Чӑваш чӗлхин икчӗлхеллӗ ҫӳпҫи

Текст: 1941-мӗш ҫул

Пай: Пӗр ҫулпах

Автор: Александр Галкин

Ҫӑлкуҫ: Баруздин С.А. Пӗр ҫулпах: роман. — Шупашкар: Чӑваш АССР кӗнеке издательстви, 1970. — 308 с.

Ҫул: 1970; Хушнӑ: 2020.06.24 10:51

Пуплевӗш: 2325; Сӑмах: 17899

Текст тӗсӗ: Прозӑллӑ хайлав

ВырӑслаЧӑвашла Тема: Паллӑ мар

Вырсарникун — канмалли кун.Воскресенье — выходной день. Мӗн каламалли, аван кун вӑл. И вообще хороший день. Эпир пионерсен лагерьне кайма пуҫтарӑннӑ. Мы уезжали в пионерский лагерь. Шӑпах вӑхӑт ӗнтӗ унта кайма. Уезжали весьма кстати. Мускавра шӑрӑх, пӑчӑ, вӗренӳ ҫулӗ те тахҫанах вӗҫленнӗ. В Москве уже было жарко и душно, да и школьный год давно закончился. Пурӑн-ха кунта ӗҫсӗр аптӑраса! Я изнывал от безделья.

Пирӗн Белорусски вокзалтан ирхине сакӑр сехетре тухса каймалла. Мы уезжали в восемь утра с Белорусского вокзала. Пионерсене яланхилле ӑсатнӑ пек, пире оркестрсемпе чыс туса ӑсатакан та ҫук-мӗн. Уезжали без оркестров и прочих почестей, с которыми отбывали обычно пионеры. Пуйӑсӗ те пирӗн ятарласа панӑскер мар. У нас не было даже особого поезда. Мускавпа Смоленск хушшинче ҫӳрекен состав хыҫне икӗ вакун кӑкарнӑ та — ӗҫӗ те пӗтнӗ. А так просто — два вагона в составе Москва — Смоленск. Ачасен ашшӗ-амӑшӗсем, асламӑшӗсемпе аслашшӗсем те пире пӗрмай килен-каян ҫынсене ӑсатнӑ чухнехи пек ҫеҫ ӑсатаҫҫӗ. Матери, отцы, бабушки и дедушки провожали нас, стоя на платформе, словно мы были рядовыми отъезжающими. Ним пулман пек лӑпкӑ тӑраҫҫӗ вӗсем платформа ҫинче. Они спокойно стояли, как ни в чем не бывало.

Лагерӗ те пирӗн ахаль пионер лагерӗ мар иккен. Да и лагерь наш не походил на обычный пионерский лагерь. Анне каланӑ тӑрӑх, вӑл манашкал хыткансене юсанмалли санатори евӗрлӗ лагерь-мӗн. Как сказала моя мать, это был лагерь какого-то санаторного типа для таких тощих и бледных существ, как я.

Ку таранччен пионер лагерӗнче эпӗ пачах та пулманччӗ-ха. Прежде я никогда не бывал в пионерских лагерях. Пӗчӗк чухне ачасен сачӗпе пӗрле дачӑра пурӑннӑ, ӑна эпӗ лайӑххӑн астумастӑп та. Маленьким отправлялся с детским садом на дачу, но этого я почти не помню. Кайран, пӗрремӗш класра вӗреннӗ чухне, ҫуллахи вӑхӑта эпӗ атте-аннепе пӗрле Ильинкӑри дачӑра ирттернӗ. А потом, когда учился в первом классе, родители снимали дачу в Ильинке, кажется, а потом… Унтан тӗрлӗрен ялсенче хваттерте пурӑннӑ. Потом мы ездили по разным деревням — снимали комнаты. Пӗр уйӑх манпа — анне, тепӗр уйӑх атте ирттернӗ. Месяц со мной проводила мать, второй — отец. Е тепӗр май: атте — малтан, анне — кайран. Или наоборот: отец — сначала, мать — потом. Ҫавӑн пек «йӗркесӗр» майпа эпир икӗ ҫул каялла Крымра та, Судак текен вырӑнта, пулсаччӗ. Таким же «диким способом» были мы два года назад в Крыму, в Судаке. Пур ҫӗрте те эпӗ выляма е вӑрмансене кайса ҫӳреме юлташсем тупаттӑм. Всюду я находил ребят, с которыми можно было дружить, ходить по лесам и играть. Анчах, епле пулсан та, горн сассипе сиксе тӑракан, горн сассипе шыва кӗме чупакан, темӗнле интереслӗ вӑрҫӑ вӑййисем вылякан, походсем ирттерекен, каҫсерен ҫап-ҫутӑ костер тавра карталанса ташлакан ачасене ӑмсанаттӑм. И все же я всегда завидовал тем, которые вставали по горну, и купаться бежали по горну, и выступали в какие-то интересные военные походы, и плясали по вечерам возле яркого пионерского костра. Ҫак лагере ярассине вара, темле майпа-ҫке, анне хӑй шухӑшласа кӑларнӑ. Мысль о моей нынешней поездке в лагерь принадлежала, как это ни странно, именно матери. Вӑл манӑн йывӑрӑшпа ҫӳллӗш виҫине шайлаштарасшӑн имӗш. Она окончательно потеряла надежду добиться соответствия между моим ростом и весом.

— Унта ҫапах та санаторинчи пек ҫитереҫҫӗ, вӑхӑтра ҫывӑратаҫҫӗ, вӑхӑтра тӑратаҫҫӗ. — Там все-таки санаторное питание и режим особый. Ӑпӑр-тапӑр лагерь мар вӗт вӑл, — тӳрре тухнӑ пек, хӑйне те ӗнентерес тенӗ пек ӑнлантарать аттене анне. Ведь это не просто лагерь, — говорила она отцу, не то оправдываясь, не то убеждая в чем-то себя.

Эпӗ, чӑнах та, тӗк татнӑ чӑх чӗппи пекех ӗнтӗ. Я и в самом деле был очень похож на ощипанного цыпленка. Ку мана питех кулянтармасть-ха. Правда, меня это вовсе не угнетало. Вагона вырнаҫсан вара, манашкал хыткан чӑх чӗпписем кунта тем чухлех пулнине курсан, кӑмӑлӑм самаях ҫӗкленсе кайрӗ. А когда я попал в вагон, заселенный такими же цыплятами, то и вовсе воспрянул духом. Тем ӗнтӗ ку! Подумаешь! Манран вӑрӑмраххисем те, манран хытканраххисем те пур-ҫке! Есть еще длиннее и тощее меня.

Пӗтӗмпех лайӑх: пуҫласа эпӗ пионер лагерьне пӗччен кайни те, лагерӗ инҫетре, Смоленск таврашӗнчи темӗнле Вонь текен шыв хӗрринче пулни те, унта ҫу каҫмалӑхах кайнӑ май аннепе ялта пурӑнма лекесрен, ирӗн-каҫӑн сӗт ӗҫтересрен, кашни утӑма сыхласа тӑрасран хӑтӑлни те — пурте. Все было отлично: и то, что я впервые уезжаю один в лагерь, и то, что уезжаю далеко, куда-то под Смоленск, на неизвестную реку Вопь, и то, что пробуду там все лето, а значит, не поеду с матерью в какую-нибудь деревню, где она опять будет пичкать меня с утра до вечера парным молоком и следить за каждым моим шагом.

Вонь шывӗ ҫинчен эпӗ Наташӑна каласа патӑм. Я даже Наташе рассказал про реку Вопь. Хам курман пулсан та, унти хитрелӗхсем ҫинчен шӑрантартӑм. И про красоту тех мест, куда я еду на лето, хотя сам я не видал этой красоты. Паллах, илемлӗ ӗнтӗ унта — курмасӑрах паллӑ. Но там красиво — этот итак понятно. Ун пирки эпӗ пачах иккӗленместӗп. В этом я был уверен.

— Унта пирӗн темӗнле тӑвансем пур, — ӗнентертӗм эпӗ Наташӑна. — Там у нас какие-то родственники, — уверял я Наташу.

Епле калама пултарӑп-ха эп ӑна пионер лагерьне каятӑп тесе! Не мог же я ей сообщить, что еду в пионерский лагерь! Вӑл халь шкула та ҫӳреме пӑрахнӑ-ҫке-ха, мӑн ҫын пек ӗҫе ҫӳрет! Ей, которая бросила школу и пошла работать, как взрослая!

Мӗнпурӗ те поезд хӑвӑртрах тапранса кайманни ҫеҫ начар. Плохо только, что поезд так долго не трогается. Атте-аннепе сывпуллашса, анне канашӗсене итлесе ывӑнтӑм ӗнтӗ. И я уже устал от расставания с родителями и от маминых советов. Аллӑ хут та каларӗ пуль вӑл: Их я слышу, по крайней мере, пятидесятый раз:

— Шӑлна тасатма ан ман! — Зубы не забудь чистить!

— Манмастӑп. — Не забуду.

— Асту, пуҫна хӗвелтен хупла! — Смотри голову от солнца прикрывай!

— Юрать.— Хорошо.

— Ҫитсенех ҫыру ҫыр! — Как приедете, сразу напиши!

— Ҫыратӑп… — Напишу…

Ниҫта кайса кӗме ҫук намӑс. Мне было стыдно. Юратмастӑп эпӗ амӑшӗн ачаш ывӑлӗсене, эп хам ун пек мар та. Я не любил маменькиных сынков и сам, кажется, никогда им не был. Халь вара, аннепе иксӗмӗр хушӑри калаҫӑва итлекен ачасем ман пирки те ҫапла шутлаҫҫӗ ӗнтӗ. А вот оказывается, и я такой же, по крайней мере в глазах ребят, слушающих мои разговоры с матерью. Е ку эп пӗрремӗш хут пӗччен тухса кайнӑран ҫеҫ ҫапла-и? Или это оттого, что я впервые уезжаю один?

Тӗрӗссипе калас-тӑк, чӑтма пултараймастӑп эпӗ вокзалсенчи ӑнланмалла мар тӗркӗшӳсемпе чуна тарӑхтаракан хӗвӗшӳсене. И вообще я терпеть не мог вокзалов с их непонятной сутолокой и нервозностью. Мӗншӗн каймалла мар-ха ҫынсен ӑсатакансемсӗр лӑпкӑн: ҫит те вокзала, поезд ҫине ларса, вӗҫтере пар хӑвӑн ҫулупа? Почему бы не уезжать людям спокойно, без провожающих: пришел на вокзал, сел в поезд, занял место и поехал? Мӗншӗн килнӗ чухне ҫавӑн пекех лӑпкӑн килмелле мар тата? Почему бы и не приезжать так же спокойно? Каякансем пурпӗрех каялла таврӑнаҫҫӗ вӗт-ха? Ведь все равно все, кто уезжает, возвращаются. Таврӑнакансем пурте киле килеҫҫӗ. И те, кто возвращается, все равно приезжают домой.

Кунта ав, шӑв-шав, чупкалашу-тӗрткелешӳ, вагон чӳречисем умӗнче — кӗпӗрлешӳ, чечексем, куҫҫуль, кулӑ, ӳкӗтлӳ, вӗрентӳ… А тут шум, гам, беготня, суета у окон вагонов, цветы, наставления, слезы, улыбки. Мӗн кӑна ҫук пуль! Чего только нет! Мӗне кирлӗ вӗсем? А к чему?

Юрать-ха атте нимӗн те шарламасть, — нимӗнле канаш та памасть. Хорошо хоть, что отец не давал никаких советов. Вӑл платформа тӑрӑх хуллен каллӗ-маллӗ уткаласа ҫӳрет, пирус туртнӑ май хушӑран ман еннелле пӑха-пӑха йӑл кулса илет. Он ходил по платформе, курил и лишь изредка улыбался мне в окно.

Акӑ, тинех паровоз вӑрӑммӑн кӑшкӑртса ячӗ, эпир хуллен малалла шӑва пуҫларӑмӑр. Но вот наконец паровоз протяжно загудел, и мы двинулись. Чӳречере юлашки хут ӑс панисем илтӗнчӗҫ, анчах, телее, эп вӗсене илтмерӗм. В окна полетели последние наставления, которые я уже, к счастью, не слышал.

— Сывӑ пулӑр!— Прощайте! Сывӑ пулӑр!Будьте здоровы! Сывӑ пулӑр!.. Пока!

— Ачасем, ларӑр! — Дети, садитесь! Тархасшӑн пуҫӑрсене кантӑкран ан кӑларӑр. И, пожалуйста, не высовывайтесь в окна! Ларӑр! — пӗчӗк ачасене вӑрҫнӑ пек кӑшкӑрать пире кӑвак калпак тӑхӑннӑ, шурӑ кофта ҫийӗн хӗрлӗ галстук ҫакнӑ хӗрарӑм, хӑй вӑл ҫамрӑках мар курӑнать, пӗр вӑтӑрсене ҫывхарнӑскер пулас. Садитесь! — женщина в синем берете и с красным галстуком на белой кофте покрикивала на нас, как на маленьких, сопровождавшей нас немолодой женщине было лет под тридцать. Вожатӑй ӗнтӗ. Вожатой. Ҫавӑнпа эпир уншӑн пӗчӗк ачасем пек туйӑнатпӑр пулмалла. Поэтому мы ей и в самом деле казались маленькими. Анчах пирӗн хушӑра пӗчӗккисем ҫук та темелле. Но малышей среди нас не было. Пурте пекех манпа тантӑшсем е кӑшт ҫеҫ кӗҫӗнрехскерсем. Все мои ровесники или около того.

