касимова, на ярмарку собралась.

Анчах Ефимушка килчӗ те вӑтанса кайса каласа пачӗ:
Но пришел Ефимушка и объявил, сконфуженный:

Ефимушка калать: Гриша!
Ефимушка говорит: Гриша!

Хӗрарӑмсем ҫинчен калаҫнисӗр пуҫне Ефимушка урӑх ним ҫинчен те калаҫмасть, ӗҫлессине те вӑл пӗр тикӗссӗн ӗҫлемест, — хӑш чухне пит аван, хӑвӑрт ӗҫлет, хӑш чухне унӑн ӗҫӗ ӑнмасть, йывӑҫ мӑлатукӗ тӑрӑсене ӳркенсе, тӑрӑшмасӑр ҫыпӑҫтарса хурать, шӑтӑксем хӑварать.
Кроме женщин, Ефимушка ни о чем не говорит, и работник он неровный то работает отлично, споро, то у него не ладится, деревянный молоток клеплет гребни лениво, небрежно, оставляя свищи.

— Хӑҫан эсӗ, Ефимушка, хӑвна ҫав ӗҫсем тӗлӗшӗнчен салатса пӗтерӗн-ши, пурлӑхна салатса пурӑнаканскер!
— И когда ты, Ефимушка, расточишь себя в делах этих, расточитель?

Анчах Ефимушка чӗркуҫҫийӗсене ывӑҫ тупанӗсемпе сӑтӑрса, курпунӗпе сывлӑша такканӑ пек, чӳхенсе ларать те малалла калать:
Но Ефимушка, растирая ладонями колена, покачивается, долбя горбом воздух, и продолжает:

Хӑш чухне Ефимушка нумайччен шухӑша кайса, ним те курмасӑр-илтмесӗр ларать; сарлака шӑмӑллӑ сӑнӗ-пичӗ ҫемҫелсе кайнӑ пек пулать, кӑмӑллӑ куҫӗсем тата кӑмӑллӑрах пӑхаҫҫӗ.
Иногда Ефимушка долго сидит задумавшись, ничего не видя, не слыша; скуластое лицо смягчается, добрые глаза смотрят еще добрее.

— Епле пӗлӗн-ха? — тесе кӑшкӑрать Ефимушка, анчах Григорий лӑпкӑн татах калать:
— Да как? — кричит Ефимушка, но Григорий спокойно повторяет:

— Мӗн эсӗ, ухмаха, — тӗлӗнетчӗ Ефимушка.
— Что ты, чудачок? — удивлялся Ефимушка.

— Намӑссӑр эсӗ, Ефимушка! — йывӑррӑн сывласа илетчӗ Григорий Шишкин.
— Бесстыдник ты, Ефимушка, — вздыхал Григорий Шишлин.

Хӑйӗн ҫӗнтерӗвӗсем ҫинчен каласа кӑтартнӑ чух Ефимушка ыттисем пек мухтанмастчӗ, хӑй ҫӗнтернӗ хӗрарӑмран мӑшкӑласа кулмастчӗ, вӑл кӑмӑлне ҫемҫетсе ярса, хӗпӗртесе те тав туса ҫеҫ калатчӗ, унӑн кӑвак куҫӗсем тӗлӗннӗ пек чарӑлса каятчӗҫ.
Рассказывая о своих победах, Ефимушка не хвастался, не насмешничал над побежденной, как всегда делали другие, он только радостно и благодарно умилялся, а серые глаза его удивленно расширялись.

Анчах Ефимушка кӗлмӗҫ манерлӗ марччӗ; вӑл тӗреклӗ йывӑҫ тункати пек ҫирӗп тӑратчӗ, ун сасси тата чӗннӗрех пекле янтӑратчӗ, сӑмаххисем тата астармалларах пулса каятчӗҫ, арӑмсем вӗсене ним чӗнмесӗр итлетчӗҫ.
Но Ефимушка не был похож на нищего; он стоял крепко, точно коренастый пень, голос его звучал всё призывнее, слова становились заманчивей, бабы слушали их молча.

Кунавинӑри ҫивчӗ мещанкӑсем лавкасене урай ҫума пырсан, Ефимушка лавка тӑррисенчен анатчӗ те, ӑҫта та пулин кӗтесе кӗрсе тӑрса, кӑвак та чӗрӗ куҫӗсене хӗссе, мӑн ҫӑварне хӑлха таранах карӑнтарса ярса, мӑрӑлтатса тӑратчӗ:
Когда бойкие кунавинские мещанки приходили мыть полы в лавках, Ефимушка спускался с крыши и, становясь где-нибудь в уголок, мурлыкал, прищурив серые живые глаза, растягивая большой рот до ушей.

Курпун Ефимушка та ырӑ кӑмӑллӑ пек те тӳрӗскер пек туйӑнатчӗ, анчах яланах вӑл кулӑшла пекчӗ, хӑш-хӑш чухне тӑнсӑртарах пек, лӑпкӑ ухмахла, ӑсран кайнӑ ҫын пек те туйӑнатчӗ.
Горбатый Ефимушка казался тоже очень добрым и честным, но всегда смешным, порою — блаженным, даже безумным, как тихий дурачок.

Вӑл мӗн калани тӗрес мар тесе иккеленме пултараймастӑм эпӗ, — Ефимушка та, Петӗр те, Григорий те ырӑ сӑн-питлӗ старик хӑйсенчен ӑслӑрах, пурӑнӑҫри пур ӗҫсене те хӑйсенчен лайӑхрах пӗлсе тӑракан ҫын вырӑнне шутланине эпӗ пӗлсех тӑраттӑм.
Мне трудно было сомневаться в правде его отзывов, — я видел, что Ефимушка, Петр, Григорий считают благообразного старика более умным и сведущим во всех житейских делах, чем сами они.

Ефимушка — хӗрарӑмсемшӗн пурӑнать, вӑл — йӑвашскер, вӑл саншӑн — сиенсӗрскер.
Ефимушка — в баб живет, он — смирный, он для тебя безобидный.