Поезд Мускав тулашӗнчи илемлех мар вырӑнпа хуллен пырать. Поезд медленно полз мимо неприглядных московских окраин. Кунта тем те курӑнать: йӗркесӗр лартса тултарнӑ ҫӗмрӗк сарайсем, кивӗ ҫуртсемпе бараксем, ҫӳп-ҫап куписемпе ҫӑрӑлчӑк лупашкасем, темӗнле мӗскӗн складсемпе кӑтӗр-катӗр заводсем… Бессистемное скопище разнокалиберных полуразвалившихся сараев, ветхие домишки и бараки, свалки и грязные лужи, какие-то жалкие склады и заводишки. Кунта иккен пӗтӗмпех урӑхла ӳкерчӗк, хамӑр тин ҫеҫ тухса килнӗ хула ҫумӗнче вӑл ытла та тӗссӗр курӑнать, хулапа нихӑш енчен те ҫыхӑнаймасть. Все это так не вязалось с городом, от которого мы только что отъехали. Темӗнле, мӗнпур тасамарлӑха хула ҫакӑнта кӑларнӑ та тӑкнӑ тейӗн. Словно город взял да и выбросил за свою черту весь мусор, всю дрянь, да и свалил здесь в кучу.

Кивӗ вагон сулланса ҫеҫ пырать, кустӑрмисем рельс сыпӑкӗсенче ахлатса та йынӑшса кӑна пыраҫҫӗ. Старый вагон ходил ходуном, колеса скрипели и охали на стыках. Кулӑшла, эпир те ҫывӑхах мар ҫулҫӳревсем валли ятарласа тунӑ тӑвӑр вагонпа ҫӳретпӗр акӑ. Смешно, что нам приходится ехать в таком вагоне — тесном, приспособленном для дальних путешествий с ночевками. Анчах пирӗн ҫулҫӳрев нумая пымасть ҫав — каҫчен эпир Ярцево текен станцие ҫитетпӗр те унтан тӳрех лагере ҫул тытатпӑр. Наше путешествие закончится скоро — до наступления вечера мы должны прибыть на станцию Ярцево, а оттуда уже двинемся в лагерь. Сакӑр ҫухрӑм ҫуран утатпӑр! Пойдем пешком целых восемь километров!

Акӑ мӗншӗн вожатӑй пирӗн пушмаксене тата тепӗр хут тӗрӗслет иккен. Вот почему вожатая сейчас опять придирается, осматривая нашу обувь. Мӗн чухлӗ калаҫу пулмарӗ-ши ӗнтӗ ку пушмаксем пирки! Сколько разговоров было про эту обувь! Тухса килес умӗн анне кашни кун тенӗ пек сӑмах хускататчӗ. Мать чуть ли не ежедневно говорила о ней перед нашим отъездом. Пӗтӗмпех ҫав станципе лагерь хушшинчи сакӑр ҫухрӑма пула. И все из-за этих несчастных восьми километров, которые мы пройдем от станции до лагеря. Тупнӑ пӑшӑрханмалли! Подумаешь! Мӗн, эпир пӗчӗк ача-им? Что мы, детишки? Вунтӑватӑ ҫулта вӗт! Ведь четырнадцать лет! Пӗчӗк чухне Тушино аэродрома парад курма ним мар ҫуран ҫӳреттӗмӗр те вара… Меньше были и то пробирались в Тушино пешком на авиационный парад! Каялла та ҫуранах утнӑ! И обратно — тоже пешком! Нихҫан та ятарласа ҫӗлетнӗ пушмак тӑхӑнман! И никакой специальной обуви!

Майӗпен эпир пуринпе те паллашса ҫитрӗмӗр: кӳршӗсемпе те, тепӗр отсекри ачасемпе те. Постепенно мы перезнакомились: с соседями и с обитателями соседних отсеков. Пуринчен ытларах вожатӑя йывӑр. Труднее всего было вожатой. Вӑл пӗрмай каллӗ-маллӗ чупать; тахӑшне хывӑнма ӳкӗтлет, тахӑшне тӑхӑнма хушать, теприне чӳрече хупма канашлать, тӑваттӑмӗшне уҫма сӗнет, пиллӗкмӗшпе ытлашши хытӑ калаҫма кирлӗ марри пирки тавлашса илет, улттӑмӗшӗнне, температура ҫук-и тесе, ҫамкине хыпашлать. Она без конца бегала по вагонным клетушкам, уговаривала кого-то раздеться, а кого-то одеться, советовала кому-то закрыть окно, а кому-то открыть, спорила с кем-то по поводу слишком громкого разговора и прикладывалась ладонью к чьим-то лбам — нет ли температуры?

Калӑн, эпир таҫта ӗмӗрлӗхех тухса каятпӑр! Казалось, мы уезжаем невесть куда и на долгие годы!

— Чӑн-чӑн папанинецсемпе маманинецсем пекех, — ҫивӗччӗн шӳтлесе илчӗ манпа хирӗҫ ларакан пӗр вӑрӑмрах сӑмсаллӑ ача. — Как настоящие папанинцы и маманинцы, — сострил сидевший напротив меня длинноносый мальчишка.

Вӑл Вадя ятлине эпӗ ӗнтӗ пӗлетӗп, хушамачӗ — Цейтлин, пирӗнтен пуринчен те аслӑраххи. Я уже знал, что его зовут Вадя, что фамилия его Цейтлин и он самый старый из нас. Кӗҫех вӑл вунулттӑ тултармалла. Ему скоро шестнадцать.

Халь эпир чӳречесенчен пӑхма пӑрахрӑмӑр, лагерьти пулас пурнӑҫ пирки калаҫма тытӑнтӑмӑр. Теперь мы не смотрели в окна, а рассуждали о предстоящей жизни в лагере. Манӑн кӳршӗсем пионер лагерьне манашкалах пӗрремӗш хут каяҫҫӗ иккен. Оказалось, что мои соседи, как и я, впервые едут в пионерский лагерь. Анчах ку пире хамӑра малта мӗн кӗтни пирки тӗплӗн калаҫма пачах та кансӗрлемерӗ. Но это ничуть не мешало всем нам со знанием дела рассуждать о том, что нас ждет.

Ҫул ҫине тухнӑранпа виҫӗ сехет ним сисӗнмесӗрех иртсе кайрӗ. Первые три часа пути прошли незаметно. Вадя пире пурне те пӳле-пӳле калаҫрӗ, шӳтлерӗ, пачах кӗтмен ыйтусемпе хӑйӗн тавракурӑмне кӑтартрӗ, унтан сасартӑк — чарӑнчӗ. Вадя перебивал нас всех, острил, выказывал свою эрудицию в самых неожиданных вопросах, и вдруг — замолчал. Те сӑмахӗ пӗтрӗ, те ывӑнчӗ. То ли иссяк, то ли устал. Эпӗ вара Вадьӑна тата ӑна ҫӑвар карса итлесе ларакансене тӗлӗнтерсе пӑрахмалли калаҫу пуҫласа ярасси пирки асаплансах шухӑшлама тытӑнтӑм. Я стал мучительно думать, о чем бы мне заговорить, чтоб поразить и Вадю, и всех слушавших его с раскрытыми от удивления ртами. Эпӗ ӗнтӗ, Вадя пек, Мускава килнӗ Риббентропа та курман, Маннергейм линине те ман атте илмен. Приезжавшего в Москву Риббентропа я, как Вадя, не видел, и даже линию Маннергейма мой отец не брал. Испанири событисене совет доброволецӗсем хутшӑнни ҫинчен те пӗлмен эпӗ, Испанире паттӑрлӑх кӑтартнӑшӑн орден тавраш илни те пирӗн тӑвансем хушшинче ҫук. Не знал я ничего и о том, что в испанских событиях участвовали советские добровольцы, и, уж конечно, не имел родственников, награжденных за боевые заслуги в Испании орденами!

Юлашкинчен эпӗ икӗ уйӑх каялла «Юный ворошиловский стрелок» текен значок илме тивӗҫлӗ пулни ҫинчен аса илех кайрӑм. Наконец я вспомнил, что два месяца назад получил значок «Юного ворошиловского стрелка». Ҫывӑхран ҫеҫ курма пултаракан Вадя, паллах, пӑшалпа лайӑх пеме пултараяс ҫук ӗнтӗ, ҫавӑнпа эпӗ юриех, сӑмах май тенӗ пек:
— Ҫирӗм пилӗк метртан эсӗ миҫе очко илме пултаратӑн? — тесе ыйтрӑм. И, прикинув, что явно близорукий Вадя никак не мог похвалиться отличной стрельбой, спросил его как бы невзначай: — А с двадцати пяти метров ты сколько выбиваешь?

Вадя ман шухӑша ҫийӗнчех туйса илчӗ курнать, ыйтӑва илтмен пек пулчӗ. Вадя смекнул, что это подвох, и сделал вид, что мой вопрос к нему не относится. Вӑл кантӑкран ӗҫлӗн тинкерчӗ те:
— Мӗскер эпир чарӑнса лартӑмӑр ҫак? Хирӗҫ килекеннине кӗтетпӗр-и е мӗн те пулин урӑххи-и? — терӗ. Он озабоченно посмотрел в окно: — Чего это мы застряли? Встречного ждем или что?

Пирӗн поезд вунӑ минут та ытла тӑрать пуль ӗнтӗ пӗр пушӑ разъездра. Поезд наш уже минут десять стоял на каком-то безлюдном разъезде.

Тулта хӗвел самаях ҫунтарать, кайӑксем юрра шӑратаҫҫӗ. За окнами вагона палило солнце и пели птицы. Сывлӑшра тополь мамӑкӗсем явӑнаҫҫӗ. В воздухе летал тополиный пух. Шурӑ лӗпӗшсем чугун ҫул хӗрринчех вӗлтӗртетсе вӗҫсе ҫӳреҫҫӗ. Белые бабочки кружились у самой железнодорожной насыпи. Кунта туллиех чечек: супӑнь курӑкӗ, чечче курӑкӗ, клевер, хӗр курӑкӗ тата ыттисем те. Здесь было много цветов: луговая гвоздика, лютики, клевер, донник. Е эпӗ хула тулашӗнче тахҫантанпах пулманран-ши, тен, Мускав таврашӗнчи кичем ӳкерчӗке курса килнӗрен-ши, кунта вара юмахри пек илемлӗ туйӑнать. То ли я давно не был за городом, а может быть, просто после унылых московских окраин, которые мы только что проехали, но здесь действительно было сказочно хорошо.

— Йӑванмаччӗ курӑк ҫинче, — терӗм эпӗ урӑх нимӗнле шухӑш та ҫуккине пула. — Поваляться бы на травке, — за отсутствием других мыслей сказал я. — Ахалех тӑратпӑр-ҫке. — Пока стоим.

— Йӑвантарать сана вожатӑй. — Тебе вожатая поваляется. — Вадя пуҫне кантӑкран кӑларчӗ те итлесе пӑхрӗ: — Вадя высунулся в окно и прислушался.  — Шавлать… — Шумит… Ӗнтӗ часах каятпӑр. Значит, поедем сейчас. Скорӑйне ирттереҫҫӗ. Скорый пропускаем.

Чӑн та, пирӗн ҫумранах вагонсем йывӑррӑн кӗмсӗртетсе иртме тытӑнчӗҫ, анчах ку скорӑй пулмарӗ. И верно, мимо нас тяжело прогромыхал поезд, но не скорый. Икӗ паровоз ҫар эшелонне туртса пыраҫҫӗ иккен. Два паровоза тащили воинский эшелон. Уҫӑ вагонӗсем ҫинче — виткӗҫпе витнӗ танксем, тавар турттармаллисем ҫинче — танкистсем. С зачехленными танками, в товарных вагонах ехали танкисты. Хӑйсем хаваслӑ, пичӗсем хӗвелпе пиҫӗхнӗ, тахӑшӗ хуткупӑс янраттарать. Веселые, с загорелыми лицами, кто-то даже с гармошкой.

— Маневра каяҫҫӗ, — епле пулсан та сулӑмлӑрах калама тӑрӑшрӑм эпӗ. — На маневры, — как можно авторитетнее заметил я.

Икӗ хӗрача — хамӑр пайри кӳршӗсем — килӗшсе пуҫӗсене сулчӗҫ. Две девчонки — соседки по нашему отсеку — согласно закивали головами.

— Манӑн атте халь шӑпах маневрта ӗнтӗ, — ҫирӗплетрӗ вӗсенчен пӗри. — У меня папа как раз на маневрах сейчас, — подтвердила одна из них.

— Мӗншӗн маневрта пултӑр? — хирӗҫлерӗ Вадя, эшелон шавӗ иртсе пӗтсен. — Почему обязательно на маневры? — заявил Вадя, когда шум эшелона окончательно стих. — Ҫӗнӗ ҫӗре куҫаҫҫӗ, ҫавӑ ҫеҫ. — Просто на новое место переезжают… Кӗҫех акӑ эпир те тапранатпӑр. Сейчас и мы тронемся.

«Вундеркинд! — шухӑшларӑм эпӗ. — Пӗтӗмпех пӗлет вӑл!..» «Вундеркинд! — подумал я. — Все он знает!»

Ҫак вӑхӑтра пирӗн вагон кантӑкӗ ҫине пӗр хӑмӑр лӗпӗш пырса ларчӗ. Коричневая бабочка села на стекло нашего вагона. Ларчӗ те, ҫуначӗсене вырнаҫтарсан, тӑпах пулчӗ. Села, сложила крылышки и замерла. Тен, канма шутларӗ пуль вӑл, тен, пирӗн ҫине пӑхма? Может, отдохнуть решила или на нас посмотреть?

Акӑ ӗнтӗ, пилӗк минут та, вуннӑ та, ҫирӗм те иртрӗ, эпир ҫаплах тӑратпӑр-ха. Прошло пять минут, и двадцать, а мы все стояли. Ним тумасӑр пӑхса ларма кичем пула пуҫларӗ. Оказалось, что так просто в вагоне сидеть скучно. Ачасенчен чылайӑшӗ вара, вожатӑй кӑмӑлсӑрланнине пӑхмасӑрах, вагон тӑрӑх, тамбурсем тӑрӑх саланса пӗтрӗҫ. Многие ребята, к полному неудовольствию вожатой, разбрелись по вагону и по тамбурам и стали все чаще нудить:

— Хӑҫан каятпӑр? — Когда поедем? Тата нумай тӑмалла-и? Долго ли здесь будем стоять? Станцийӗ те ҫук-ҫке, мӗн туса тӑратпӑр кунта? — минретеҫҫӗ ачасем. Тут и станции нет, почему же остановка?

Вожатӑй ыйтусене ответлеме те ӗлкӗреймест, вагон тӑрӑх хыпӑнса ҫеҫ ҫӳрет: ӳкӗтлет, тархаслать, кӑшкӑркаласа та илет. Вожатая еле успевала отвечать на вопросы и бегала по вагону, уговаривая, упрашивая, покрикивая. Паллах, ҫирӗп план арканнӑ чух кирек кам та вӗчӗрхенет ӗнтӗ. Она нервничала, как, впрочем, бывает всегда, когда нарушаются точные планы.

Тулта каллех питӗ шӑп пулса тӑчӗ. За окнами вагона опять стало удивительно тихо. Пыл хурчӗсемпе тӗкӗлтурасем сӗрлени те, шӑрчӑксем чӗриклетни те, кӑшт ҫеҫ палӑракан лӑпкӑ ҫил хурӑн ҫулҫисене хуллен хускатса сасӑ кӑларни те, таҫта инҫетре, курӑнман ялта, ӗне макӑрни те ҫак шӑплӑхра йӑлтах илтӗнсе тӑрать. Слышно было даже, как жужжат пчелы и шмели, как стрекочут кузнечики, как еле заметный ветерок временами шелестит листвой березок и где-то, не близко, мычит корова в невидимой деревне. Лӗпӗш те ҫаплах кантӑк ҫинче ним хускалмасӑр ларать-ха: ҫӑмӑл ҫуначӗсем ҫеҫ унӑн вӗттӗн чӗтренкелесе илеҫҫӗ. И бабочка продолжала спокойно сидеть на оконном стекле — легкая, красивая, с чуть вздрагивающими крылышками.

Поезд пынӑ чух шӑрӑх кунашкалах сисӗнместчӗ-ха. Пока поезд двигался, жара как-то не чувствовалась. Халь вара хӗвел пӗҫертсе тӑнипе хӗрсе кайнӑ тӑвӑр вагон майӗпен ӑшши панӑ мунча пек пулса тӑчӗ. А теперь пригретый солнцем тесный вагон постепенно превращался в настоящую парилку.

Сасартӑк эпӗ, хальхинче Вадя мар, кантӑк патӗнче ларнӑ май, Мускав енчен ҫывхарса килекен поездӑн шавне илтрӗм: Вдруг уже не Вадя, а я, оказавшийся возле окна, опять услышал шум приближающегося поезда со стороны Москвы.

— Тата тепӗр поезд ирттерсе яратпӑр! — Еще один поезд пропускаем!

Лӗпӗш, ыйхӑран вӑранчӗ тейӗн, вӑшт ҫеҫ аяккалла вирхӗнчӗ. Словно очнувшись, бабочка спорхнула с окна и полетела куда-то в сторону, вдоль состава.

Каллех йывӑр эшелон, хальхинче тупӑсемпе автомашинӑсем тиенӗскер, юнашар ҫулпах кӗмсӗртетсе иртсе кайрӗ. Вновь тяжелый эшелон, на сей раз с пушками и автомашинами, прогромыхал по соседней колее.

Эпӗ савӑнса кайрӑм: Я обрадовался:

— Паллах, маневра каяҫҫӗ. — Конечно, на маневры едут. Курӑр ав! Смотрите!

Вадя парӑннӑ пек пулчӗ:
— Мӗнех вара, — терӗ вӑл. Вадя почти сдался: — Что ж. — Маневра та кайма пултараҫҫӗ. Возможно, и на маневры.

— Эс кайнӑ пулӑттӑн-и маневра? — ыйтрӑм эп Вадьӑран. — Ты хотел бы на маневры? — спросил я Вадю.

— Мӗн тума? – Зачем? Эпӗ красноармеец та мар, командир та мар. Я же не красноармеец и не командир.

— Ну, так, ахаль, Ҫапах та интереслӗ-ҫке, — терӗм эп. — Ну просто так, Все же интересно, — сказал я.

Вадя шухӑшларӗ-и, шухӑшламарӗ-и — пӑхрӗ те кантӑкран, темле ним пӗлтерӗшсӗр:
— Эпӗ унашкал маневрсене кинора та вунна яхӑн курнӑ, — терӗ. Вадя подумал или просто отвлекся — посмотрел в окно, потом безразлично сказал: — Я и в кино видел такие маневры раз десять. — Темех ӗнтӗ вӑл! Подумаешь!

Эшелон иртсе кайрӗ, эпир разъездра ҫаплах тӑратпӑр-ха. Эшелон прошел, но опять мы остались стоять на разъезде. Ку ӗнтӗ никама та килӗшмерӗ. Это уже никому не нравилось. Чи лӑпкисем те мӑкӑртатма тытӑнчӗҫ. Самые спокойные из нас заворчали.

Вожатӑй пире чӑтӑмлӑн тӗрӗслет, анчах халь вӑл малтанхи пек мар, кӑмӑллӑнрах калаҫать:
— Тапранса кайсан кун пекех шӑрӑх пулмасть. Чӑтӑр кӑштах! — тет вӑл. Вожатая терпеливо обходила всех нас и уже более дружелюбно, чем в начале пути, говорила: — Когда поедем, так жарко не будет! Потерпите немного.

— Ҫитесси мӗнле станци пулать? — интересленчӗ Вадя. — А какая станция следующая? — поинтересовался Вадя. Вӑл кун пек ыйту панинчен эпир тӗлӗнсех кайрӑмӑр. К полному нашему удивлению. Унӑн ҫут тӗнчере пӗлмен ыйту ҫук пуль, вӑл ыйтусем пама мар, ответлеме кӑна ҫуралнӑ пуль, тесе шутланӑччӗ эпир. Нам казалось, что он знает все и создан для того, чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их.

— Халех пӗлетӗп, ачасем, халех, — темшӗн хавасланчӗ вожатӑй. — Сейчас узнаю, дети, узнаю, — почему-то обрадовалась вожатая. — Каям-ха, проводникран ыйтам… — Пойду у проводника спрошу…

Пирӗн отсек чи вӗҫӗнчи пулнӑ май, вӑл хӑвӑрт таҫта тамбур ҫине сиксе тухрӗ те куҫран ҫухалчӗ. Наш отсек был последним в вагоне, и вожатая быстро выскочила куда-то в тамбур. Тухнӑ чух хӑй татах:
— Халех ыйтатӑп… — тесе хӑварчӗ. Сказала еще раз на ходу: — Сейчас спрошу… Урӑх пирӗн калаҫмаллисем тупӑнмарӗҫ, ҫавӑнпа эпир кантӑкран ҫеҫ таҫта ҫити сарӑлса выртакан чечеклӗ улӑх ҫине, инҫетрех те мар ларакан икӗ хурӑнпа пӗчӗк чӑрӑшсем ҫине, ҫырма леш енчи ешӗл хир ҫине пӑхма тытӑнтӑмӑр. Мы исчерпали все темы для разговоров и просто смотрели в окно — на тихую, уходящую вдаль зеленую луговину, покрытую травами и цветами, на две березки и маленькие елочки, которые росли поблизости, на зеленевшие за оврагом поля.

Тавралӑх пушӑ, чӗмсӗр. Вокруг было пустынно и безмолвно. Пӑчӑ вагонра пачах ларас килмест, кӑвак инҫет хӗрринче курӑнакан вӑрмансемпе хирсем, улӑхсемпе ҫарансем хӑйсем патнелле илӗртеҫҫӗ. Из душного вагона тянуло туда, вдаль: в эти поля, и травы, и леса у самого горизонта. Тухасчӗ халь сиксе, илесчӗ тӗркӗшсе, ҫан-ҫурӑма ҫемҫетсе, «а-а-а!» тесе сас ҫитнӗ таран кӑшкӑрасчӗ те, пӗр самантлӑх чарӑнса, ҫынсӑр уй-хир тӑрӑх ахрӑм епле янраса кайнине итлесе тӑрасчӗ. Выскочить бы сейчас, поразмяться, крикнуть во все горло «а-а-а!» и на минуту замолкнуть, слушая, как эхо разносит твой голос по этому безлюдью.

Ҫак вӑхӑтра Вадя хӑйӗн чӑматанне туртса кӑларчӗ, вӑл унта темӗн кӑштӑртаттаркаларӗ те малтан хӗрачасене:
— Мейӗр, тытӑр! — терӗ. Вадя достал чемоданчик, порылся в нем и предложил сначала девочкам: — Берите! — Ку акӑ «Алло» текенни, ку — «Дорожные». «Дорожные» есть и «Алло».

— Хӗрачасем хыҫҫӑн канфета эпӗ те илтӗм. Вслед за девочками и я взял конфету. Ахаль ҫеҫ илтӗм ӗнтӗ, Вадьӑна кӳрентерес мар тесе: ытла татӑклӑн сӗнет те. Просто так взял, чтоб не обижать Вадю: уж очень настойчиво он предлагал.

— Ачасем! — Ребята! Мӗскер ку капла? Что ж это такое? Мӗн ку?! — илтӗнсе кайрӗ сасартӑк сасӑ. Что же это?! — послышался вдруг голос.

Эпир, нимӗн ӑнланмасӑр, вӑштах ун еннелле ҫаврӑнтӑмӑр. Мы обернулись, ничего не понимая.

Пирӗн вожатӑй иккен, хӑй шурса кайнӑ, нимӗн тума пӗлменнипе вагон пӳлӗмӗн алӑк янахӗ ҫумне вӑйсӑррӑн тайӑлнӑ та пирӗн ҫине темӗнле ӑнланмалла мар куҫсемпе пӑхать. Наша вожатая, бледная, растерянная, прислонилась к косяку вагонной перегородки, смотрела на нас какими-то странными глазами. Хӑй тӗллӗнех калаҫать: А сама лепетала:

— Епле пулма пултартӑр ку? — Как же это может быть? Епле?! — тет вӑл. Как?! — говорила она. — Эрне каялла кӑна нимӗн те пулмасть тесе пӗлтерчӗҫ-ҫке, официально пӗлтерчӗҫ! Ведь неделю назад сообщали, официально сообщали, что не будет ничего. Акӑ вӑл — вӑрҫӑ, теҫҫӗ!.. И вот — говорят, война!..

— Ну, хӑҫан каятпӑр? — Ну когда поедем?

— Хӑвӑрт пулать-и унта? — Скоро там?

— Мӗн?— Что?

— Вӑрҫӑ? — Война? Мӗнле вӑрҫӑ? Какая война?

Пурте пӗр ҫӗре пухӑнчӗҫ. Все сгрудились в вагонном проходе.

— Вӑрҫӑ!— Война! Ур-ра! — хаваслӑн кӑшкӑрса ячӗ тахӑшӗ, анчах вӑл вожатӑй пичӗ ҫине пӑхрӗ те ҫавӑнтах шӑпланчӗ. Ур-ра! — восторженно крикнул кто-то, но тут же осекся, взглянув на лицо вожатой.

— Манӑн ав Васятка Брестра… — пӑшӑлтатрӗ вожатӑй. — А у меня Васятка в Бресте… — бормотала вожатая. — Епле-ха капла… — Как же это… Ун пек пулма пултарать-и вара? Разве может так быть?

* * ** * *

Пирӗн сехет ҫук-мӗн. У нас не было часов. Пӗрин те, Вадьӑн та ҫук хуть. Ни у кого, даже у Вади. Ҫапах та эпир вӑрҫӑ пуҫланни ҫинчен вожатӑй пире хӑш вӑхӑтра каланине пӗлтӗмӗр-пӗлтӗмӗрех. И все же мы узнали, в котором часу вожатая сообщила нам о начале войны. Проводницӑран ыйтрӑмӑр: вуниккӗ иртни ҫирӗм пилӗк минутра иккен. Узнали у проводницы: двадцать пять минут первого. Анчах вӑрҫӑ ирхине тӑватӑ сехетре пуҫланнӑ-мӗн. Но война, оказывается, началась в четыре часа утра. Тӑваттӑра, эпир пурте ҫывӑрнӑ вӑхӑтра. В четыре, когда мы и наши родители спали. Улттӑра, эпир вӑраннӑ самантра, вӑл ӗнтӗ сарӑлсах пынӑ. И в шесть, когда мы проснулись, уже шла война. Ҫиччӗре те, эпир Белорусски вокзала кайнӑ чух — чарӑнман. И в семь продолжалась, когда мы выехали на Белорусский вокзал. Эпир поезд ҫине ларса, Смоленск еннелле калаҫса-кулса ҫула тухнӑ вӑхӑтра та вӑрҫӑ ҫаплах кӗрленӗ. Мы сели в поезд и двинулись в сторону Смоленска, мы болтали и смеялись, а война уже шла.

Эпӗ «Если завтра война…» текен фильма тӑватӑ хут курнӑ. Я четыре раза смотрел фильм «Если завтра война…» Хавасланса, паттӑрланса, хастарланса пӑхнӑ эпӗ ӑна. Смотрел с восторгом, гордостью и смело. Вӑрҫӑ ҫинчен эпӗ пӗтӗмпех пӗлетӗп. Я все знал о войне. Вӑл мӗнле вӗҫленессине те чухлатӑп. Я знал, чем она кончится. Анчах эпӗ вӑл мӗнле пуҫланнине темшӗн пӗлмен. Но не знал почему-то, что она так, именно так начнется. Ҫавӑн пек пуҫланаҫҫӗ-и вара вӑрҫӑсем?.. Разве так начинаются войны?..

* * ** * *

Нас не трогай —
Мы не тронем! Нас не трогай — Мы не тронем!

А затронешь —
Спуску не дадим! А затронешь — Спуску не дадим!

И в воде мы не утонем,
И в огне мы не сгорим! И в воде мы не утонем, И в огне мы не сгорим!

Ҫак юррӑн сӑмахӗсене эпӗ пӑхмасӑр пӗлетӗп. Я знал слова этой песни — наизусть помнил. Чӑнах та, эпир никама та тӗкӗнмен. И в самом деле, мы никого не трогали. Акӑ, халь тӗкӗнчӗҫ. Тронули нас. Курӑпӑр кам камне! Так держитесь! Эпир-и парӑпӑр хамӑртан кулма! Мы не дадим спуску! Памастпӑр! Не дадим! Эпир шывра та путмастпӑр-ҫке, вутра та ҫунмастпӑр — ку каламасӑрах паллӑ. А что и в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим — само собой разумеется.

Ҫитменнине — пире нимӗҫсем тапӑнчӗҫ. И потом — на нас напали немцы. Эп пӗлетӗп: нимӗҫ вӑл — Маркспа Энгельс, Люксембургпа Цеткин, Либкнехтпа Тельман. Я знал: немцы — это Маркс и Энгельс, Люксембург и Цеткин, Либкнехт и Тельман. Вӗсен коммунистсен партийӗ пур, ӑна Хӗвеланӑҫра чи вӑйлисенчен пӗри теме пулать. У них же коммунистическая партия, чуть ли не самая сильная на Западе.

Германие эпӗ «Шурлӑх салтакӗсем» тата «Мамлок профессор» фильмсем тӑрӑх та аван пӗлетӗп. Я знал Германию по «Болотным солдатам» и «Профессору Мамлоку». Ҫак фильмсен геройӗсем паттӑр кӗрешеҫҫӗ, вӗсем нумайӑнччӗ. Герои этих фильмов боролись, их было большинство. Апла-тӑк, пирӗн ҫине темӗнле мӑн хырӑмлӑ пӳрнеккейсем ҫеҫ килнӗ ӗнтӗ. Значит, на нас напала какая-то пузатая мелочь. Леш, шурлӑх салтакӗсене перекеннисем. Те, что стреляли в болотных солдат. Мамлок профессора вӗлерекеннисем. Те, что унижали профессора Мамлока. «Ҫӗтӗк пушмак» фильмри ачасем те улталама пултаракан мӗскӗнсем. Те, которых даже мальчишки из фильма «Рваные башмаки» водили за нос.

Тата акӑ мӗн. И еще. Германире революци те пулнӑ-ҫке. В Германии была революция. Эпир ӑна истори учебникӗ тӑрӑх питӗ тӗплӗ пӗлетпӗр. Мы знали о ней во всех подробностях по учебникам истории. Эпир вӗреннӗ ӑна. Мы «проходили» ее.

Паллах, ку темӗнле ӑнлавсӑр япала. Конечно, все это — недоразумение. Пустуй япала! Что за пустяки! Пачах урӑхла пулать ак: ан тив, вӗсем тапӑнчӗҫ тейӗпӗр, нимӗҫ халӑхӗ ҫав хушӑра, вӑй илсе, революци туса хума пултарать. И наоборот: уж раз они напали, то теперь немцы воспрянут духом и у них будет революция. Чӑн-чӑн революци! Настоящая революция! Тахҫан пирӗн ҫӗршывра тунӑ пекки! Как когда-то у нас!

Ҫак шухӑш, урӑхла каласан, лӑпкӑ пурнӑҫ юхӑмне тӗпрен улӑштарса янӑ халиччен пулман ҫӗнӗлӗх манӑн савӑнаҫлӑ туйӑма хускатнӑ пек пулчӗ. И от мысли об этом, и вообще оттого, что произошло новое, необычное, нарушившее слишком спокойное течение жизни, я испытывал чувство, близкое к восторгу.

Эпир Мускава пилӗк сехет тӗлнелле таврӑнтӑмӑр. Мы вернулись в Москву к пяти часам. Пире унта тахҫанах кӗтеҫҫӗ иккен. Там уже ждали нас. Леш тӗнчерен темӗнле майпа хӑтӑлса килнӗ ҫынсене кӗтсе илнӗ пекех кӗтсе илчӗҫ вара. И встречали, будто мы чудом приехали с того света.

Анне ман пата ыткӑнса пычӗ те, ыталаса илсе, тӳрех макӑрса ячӗ: Мать бросилась ко мне и заплакала:

— Аҫу — военкоматра. — А папа наш в военкомате. Пӗлместӗп, мӗн пулӗ ӗнтӗ… — терӗ вӑл. Не знаю, что и подумать…

Килте эпӗ радио итлеме тытӑнтӑм. Дома я слушал радио. Мобилизаци пирки, чикӗ хӗрринчи районсенче вӑрҫӑ лару-тӑрӑвӗ туса хурасси пирки калаҫҫӗ, кашни пӗлтермессерен маршсемпе юрӑсем янӑратаҫҫӗ. После каждого сообщения о мобилизации, о введении военного положения в приграничных районах звучали марши и песни.

Вӗсем хастар та сулмаклӑн янӑраҫҫӗ, пӗр япалана ҫеҫ ӑнланмастӑп эпӗ, мӗншӗн-ха анне йӗпеннӗ тутӑрӗпе пӗрмай куҫне шӑлать, мӗншӗн магазина тӑвар, супӑнь, шӑрпӑк патне чупмалла? Звучали торжественно, бодро, и я не понимал, почему мать прикладывает к глазам мокрый платок, почему надо бежать в магазин за солью, мылом и спичками. Майӗпен манӑн кӑмӑлӑм хуҫӑлма тытӑнчӗ. Я чувствовал, что начинаю потихоньку скисать.

Кӗҫех атте таврӑнчӗ. Вскоре вернулся отец.

— Илмерӗҫ, — терӗ вӑл ывӑннӑ сасӑпа. — Не взяли, — сказал он усталым голосом. — Ман ҫулхисене халлӗхе илмеҫҫӗ. — Мой год не берут пока… Кирлӗ пулсан хамӑрах чӗнетпӗр, теҫҫӗ… Говорят, когда нужно, вызовут…

Анне хӗпӗртесех ӳкрӗ: Мать обрадовалась:

— Апла пулсан, ку питӗ аван. — Так это очень хороший признак. Эппин, пурне те илмеҫҫӗ-тӗк, ку япала нумая пымӗ… Значит, все это ненадолго, раз берут не всех…

Аттепе анне ӑнланма йывӑр тавлашу пуҫласа ячӗҫ. Родители завели долгий и не совсем понятный для меня спор.

— Чӑн-чӑн айванлӑх пулчӗ ку! — терӗ атте. — Это полнейший идиотизм был! — говорил отец. — Кама ӗненнӗ? — Кому поверили? Алӑ тытаҫҫӗ. Ручки жали. Кулаҫҫӗ. Улыбались. Акӑ сана тапӑнмалла марри пирки тунӑ договор… Ничего себе договор о ненападении… Вӗсем чикӗ патне ҫитнӗ, эпир пур… Они к границе поперли, а мы…

— Ҫапла кирлӗ пулнӑ пуль ӗнтӗ, — ответлерӗ анне ӑна. — Значит, так было надо, — отвечала мать. — Договорӗ пулман пулсан, вӗсем малтантарах тапӑннӑ пулӗччӗҫ… — Не будь договора, они раньше напали бы…

— Малтантарах! — Раньше! Мӗскер малтантарахӗ пултӑр унта!.. Куда раньше!.. Алӑ пуснисем типсе ҫитмен вӗт хучӗсем ҫинче… Подписи под бумажками не высохли…

— Анчах та, Алеша! — хирӗҫлерӗ каллех анне. — Но ведь, Алеша! — возразила мать. — Сталин пӗлнӗ-ҫке-ха хӑй мӗн тунине. — Сталин же знал, что он делает. Вӑл вӗт — Сталин! Ведь — Сталин!

— Пӗлмен пулсан? — ҫирӗпех мар хуравларӗ атте. — А если не знал? — неуверенно сказал отец. — Ҫветтуй-им вӑл? — Святой он, что ль?

Кунта эп те чӑтса тӑраймарӑм:
— Атте! Мӗн калаҫан эс! Калама юрать-и вара ун пек? — терӗм. Тут уже я не выдержал: — Папа! Что ты говоришь! Разве можно так говорить?

— Эс лайӑхрах итле! — пӳлчӗ атте. — А ты слушай! — сказал отец. — Пӗчӗк мар ӗнтӗ. — Не маленький. Пӗтӗмпех хӑв ӑнланма тивӗҫ. Сам должен все понимать.

— Ухмаха тухнӑ пуль эсӗ! — пӑшӑлтатрӗ анне. — Ты с ума сошел! — зашептала мать. — Пӗлместӗн-им ун пек сӑмахсемшӗн мӗн пулнине. — Не знаешь, что за такие слова бывает! Вӑтӑр ҫиччӗмӗш ҫулта сахал турткаларӗҫ-и хӑвна! Мало тебе было неприятностей в тридцать седьмом! Тархасшӑн шӑпрах калаҫ-ха. Ради бога, тише. Тепӗр тесен, ун пек япаласем ҫинчен калаҫма та кирлӗ мар… И вообще лучше не говорить на такую тему…

Атте аллипе ҫеҫ сулчӗ:
— Чӑн та, — терӗ вӑл, — калаҫиччен калаҫманни… Отец махнул рукой: — И верно, лучше не говорить… Чӗлхен шӑмми ҫук, тем те палкама пулать… А то черт знает до чего договоримся…

Вӗсем шӑпланчӗҫ.Молчание. Пӳлӗмре темле чуна пуслӑхлакан шӑплӑх тӑрать, стена ҫинчи радиотурилкке кӑна маршсем кӗрлеттерет. В комнате какая-то гнетущая тишина, хоть на стене и гремит маршами радиотарелка. Ниҫта кайса кӗме аптӑранипе эпӗ хамӑн портфеле илтӗм те унти тетрадьсемпе учебниксене майлаштарма тытӑнтӑм. Не зная, куда девать себя, я почему-то достал портфель и стал бессмысленно перебирать тетрадки и учебники.

— Луччӗ ун ҫинчен шухӑшлас пулать, — терӗ юлашкинчен анне, ман еннелле пуҫӗпе сӗлтсе. — Лучше подумать о нем, — наконец сказала мать, кивнув в мою сторону. — Мӗн тумалла ӗнтӗ халь унпа? — Что теперь делать с ним? Ҫапах та — ҫулла-ҫке. Ведь все же — лето.

— Шухӑшлас пулать, — килӗшрӗ атте. — Надо подумать, — согласился отец.

— Атте! — Батя! Ман шутпа, ӗҫе вырнаҫсан лайӑхрах пек туйӑнать, — сасартӑк хушса хутӑм эпӗ. Я думаю, что мне лучше всего устроиться на работу, — вдруг сказал я.

Атте ман ҫине тем пӗлесшӗн пулнӑн пӑхнӑ пек туйӑнчӗ. Отец посмотрел на меня, кажется, с любопытством.

— Мӗскер эс чӗнместӗн? — ыйтрӗ аннерен атте. — Что ж ты молчишь? — спросил отец у матери. — Вӑл ӗҫлеме пуҫлать, ун вырӑнне вӗренме манӑн каймалла. — Он пойдет работать, а учиться за него пойду я. Мӗншӗн тесен мана ҫара илмеҫҫӗ-ҫке-ха. Поскольку в армию меня не берут. Ав, епле мыскара! Вот какая штука!

— Чӑнласах калатӑп, — ҫирӗплетрӗм эпӗ хам шухӑша. — Я говорю серьезно, — подтвердил я. — Мӗн-ма шӳтлетӗн эсӗ? — Зачем ты шутишь?

— Эпӗ-и?— Я? Эп шӳтлетӗп-и? — хирӗҫлерӗ атте. Шучу? — возразил отец. — Тепӗр тесен, эс тӗрӗс те калатӑн пуль? — хушса хучӗ вӑл пачах урӑх сасӑпа. — А впрочем, возможно, ты прав, — добавил он уже совершенно иным тоном.

— Ан ухмахлан! — кӑшкӑрчӗ анне. — Не пори ерунду! — прикрикнула мать. — Итлеме кӑмӑлсӑр! — Тошно слушать! Сентябрьччен вӑрҫи те пӗтет. До сентября и война закончится. Эс мӗн, вӑл ҫу каҫипех пырӗ тесе шухӑшлатӑн-и? Что ж ты думаешь, она все лето будет продолжаться?

Эп нимӗн те шухӑшламан-ха. Я ничего не думал. Ӗҫлеме каяс шухӑш мана тин ҫеҫ килсе кӗчӗ, эп савӑнсах кайрӑм уншӑн. Мысль о работе пришла мне только что, и я обрадовался ей. Ӗҫлеме! Работать! Эпӗ ӗҫлеме каятӑп. Я пойду работать. Тем тесен те — каятӑпах! Обязательно пойду. Урӑх ниҫта та мар! И ничего другого! Шӑпах халӗ каймалла та ман ӗҫлеме. Да, именно сейчас мне надо идти работать. Чи кирлӗ вӑхӑт! Самое подходящее время! Кирек ӑҫта, кирек мӗнле ӗҫе, анчах ӗҫ пултӑр. Куда угодно и кем угодно, но работать. Вара ун умӗнче, Наташа умӗнче, намӑс пулмӗ. Тогда мне не будет стыдно перед ней — перед Наташей. Вӑл ӗҫлет-ҫке. Ведь она работает. Ашшӗ вилнӗ хыҫҫӑн машинисткӑсен курсне пӗтерчӗ те халь юханшыв флочӗн Наркоматӗнче ӗҫлет. После гибели отца она закончила курсы машинисток и сейчас служит в Наркомате речного флота. Эп вара мӗн? А что я? Шкул ачинчех юлмалла-и манӑн? Так и останусь школьником? Ӗмӗрӗпех ун умӗнче ача пулмалла-и? Чтобы всю жизнь выглядеть перед ней мальчишкой?

* * ** * *

Тепӗр кунне эпӗ кунӗпех Мускав тӑрӑх ҫапкаланса ҫӳрерӗм. Весь следующий день я шатался по Москве. Так ахаль, ӗҫсӗрех… Просто так. Ӗлӗк Наташӑпа ҫӳренӗ урамсенче пултӑм, хӳмесем ҫинчи, темӗнле заводсемпе мастерскойсен хапхисем умӗнчи плакатсемпе пӗлтерӳсене вуларӑм. Шел по улицам, где мы ходили прежде с Наташей, читал плакаты и объявления на заборах и у ворот каких-то заводиков и мастерских.

Военкоматсем умӗнче ҫынсем кӗшӗлтетеҫҫӗ — ҫара илнисем ӗнтӗ, ыттисем ӑсатса яракансем, иртен-ҫӳренсем. Возле военкоматов толпились люди — призывники, провожающие и просто прохожие. Репродукторсем уяв чухнехи пек музыка янӑратаҫҫӗ, шӑрӑх, хӗвел пӗр таттисӗр пӗҫертет. И празднично гремела музыка в репродукторах, и было жарко, и светило солнце. Анчах чӑннипе вара нимӗнле уяв та мар. Но праздника не было.

Темӗнле плакатсемпе пӗлтерӳсем те пур иккен кунта: мобилизаци пирки калаканни те, Мускав — Атӑл канал тӑрӑх ҫулҫӳреве кайма йыхӑраканни те, мӗн-пур вӑя тӑшмана ҫапса аркатнӑ ҫӗре пама чӗнекенни те тата ыттисем те. Плакаты и объявления извещали о разном: извещали о мобилизации, призывали совершить путешествие по каналу Москва — Волга или отдать все силы на разгром врага. Ҫӗнӗ лозунгсемпе юнашарах эп тахҫантанпа пӗлекен кивӗ пӗлтерӳсем те ҫакӑнса тӑраҫҫӗ. Рядом со свежими лозунгами висели знакомые мне, но такие устаревшие сейчас. Сӑмахран акӑ, ташӑ шкулӗ пирки калаканнинех илер… Например, объявления о школах танцев. Вӑрҫӑчченхи, хальхи — кунта пӗтӗмпех хутшӑнса кайнӑ. Довоенное и новое, военное, перемешалось.

«Дальстрой» валли, авӑ, рабочисем кирлӗ. Требовались рабочие «Дальстрою». Илӗртӳллӗ япала ку, анчах инҫетре. Это заманчиво, но далеко. Вӑрҫӑ пынӑ вӑхӑтра тӗнче хӗррине ҫити каяс-и? Уезжать на край света, когда идет война? Ҫук!Нет! Кунтах тата акӑ, столовӑйсен трестне повар, официант, тӗрлӗрен ӗҫ тума вӗренме илесси ҫинчен пӗлтереҫҫӗ. Требовались ученики поваров, официантов и разнорабочие тресту столовых. Галантерея эртелне — упаковщик, машинкӑсем тӑвакан завода пӗрремӗш-виҫҫӗмӗш разрядлӑ слесарьсем кирлӗ. Требовались упаковщики в галантерейную артель и слесари первого — третьего разрядов на завод пишущих машин. МОГЭС электромонтерсем шырать, сӗтел-пукан фабрикине хуралҫӑсем кирлӗ. Требовались электромонтеры на МОГЭС и сторожа на мебельную фабрику. Кирлӗ, кирлӗ, кирлӗ… Требовались, требовались, требовались…

Кам пулма пултаратӑп-ха эпӗ? Кем же я могу быть? Манӑн ӗмӗтсем пысӑкчӗ. У меня были мечты. Ҫук, лешсем, Наташӑпа ҫӳренӗ чух каланисем мар, урӑххисем — ҫитӗнсе ҫитсен хам кам пуласси, мӗн ӗҫлесси ҫинчен ӗмӗтленнисем. Не те, о которых я говорил когда-то с Наташей, а другие — о том, чем я буду заниматься, когда вырасту. Анчах ку вӑл часах пурнӑҫланма пултарайман ӗмӗтчӗ. Но это были мечты о том, что должно быть не скоро. Ҫитӗнсе ҫитсен тин шкул вӗренсе, институт вӗренсе пӗтерсен тин пурнӑҫланмалличчӗ. Когда я вырасту, когда окончу школу, когда закончу институт. Унччен вара манӑн пайтах тертленмеллеччӗ-ха. До этого мне еще трубить и трубить. Ну, паллах ӗнтӗ, ку ӗмӗтре паянхи вӑрҫӑ пулман. И, уж конечно, в этих мечтах не было сегодняшнего — войны.

Халь вара, пӗлтерӳсем вуланӑ май, хама хам эп слесарь пек те, токарь пек те, электромонтер пек те, шофер пек те туйрӑм. А сейчас, читая объявления, я видел себя и слесарем, и токарем, и электромонтером, и шофером…

Тен, пӗр-пӗр пысӑк завода вӗҫтермелле? А может, лучше махнуть на большой завод? Ҫар заводне! На военный завод! Ӗҫлес-тӗк ӗҫлес, чӑн-чӑн япаласем тӑвас: танксем, самолетсем, тупӑсем е винтовкӑсем… Уж если работать, так делать что-то настоящее: танки или самолеты, пушки или винтовки…

Пятницкаяра эпӗ трамвай ҫине хӗсӗнкелесе кӗтӗм те, нумай та вӑхӑт иртмерӗ, автозавод патне анса юлтӑм. На Пятницкой я втиснулся в трамвай и вскоре оказался у автозавода.

— Ӗҫлеме-и? — ыйтрӗҫ манран кадрсен пайӗнче. — Работать? — спросили меня в отделе кадров. — Тархасшӑн, ремесленнӑйне кайӑр. — Пожалуйста, в ремесленное. Кунтах вӑл, кӗтесрен пӑрӑнсанах. Здесь рядом, за уголком. Пӗрремӗш номерлӗ ремесленнӑй, ҫамрӑк ҫыннӑм. Ремесленное номер один, молодой человек.

Ремесленнӑйне кайса икӗ ҫул вӗренме-и? Идти в ремесленное, чтобы учиться два года. Эй, ҫук! Ну, нет! Хӑвӑр кайӑр унта! Сами туда идите. Епле калӑп-ха эпӗ Наташӑна ремесленнӑйра вӗренетӗп тесе! И разве я смогу признаться Наташе, что учусь в ремесленном!

Эпӗ килелле ҫул тытрӑм. Я уже возвращался домой. Ӑшӑмра ыран урӑх заводсене кайса пӑхма сӑмах татрӑм та сасартӑк аса илех кайрӑм: С мыслью объехать завтра другие заводы, как вспомнил: «Хамӑрпа юнашарах типографи пур-ҫке. «А ведь рядом с нами типография. Потаповскра. В Потаповском. Ҫавӑнта кӗрсе пӑхмалла мар-ши?» А что, если сходить спросить?»

* * ** * *

— Ну, мӗнех калӑн, маттур, — ырларӗ атте, эп киле таврӑнсан. — Ну и молодчина, — сказал отец, когда я вернулся домой. — Вӑрҫӑ хӑвӑрт пӗтсен, вӗренме кайӑн. — А кончится все быстро, пойдешь учиться. Нимӗн хӑрушши те ҫук. Ничего страшного. Тепӗр тесен, эпӗ те гимназие вӑхӑтра пӗтермен. В конце концов, я гимназию нормально тоже не кончал.

— Кам пулан-ха ӗнтӗ эс унта? — ыйтрӗ анне. — Кем ты будешь? — переспросила мать. — Катошник тетӗн-и? — Катошником? Мӗн вӑл? Что он?

Эпӗ ӑнлантарса патӑм. Я объяснила.

— Ыранах каймалла-и вара? — И неужели уже завтра?

— Ҫук, виҫмине. — Нет, послезавтра. Ултӑ сехет тӗлне унта пулмалла. К шести утра выходить.

— Ытла ир-ҫке. — Рано очень. Епле тӑрӑн? Как же ты будешь вставать?

— Тӑратӑп. — Состою. Ан пӑшӑрхан! Не волнуйся!

Эпӗ анне патне пытӑм та ӑна питӗнчен чаплаттарса илтӗм. Я подошел к матери и неловко чмокнул ее в щеку.

— Мана? — ыйтрӗ атте. — А меня? — спросил отец.

— Сана та. — И тебя. — Вара ӑна та чуптурӑм. — Я поцеловал и его.

Атте-аннем! Мои родители!

Пӗлнӗ-и эп сире ӗлӗкрех? Знал ли я вас прежде? Пӗлнӗ пуль ҫав. Наверно, знал. Е хӑнӑхни-и ку? Или просто привык к вам? Эсир пуррине, пирӗн ҫурт, пирӗн хваттер, пирӗн пӳлӗм пуррине хӑнӑхни-и? Привык к тому, что вы есть, как есть наш дом, наша квартира, наша комната. Вӗсем ҫук пулнӑ пулсан, тӗлӗнмелле пулатчӗ ӗнтӗ — халь, ҫавӑн пекех, сирӗн сӑмахӑрсем мана хӑш чухне килӗшмен пулин те, сире курма май ҫук пулнӑ пулсан, тӗлӗнмелле пулатчӗ. Было бы странно, если бы не было их, и так же странно было бы не видеть вас, хотя ваши слова порой не нравились мне. Эсир мана ятланӑ та, вӗрентнӗ те, канашланӑ та. Вы одергивали меня, поучали, советовали. Кама килӗшчӗр ӗнтӗ вӗсем? А кому это нравится? Уйрӑмах — ятланисем… Особенно, если ругают.

Анчах эпӗ чӑнахах айван иккен. Но оказывается, я просто дурак. Эпӗ нимӗн те ӑнланман. Я ничего не понимал. Ӗлӗк те ӑнланман, ҫывӑх вӑхӑтра та виҫӗмкун та, ӗнер те. И раньше не понимал, и совсем недавно — позавчера, вчера. Эп сире, ӗҫлӗ ҫынсене, ман валли вӑхӑт тупайманшӑн тарӑхнӑ. Я сердился на вас, занятых работой, сердился, что у вас не остается времени на меня. Эпӗ шкула, уйрӑмах Пионерсен Ҫуртне ҫӳренӗ, сӑвӑ ҫырнӑ, Николай Степановичпа туслӑ пурӑннӑ, юлашкинчен, ав, юратнӑ, анчах эсир манран нимӗн пирки те ыйтса пӗлмен. Я ходил в школу и куда охотнее в Дом пионеров, я писал стихи и дружил с Николаем Степановичем, я, наконец, любил, а вы толком не спрашивали меня ни о чем. Шкул пирки ыйтнӑ та, отметкӑсем пирки калаҫнӑ, урӑх — шарламан. Спрашивали о школе и об отметках и то не всегда.

Халь вара, вӑрҫӑ пуҫлансан… И вот сейчас, когда пришла война… Намӑс мана ӗлӗк сире пӗлменнишӗн. Мне стыдно, что я не знал вас прежде. Намӑс мана сирӗнтен хӑранишӗн, сире кӳрентернишӗн. Мне стыдно, что я вас боялся и порой грубил вам. Халь вара эсир мана итлетӗр, хӑвӑрпа тан хуратӑр. Ведь вы слушаете меня сейчас, как равного, как взрослого. Эп ӗнтӗ мӗн тӑвас тенӗ, ҫавна тума пултаратӑп, эсир мана пулӑшса ҫеҫ пыратӑр. И я поступаю так, как хочу, и вы поддерживаете меня.

Халь тин ӑнлантӑм ӗнтӗ эпӗ… Только теперь я понимаю… Юрататӑп эпӗ сире пуриншӗн те: иртнишӗн те — хальхишӗн те, ӗнерхишӗн те — паянхишӗн те, тата малашнехишӗн те… И я люблю вас за все — за прошлое и настоящее, за вчерашнее и сегодняшнее, и за все, что будет впереди…

— Тен, ҫапах та, ремесленнӑях каймалла марччӗ-ши? — сасартӑк аса илнӗ пек каларӗ анне. — А может быть, все-таки лучше в ремесленное? — вдруг словно вспомнила мать.

— Мӗншӗн ремесленнӑя? — ӑнланаймарӑм эпӗ. — Почему в ремесленное? — не понял я.

— Акӑ, повестка. — Вот повестка. — Кӗренрех тӗслӗ хут татки тыттарчӗ анне. — Мать протянула мне розоватую бумажку. Унта мана 21-мӗш номерлӗ ремесленнӑй училищӗне, кирлӗ япаласемпе документсем илсе, пыма чӗннӗ. В ней говорилось, что завтра мне надлежит явиться в художественное ремесленное училище № 21 с такими-то документами и вещами.

— Ҫук ӗнтӗ, ӗҫлетӗр луччӑ! — Нет, пусть лучше работает! Вӑт мӗнле мыскара! — терӗ те атте, ман ҫине пӑхрӗ: Вот какая штука! — сказал отец и посмотрел на меня:  — Тӗрӗс-и? — Верно?

* * ** * *

Мускав тӳпине прожекторсен ҫутисем ярӑмӑн-ярӑмӑн хыпашлаҫҫӗ. Над Москвой рыскали лучи прожекторов. Каҫсерен тӳпене сывлӑш ҫулне пӳлмелли аэростатсем хӑпараҫҫӗ. По вечерам в небо поднимались аэростаты воздушного заграждения. Вӗсене те хӑнӑхрӑмӑр ӗнтӗ эпир. К ним тоже привыкли. Урӑхла каласан, хӳтӗленес тӗллевпе мӗн тунӑ, ҫавна эпир пурне те хӑнӑхнӑ. Привыкли, впрочем, ко многому, что воспринималось как меры предосторожности.

Вӑрҫӑн малтанхи уйӑхӗ пире савӑнтармарӗ пулин те, Пысӑк театр патӗнчи скверта яланхи пекех чечексем ешерчӗҫ, Чистые пруды хӗрринче кимӗ станцийӗ ӗҫлерӗ, шапасем кӑваклатрӗҫ, «Эрмитажра» вара Утесов концертсем пачӗ. Хотя первый месяц войны и не был утешительным, в скверике у Большого театра, как обычно, цвели гвоздики, на Чистых прудах работала лодочная станция и квакали лягушки, а в «Эрмитаже» выступал Утесов.

Эпӗ икӗ билет туянтӑм та тӳрех наркомата шӑнкӑравларӑм. Я взял два билета и позвонил в наркомат. Вӑл, Утесова итлеме юратаканскер, манпа тӳрех килӗшрӗ: Она любила слушать Утесова и сразу же согласилась:

— Ман паян дежурство та ӗнтӗ, анчах кампа та пулин ылмашӑнӑп. — Правда, у меня дежурство, но я подменюсь. Ну, мӗнле эс? Как ты? Ӳсрӗн пуль-ха?.. Вырос, наверное?..

Юлашки вӑхӑтра эп ӑна курманпа пӗрех темелле. В последнее время я ее почти не видел. Мӗскер вӑл юлашки вӑхӑтра тени! Да что там в последнее время! Эп ӑна наркоматра ӗҫлеме пуҫланӑранпа та курман. С тех пор, как она стала работать в наркомате, не видел. Вӑл ӗҫлекен ҫурт патне, Петровка урамне, пӗрре ҫеҫ мар кайнӑ эпӗ. Я приезжал к ее дому, бродил по Петровке. Ӗҫ пӗтессе кӗтсе пайтах каллӗ-маллӗ утнӑ, анчах тӗл пулман; е вӑл кампа та пулин утнине курса, ҫывӑха пыман. Перед окончанием рабочего дня, но чаще всего бесплодно; или не встречал ее совсем, или она была не одна. Именетӗп эпӗ ҫав юханшыв флочӗн «краблӑ» карттусне тӑхӑнса ҫӳрекен танлӑ ҫынсенчен. Я боялся ее сослуживцев в солидной форме речников с золотыми «крабами». Наташӑпа пӗрле тухакан хӗрарӑмсенчен те шикленетӗп эпӗ. Я пугался женщин, которые выходили из наркомата вместе с Наташей. Пуринчен ытларах ун амӑшӗ тӗлне пуласран хӑратӑп. Но еще больше я избегал встреч с ее матерью. Амӑшӗ вара, юри тенӗ пекех, ӗҫе час-час Наташӑпа пӗрле ҫӳрет, ӗҫрен те ҫавӑн пекех час-час пӗрле таврӑнать. А мать, как назло, часто отправлялась вместе с Наташей на работу и не менее часто возвращалась вместе с ней домой. Ксения Павловнӑпа эпӗ икӗ хут тӗл пултӑм ӗнтӗ. Я встречался с Ксенией Павловной два раза. Икӗ хутӗнче те паллашрӑм — хӑранипех пулчӗ ӗнтӗ ку. Оба раза знакомился — я просто боялся ее. Вӑл наркоматра уборщицӑра ӗҫлет, вӑл — унӑн амӑшӗ, вӑл… Она работала в наркомате уборщицей, она была ее матерью, она…

Эп тавҫӑрнӑ тӑрӑх, вӗсем ӗнтӗ тахҫантанпах, ҫулталӑк та ытла пуль, Наташӑн ашшӗ вилнӗренпех, начар пурӑнаҫҫӗ. Как я понимал, они уже давно, больше года, после гибели Наташиного отца, жили трудно. Халь вара, вӑрҫӑ пуҫланнӑранпа, тата та йывӑртарах… Теперь, с началом войны, совсем трудно…

Акӑ халь вӑл «ӳсрӗн-и?» тесе ыйтать. И вот — «вырос» ли я? Ку мана савӑнтарать те, хурлантарать те. Это и радовало, и чуть обижало меня. Епле вӑл «ӳсрӗн-и?» Как вырос? Эпӗ нихӑҫан та пӗчӗк пулман-ҫке! Я всегда был не маленьким. Халь вара… А теперь… Вӑл нимӗн те пӗлмест иккен. Ведь она ничего не знает.

Эпир, калаҫса татӑлнӑ пекех, Петровкӑра тӗл пултӑмӑр. Мы встретились на Петровке, как договорились. Пассаж патӗнче. У Пассажа. Кун пек лайӑхраххи пирки эп сӗнтӗм ӑна. Я сказал, что так лучше. Ман ӑна наркомат патӗнче кӗтсе тӑрас килмерӗ, тӗрӗсрех каласан, «крабсемпе» ытти хӗрсем хушшинче е амӑшӗпе пӗрле пынине курас килмерӗ. Мне просто не хотелось ждать ее у наркомата и опять видеть в окружении «крабов», взрослых подруг или вместе с матерью. Наташа ҫитсен вара: «Тен, вӑл та хӑйӗн паллаканӗсем мана ан курччӑр тесе тӑрӑшать пуль. Мӗншӗн-ха, эппин, вӑл манпа Пассаж патӗнче тӗл пулма ҫийӗнчех килӗшрӗ?» — тесе шухӑшларӑм. Уже когда Наташа пришла, я подумал: «А может, и она не хотела показывать меня своим знакомым? Почему она так быстро согласилась встретиться у Пассажа?»

Ҫапла шухӑшларӑм ҫеҫ, пирӗн пӗтӗм калаҫу хӑй йӗрӗнчен тухса кайрӗ. Стоило мне так подумать, и все наши разговоры приобрели какой-то странный смысл.

— Ӳснӗ эс, тӗрекленнӗ, — терӗ вӑл. — Ты повзрослел, — сказала она.

«Апла-тӑк, вӑл мана ҫапах ача вырӑнне хурать!» — шухӑшларӑм эпӗ. «Значит, она считает меня мальчишкой!» — подумал я.

— Мӗнле унта, Пионерсен Ҫуртӗнче? — А что в Доме пионеров? Чиперех-и? — интересленчӗ вӑл. Как там? — поинтересовалась она.

«Эппин, вӑл мана халь те Пионерсен Ҫуртне ҫӳрет тесе шухӑшлать!» — картрӑм эп хам ӑшра. «Значит, она думает, что я до сих пор хожу в Дом пионеров!» — отметил я.

— Юрать-ха каймарӑн. — Хорошо, что ты не поехал. Аҫун тӑванӗсем патне кайма пуҫтарӑннӑччӗ вӗт-ха эсӗ? — ыйтрӗ вӑл. Кажется, ты собирался к родственникам папы? — спросила она.

«Атте! «Папа! Уссипе сухал манӑн мӗншӗн ку таранччен те шӑтманни ҫинчен ыйтасси ҫеҫ юлчӗ мар-и унӑн!» Еще недостает, чтобы она спросила меня, почему я не имею усов и бороды!»

Эп аттен бритвипе икӗ хут та хырӑнтӑм ӗнтӗ. А я ведь уже два раза брился отцовской безопасной бритвой. Килте никам та ҫук чух, паллах. Правда, когда дома никого не было. Куна эп, тен, юри ятарласа уншӑн тунӑ. И, может быть, специально ради нее. Юн кӑларса та куртӑм пӗрре. Даже порезался один раз. Тӑрӑшсах хыртӑм терӗм ҫемҫешке ҫӑма, анчах йӗркеллӗ сухал пурпӗрех шӑтмарӗ. Я старательно сбривал пушок, но щетины не появлялось.

Сухал пирки сӑмах хускалмарӗ. О бритье речь не зашла.

— Ну, мӗнле пурӑнаҫҫӗ сан килтисем? — Ну, а как твои родители? Аннӳ епле? Как мама?

Вӑл, манӑн атте-аннене пӗлмест пулин те, вӗсем ҫинчен манран яланах ыйтса пӗлет, анне ҫинчен ыйтмасӑр вара нихӑҫан иртмест. Она всегда спрашивала меня о родителях и обязательно о матери, хотя не знала их.

— Итле-ха, Наташа, Мускав — Атӑл канал сире пӑхӑнса тӑрать-и? — кӗтмен ҫӗртен сасартӑк ыйтрӑм эпӗ. — Послушай, Наташа, а канал Москва — Волга тоже вам подчиняется? — неожиданно спросил я.

Ку манӑн чеелӗх пулчӗ. Это была хитрость.

— Ма интереслентерет ку сана? — А почему ты интересуешься? Пӑхӑнать, вара мӗн? Да, подчиняется, а что?

— Мускав-Атӑл канал хаҫачӗ пирӗн патӑрта пичетленнӗрен ҫеҫ калатӑп, — ӑнлантартӑм эпӗ май килнӗ таран лӑпкӑн. — Просто у нас газета канала Москва — Волга печатается, — объяснил я как можно спокойнее. — «Сталин трасси» ятлӑ. — «Сталинская трасса» называется. Пӗлетӗн-и? Знаешь?

— Ӑҫта вӑл «сирӗн патӑрта»? — Где — у вас?

Шӑпах ҫакӑн пек ыйту парасса кӗтнӗччӗ те ӗнтӗ эпӗ. Как раз именно такого вопроса я и ждал.

— Типографинче. — В типографии. Эпӗ типографинче ӗҫлетӗп халь, «Московский большевик» текеннинче. Я ведь в типографии работаю, «Московский большевик». Ну «Вечерка», «Московский большевик», «Советский метрополитен» тата ытти хаҫатсем тухнӑ ҫӗрте, — май килнӗ таран ӗненмеллерех каларӑм эпӗ. Ну где «Вечерка» печатается, и «Московский большевик», и «Советский метрополитен», и другие газеты, — как можно внушительнее сказал я.

Вӑл тӗлӗнсе хытсах кайнӑн туйӑнчӗ мана. Мне показалось, что она поражена. Питӗ аван!Очень хорошо! Ҫапла тӗлӗнтересшӗнччӗ те ӗнтӗ эп ӑна. Я и собирался поразить ее. Енчен, халӗ эп чӑн-чӑн мӑн ҫын пек ӗҫлӗ пулас мар-тӑк, тен, «Эрмитажа» Утесов концертне те кайман пулӑттӑмӑр-и. Билечӗсем те, ҫитменнине, питӗ хаклӑскерсем, эп вӗсене пӗрремӗш шалу укҫипе илтӗм. Не работай я сейчас, как настоящий взрослый человек, мы, быть может, и не пошли бы в «Эрмитаж» на Утесова. Ведь и билеты на Утесова, страсть какие дорогие билеты, я купил из своей первой получки.

Паркра ҫар ҫыннисем туллиех. В парке было много военных. «Эрмитажа» эпӗ пурнӑҫӑмра иккӗмӗш хут ҫеҫ ҫаклантӑм, пӗрремӗш хут ҫӗрле пулнӑччӗ. Я второй раз в жизни попал в «Эрмитаж», и впервые вечером. Кун пирки манӑн Наташӑна пӗлтерес килмерӗ, вӑл мана хӑй каларӗ:
— Ай, епле аван кунта! — терӗ вӑл. Мне не хотелось признаваться в этом, а она сама сказала: — Как здесь хорошо! — Кун пек тесе шухӑшламан та эп… Я и не думала, что тут так…

Апат-ҫимӗҫ тӗлӗшпе Мускавра йывӑрланчӗ, «Эрмитажра» вара бутерброд та, миндальрен тунӑ пирожнӑй та, мороженӑй та сутаҫҫӗ. В Москве было уже трудновато с питанием, а в «Эрмитаже» продавались бутерброды, и миндальные пирожные, и мороженое. Коммерци хакӗпе, паллах. По коммерческим ценам. Эпир пурне те ҫисе пӑхрӑмӑр. Мы попробовали все.

Утесова та эпир пӗрремӗш хут куртӑмӑр. И Утесова мы видели впервые.

— Килӗшет-и сана? — ыйтрӑм эпӗ Наташӑран иккӗмӗш пайӗ пӗтес умӗн. — Тебе нравится? — спросил я под конец второго отделения.

— Питӗ килӗшет! — Очень нравится!

Вӑл кӑмӑллӑ пулнине эпӗ хамах туйрӑм-ха, унӑн сӑнӗнчен асӑрхарӑм, паркран тухнӑ чух концерт программине епле тирпейлӗн хуҫлатса чикнинчен туйрӑм. Впрочем, я и сам понимал, что она довольна, понимал по лицу ее, по тому, как она аккуратно сложила и спрятала в сумочку программу концерта, когда мы выходили из парка. Эппин, вӑл ӑна хӑйӗн юлташ-хӗрӗсене кӑтартма шутлать. Значит, будет показывать своим подругам.

Унтан эпир ҫурма тӗттӗм Мускав тӑрӑх утрӑмӑр. Потом мы шли по вечерней полузатемненной Москве. Вӑрҫӑччен Пионерсен Ҫуртӗнчен таврӑннӑ чухнехи пек утрӑмӑр. Шли, как ходили когда-то до войны из Дома пионеров. Мускав халь ӗнтӗ ӗлӗкхи пек мар, анчах вӑл пурпӗр хӑйӗн сӑнне ҫухатман-ха: хӗвӗшӳллӗ, канӑҫсӑр, чуна ҫывӑх. Теперь Москва была не такая, как раньше, и все же это была она: людная, беспокойная, близкая.

Наташӑсен подъезчӗ умӗнче эпир чарӑнса тӑмарӑмӑр, тӳрех уйрӑлтӑмӑр, мӗншӗн тесен радио сывлӑш тревоги ҫинчен пӗлтерчӗ. У подъезда Наташиного дома мы сразу же попрощались: по радио прозвучал сигнал воздушной тревоги. Эпӗ васкавлӑн утма тытӑнтӑм. Я заторопился. Пятницки урамӗ тӑрӑх Хӗрлӗ площадь еннелле чавтартӑм. Пошел по Пятницкой, в сторону Красной площади. Климентовски тӑкӑрлӑка ҫитсен вара чӑтаймарӑм, пушмак хӑйӑвӗсене пушатса ятӑм. У Климентовского переулка я не выдержал и развязал шнурки ботинок. Атте пушмакӗ, ятарласа кӗҫӗрлӗхе тӑхӑннӑскер, чӑтма ҫук хӗстерет. Отцовские ботинки, обутые специально ради сегодняшнего вечера, ужасно жали.

* * ** * *

Ку вӑл пӗрремӗш тревога мар ӗнтӗ Мускавра. Это была не первая учебная воздушная тревога в Москве.

Картишӗнче мана аванах лекрӗ. Во дворе мне попало. Алӑк патӗнче Боря Скворцов тытса чарчӗ, усал сӑмахсемпе вӑрҫса пӗтерчӗ. У ворот меня поймал Боря Скворцов и обругал последними словами. Борьӑн мана вӑрҫма сӑлтавӗ те пур ҫав. Боря имел на это полное право. Мӗншӗн тесен тревога чухне манӑн постра — хамӑрӑн пӳрт тӑрринче тӑмалли ҫинчен эпӗ мансах кайнӑ. Я действительно забыл, что во время воздушной тревоги должен находиться на посту — на крыше нашего дома. Эрне каялла пире пушар дружинин ушкӑнне кӗртнӗччӗ. Неделю назад нас зачислили в состав добровольной пожарной дружины. Начальникӗ управдомччӗ, унӑн заместителӗ — Боря Скворцов. Начальником был управдом, а заместителем Боря Скворцов. Икӗ хут тӑнӑччӗ эп пӳрт тӑрринче хуралта, паян вара… Дважды я уже дежурил на крыше, но сегодня… Ӑҫтан пӗлем-ха эпӗ шӑпах паян тревога пуласса! Откуда мне было знать, что именно сегодня будет тревога!

— Мӗскер шавлан, ахаль те аран ҫитрӗм! — харах кӑшкӑрса пӑрахрӑм эпӗ Борьӑна. — Что ты шумишь, и так еле добрался! — рявкнул я на Борю. — Халех пыратӑп… — Сейчас иду…

Наташӑна ӑсатса янӑ хыҫҫӑн эпӗ чӑнах та киле аран-аран ҫитсе ӳкрӗм. Проводив Наташу, я и правда с трудом добежал до дома. Темиҫе хут та мана патрульсем тыта-тыта чарчӗҫ, икӗ хут — ахаль тумлӑ дежурнӑйсем, пурте хӑйсем тревога чухне урамра ҫӳреме юраманни ҫинчен тӑнлантараҫҫӗ. Несколько раз меня останавливали патрули, дважды штатские дежурные, и все доказывали, что во время воздушной тревоги нельзя бегать по улицам. Эп вӗсене, тем пулсан та, киле хӑвӑрт ҫитмелли ҫинчен ӑнлантарма тӑрӑшрӑм, ӗненмеллерех пултӑр тесе, суйма та лекрӗ. Я уверял всех, что должен срочно попасть домой, даже врал что-то для большей убедительности. Телее, вӗсем мана пурте ӗненчӗҫ, нумай тытса тӑмасӑрах ячӗҫ. К счастью, мне верили и отпускали.

Боря эп мӗншӗн кая юлса килнине ҫийӗнчех ӑнланчӗ: Боря быстро сообразил, в чем дело:

— Тӗлпулу-и? — Свидание? Роман-и? Роман? Апла пулсан, юрать! Тогда все! Шарламастӑп! Молчу! Ӑнланатӑп! Понимаю! Нимӗн те ыйтмастӑп… И ничего не спрашиваю…

Борьӑн ытти лайӑх енӗсемсӗр пуҫне тата йӗркелӗх, виҫе текенни пур, уншӑн эп ун умӗнче пуҫ тайма та хатӗр. У Бори, помимо всех прочих достоинств, перед которыми я преклонялся, был такт. Вӑл нихҫан та тӗпчесе пӗлесшӗн ҫунмасть. Он не проявлял любопытства.

— Халь поста кай ӗнтӗ, — терӗ Боря хирӗҫмесӗр. — А сейчас иди на пост, — миролюбиво сказал Боря. Манӑн пост, пӳрт тӑрри, шӑпах хамӑр хваттер тӗлӗнче, ҫавӑнпа эпӗ йӑпӑртлӑха киле чупса кӗтӗм. Мой пост, то есть крыша, находился как раз над нашей квартирой, и я на минутку забежал домой. Анне мана лайӑх кӑна ятласшӑнччӗ пулмалла, анчах эп ӑна ҫийӗнчех пӳлтӗм: Мать собралась было отчитывать меня, но я перебил:

— Пӗтӗмпех пӗлетӗп. — Знаю все. Вӑхӑт ҫук халь манӑн! Некогда! Эп дежурствӑна васкатӑп! Я — дежурить!

Эпӗ коридора сиксе тухрӑм та, хыҫалалла тухмалли алӑкран кӗрсе, чартакалла хӑпаракан пусмапа пӳрт ҫине улӑхрӑм. Я выскочил в коридор, затем в дверь на черный ход и поднялся по чердачной лестнице на крышу.

Ҫак вӑхӑтра шӑпах тепӗр хут — ку ӗнтӗ кӗҫӗр виҫҫӗмӗш пулчӗ — сигнал янӑраса кайрӗ. Как раз прозвучала очередная воздушная тревога — уже третья в этот вечер. Кунашкал нихӑш каҫ та пулманччӗ-ха! Такого еще не случалось!

Тӳпе те кӗҫӗр ытти чухнехи пек мар. И небо сегодня было не таким, как всегда. Ашӑ, ҫӑлтӑрлӑ, ҫуллахи Мускав каҫӗ. Теплое, звездное, летнее московское небо. Прожекторсем ӑна урлӑ та пирлӗ чӗреҫҫӗ. Лучи прожекторов исчертили его. Вӗсем е пӗрлешеҫҫӗ, е унталла-кунталла саланаҫҫӗ, каллех пӗрлешеҫҫӗ. Они скрещивались, расходились в разные стороны и вновь соединялись. Таҫта зениткӑсем ухлатаҫҫӗ. Где-то ухали зенитки. Е аякра илтӗнеҫҫӗ вӗсем, е кӳршӗ пӳрт тӑрринчен пенӗ пек кӗрлесе каяҫҫӗ. Где-то далеко и вдруг совсем близко, чуть ли не с соседних крыш. Ҫӗрпе пӗлӗт пӗрлешнӗ вырӑнсенче пульӑсен черечӗсем йӑлтӑртатса илеҫҫӗ. Горизонт пронизывали трассирующие очереди.

Аялта, картишӗнче, тӑкӑрлӑксенче, кӳршӗ ҫуртсем патӗнче кӑшкӑрнисем илтӗнеҫҫӗ: Внизу — во дворе, и в переулке, и в соседних домах слышались крики:

— Сылтӑм енчен виҫҫӗмӗш чӳрече — ҫутӑ сӳнтерӗр! — Третье окно справа — выключите свет!

— Каркӑҫ! — Штору! Иккӗмӗш хутра каркӑҫ антарман — антарӑр! Штору на втором этаже опускайте.

— Ҫутӑ сӳнтерӗр! — Гасите свет! Кама калаҫҫӗ — сӳнтерӗр! Кому сказано — гасите!.. Туй тӑваҫҫӗ! Свадьба! Ухмаха ернӗ пуль! С ума, что ли, сошли!

Эпӗ хавасланнӑ пек тӑратӑп. Я испытывал чувство, близкое к восторгу. Тем тӑршшӗ пӳрт тӑрринче — пӗччен. Один на огромной длинной крыше. Йӗри-тавра мӗнле кӑна ҫутӑ ялкӑшса илмест-ши! Да еще когда вокруг такое светопреставление! Ку вӑл аялта, хапха патӗнче е подъездсен алӑкӗсем патӗнче сӗнксе тӑрасси мар ӗнтӗ! Это куда лучше, чем дежурить внизу у ворот или в подъездах дома. Чӑн та, унта ытти дежурнӑйсемпе пакӑлтатма пулать, эп вара — тӑр-пӗччен. Правда, там можно поболтать, там много дежурных, а я — один. Мана пурпӗр авантарах! И все равно мне лучше! Кунта эпӗ пӗтӗм пӳрт тӑррипе, пӗтӗм ҫурчӗпе хам хуҫа, курасса та никам курманнине куратӑп. Я вроде бы хозяин всей крыши, всего дома и вижу сейчас то, чего никто не видит.

Майӗпен зениткӑсен сассисем шӑплана пуҫларӗҫ. Постепенно удары зениток стали стихать. Прожекторсен ҫутисем ҫӗрпе пӗлӗт пӗрлешнӗ ҫӗрелле куҫрӗҫ. Лучи прожекторов сдвинулись куда-то к горизонту. Аякра ҫаплах-ха ухлатнӑ сасӑсем илтӗнкелеҫҫӗ, манӑн пуҫ тӑрринче вара ним пулман пек ҫӑлтӑрсем ялкӑшаҫҫӗ. Вдали еще ухало и охало, а у меня над головой мирно сверкали звезды. Кӑшт ҫеҫ тулса ҫитеймен уйӑх кӳршӗ ҫуртсен тӑррисене шупкан ҫутатать. Почти полный круг луны направлял матовый свет в крыши соседних домов. Шӑрчӑксем чӗриклетме тытӑнчӗҫ, вӗсем пирӗн тӑкӑрлӑкра ҫуллахи кунсенче темӗн чухлех. Застрекотали сверчки, которых так много в летние дни в нашем переулке. Ҫавна пулах-и, тен, пирӗн тӑкӑрлӑка Шӑрчӑк тӑкӑрлӑкӗ теҫҫӗ… Случайно или нет, но наш переулок зовется Сверчковым…

Пӗр шӑрчӑкӗ таҫта манпа юнашарах чӗриклетет — мӑрьере пуль-и е чартакра. Один сверчок стрекотал где-то совсем рядом со мной — может, в трубе, может, на чердаке. Эпӗ шӑрчӑк сасси еннелле, чартак чӳречи патнелле, утрӑм. Я отправился на звук сверчка к чердачному окну. Ура айӗнче тимӗр кӗмсӗртете пуҫларӗ, шӑрчӑк вара самантрах шӑпланчӗ. Под ногами загремело железо, и сверчок смолк.

Чартак чӳречинчен сасартӑк палланӑ сасӑ илтӗнсе кайрӗ: Вдруг из чердачного окна раздался знакомый голос:

— Ӑҫта эс?— А где ты? Ан тархасшӑн! Слезай, ради бога!

Инҫетре тӳпе хӗрлӗ хӑмач пек вылянать, унта ҫаплах прожекторсен ҫутисем тем шыраҫҫӗ. Небо вдали полыхало зарницами, там все еще бегали лучи прожекторов.

— Анне, мӗн тума хӑпаран кунта? — Мам, ну зачем ты сюда? Ҫывӑр! Спи. Эп тата тепӗртак ларам-ха. Я еще немного побуду. Тен, татах… Может, опять…

— Санӑн ыран ирех тӑмалла-ҫке! — ҫине тӑрсах калаҫрӗ анне. — Тебе же чуть свет подниматься! — упорствовала мать. — Тата, чим-ха, ҫуралнӑ кун ячӗпе саламлатӑп сана! — И, кстати, поздравляю с днем рождения!

— Миҫе сехет халь? — А сколько сейчас?

— Ҫурҫӗр иртни ҫирӗм минут… — Двадцать минут первого…

Эппин, ҫирӗм иккӗмӗш число пуҫланчӗ. Значит, уже настало двадцать второе. Эпӗ — вунпиллӗкре! И мне — пятнадцать лет! Халь ӗнтӗ пушшех киле кӗместӗп. Тем более не пойду сейчас домой. Миҫе хут тревога памарӗҫ пуль кӗҫӗр, халь ак таврара чиперех, лӑпкӑ. Сколько тревог объявляли за нынешний вечер, и вокруг пока спокойно.

— Каях, кай, эп кӗҫех кӗретӗп! — Иди, иди, я скоро приду!

Аран ӳкӗте кӗртрӗм аннене — кайрӗ. Я еле уговорил мать уйти. Эп ҫӑлтӑрлӑ тӳпе айӗнче каллех пӗччен тӑрса юлтӑм. И вновь остался один под звездным небом.

Пӗр вунӑ-вунпилӗк минут пек шӑпах иртрӗ, ҫӗр ҫинче нимӗнле вӑрҫӑ та ҫук тейӗн. Прошло десять — пятнадцать минут, тихих, почти не военных. «Мӗншӗн-ха эпӗ ӗлӗкрех, вӑрҫӑччен, пӳрт тӑррине пачах хӑпарса пӑхман-ха, уйрӑмах каҫсерен. Ытла та хитре-ҫке тавралӑх «унтан пӑхсан!..» — тесе шухӑшласа илтӗм. Я даже подумал, почему раньше, до войны, никогда не забирался вот так на крышу, особенно ночью. Ведь какая красота вокруг!

Пӑчӑ, эпӗ сивӗ тимӗр ҫине лартӑм. Было душно, и я сел на прохладное железо. Кӑштах ларатӑп та ҫывӑрма каятӑп. Посижу так чуть-чуть и пойду спать. Эпир, ирӗклӗ пушар командинче тӑратпӑр пулин те, кашни харпӑр хӑй хуҫа. Хотя каждый из нас представлял боевую единицу — члена добровольной пожарной команды, — мы были сами себе хозяевами.

Акӑ, эпӗ, сӑмахран, халех мӗн те пулин сӑвӑлама тытӑнатӑп. Вот я, например, сейчас пробую что-то сочинять. Пӳрт тӑрринче пӗччен ларса сӑвӑ шухӑшлама питӗ аван вӑл: Это хорошо — сидеть одному на огромной крыше и бормотать стихи:

Йӑлт иртет. Все пройдет.

Лартать шӑлса шур юр та
Пӗлтӗрхи хавшак ҫурхи йӗре. И зимними порошами Заметет прошедших весен нить.

Пурпӗрех эс чи пахи. Все равно ты — самая хорошая.

Пӗр кун та
Эс тухмастӑн манӑн чӗререн… И тебя никак нельзя забыть…

Ку вӑл — Наташа ҫинчен. Это о Наташе. Анчах малалла ниепле те пула пӗлмест. Но дальше ничего не получается. Эпӗ вара урӑххине мӑкӑртатма тытӑнтӑм: И я уже бормочу другое:

Эпир нихҫан та манмӑпӑр, нихҫан та
Ял-хуласем вутра ялкӑшнине. Мы не забудем поля изрытые, Села наши и города, Дотла сожженные, в прах разбитые.

Усал тӑшман, темле сиксе урсан та,
Пире лартаймӗ чӗркуҫҫи ҫине!.. Злой враг, как ни нападал, не смог поставить на колени нас!..

Тем, кӑштах пула пуҫларӗ курӑнать. Кажется, что-то получается. Ыран, тӗрӗсрех каласан, паян пулать ӗнтӗ вӑл, Николай Степановича вуласа кӑтартас-ха ку сӑвва. Надо завтра, а вернее, уже сегодня прочитать Николаю Степановичу.

Пирӗн хваттерти кӳршӗ — Николай Степанович Позняков — манӑн ҫывӑх тус. Сосед по квартире Николай Степанович Позняков — мой большой друг. Тен, ӑна «тус» тени кулӑшла пек пуль. Может, смешно говорить — друг? Николай Степанович кӗҫех ҫитмӗл тултарать. Николаю Степановичу — скоро семьдесят. Эп вара паянтан пуҫласа — вунпиллӗкре. Мне сегодня — пятнадцать. Эпир пурпӗрех унпа чӑн-чӑн туссем. Но мы, право, по-настоящему дружим.

Николай Степанович — консерватори профессорӗ, фортепьяно класне ертсе пырать, ҫав вӑхӑтрах тата Пысӑк театр балетмейстерӗ. Николай Степанович — профессор консерватории по классу фортепьяно и одновременно балетмейстер Большого театра. Эп пӗлместӗп — мӗн ӑна ытларах туртать: музыка-и е балет-и? Я не знал, чем он больше увлечен — музыкой или балетом. Анчах ӑна пурпӗр ӑмсанатӑп. Но я завидовал ему. Музыкӑна эп питех ӑнланмастӑп, балетне вара пачах курман. Я не очень понимал музыку и ни разу не смотрел балета.

Маншӑн Николай Степанович — урӑхла ҫын. Для меня Николай Степанович был иным. Ку енӗпе ӑна ыттисем пӗлмеҫҫӗ. Такого не знали другие. Вӑл — поэт тата кӗнеке юратакан ҫын. Он был поэтом и книголюбом. Вӑл сӑвӑсем ҫырать, ӗлӗкхилле, классиксем ҫырнӑ пек, сонетсем, романсем, акростихсем ҫырать. Он писал стихи, такие, какие писали давным-давно классики: сонеты, романсы, акростихи.

Вӑл ҫырнисем мана яланах кӑмӑла каяҫҫӗ. Мне нравилось, как он пишет. Акӑ вӗсем: Вот они:

Ырри те, усалли те пулнӑ,
Упраннӑ пурпӗр эп. Ни роскошь, ни металл, ни право, — Хранил я возрасты. Ак халь —
Пӗчченҫӗ. И вот Один. Парӑннӑ хуйха. Сдался беде.

Эп — ватӑ ҫамрӑк, шурӑ пуҫлӑ. Я Юнец и старец белоглавый.

Чӑн пурнӑҫ техӗмӗ — ҫулсем
Вилменнинче, ҫил пек ҫухалнӑн. В том мудрость жизни, чтоб года Не вымирали, канув в Лету.

Поэт тени нихҫан салхуллӑн
Ан лартӑр: «Пӗтрӗм эп!» — тесе. И преступление поэту Сказать: минула череда.

Е тата сасартӑк ҫакӑн пекки: И вдруг еще такое:

Ҫарамасах хӑй,
Кӑшкӑрать. Идя Внаготку, Глотку Дерет.

Хӗре кимме вӑл
Йыхӑрать. Видя молодку, В лодку Зовет.

Эрех парап, тет,
Астарать. В лодке Молодка Водку Нашла.

Эпир унӑн сӑввисене ҫеҫ вуламастпӑр. Мы читали не только его стихи. Кашни кун тенӗ пекех Николай Степановичӑн пысӑк библиотека евӗрлӗ пӗчӗк пӳлӗмӗнче темиҫе сехет ирттеретӗп эпӗ. Каждый день я проводил несколько часов в маленькой комнатке Николая Степановича, похожей на большую библиотеку. Эпир авалхи кӗнекесенчен кашни мӗн вулас тенӗ, ҫавна вулатпӑр, пурте тенӗ пекех вӗсем — сӑвӑсем. Мы читали старые книги на выбор — это почти всегда были стихи.

— Поэзи вӑл — тӗнче тытӑмӗн чи пысӑк вӑрттӑнлӑхӗ, тусӑм! — тет Николай Степанович. — Поэзия — одно из величайших таинств мироздания, мой друг! — говорил Николай Степанович. — Чӑн-чӑн поэзи этем чун-чӗрин пӗлтерӗшне уҫса парать, ҫав вӑхӑтрах ӑна вӑл ҫӗнетет те, пуянлатать те, капӑрлатать те. — Настоящая поэзия выражает сущность человеческой души и одновременно преображает эту душу. Туйӑма тата?! И чувства! Урӑхла калас-тӑк, тусӑм, чӑн-чӑн пысӑк искусство вӑл — хавхалану тӗшши, чун канӑҫлӑхӗн ҫӑлкуҫӗ, мӗнле калас, чӗрӗлӗх шывӗ. Вообще, мой друг, искусство в большом понимании этого слова — плод вдохновения и стимул наслаждения, эликсир наслаждения, так сказать. Этем тени искусствӑсӑр — ҫап-ҫара, выльӑх пек анчах. Без искусства человек гол, он животное, не более. Искусство тӗшши кашни ӑслӑ-пуҫлӑ ҫыннах сывлӑш пек кирлӗ. Пища искусства нужна каждому разумному существу, как воздух. Ҫынсем ҫакна ӑнланма тытӑнсан тин ҫын ӗретне кӗнӗ: вӗсем вара, чи ҫӳлти пусӑмра тӑракан чӗрчунсем пулса, малалла аталаннӑ. И когда люди понимали это, они всегда были людьми: они развивались, как высшие существа, и двигались вперед. Анчах искусствӑна хирӗҫлени те пулкаланӑ. И наоборот, было так, что с искусством боролись. Сӑмахран, инквизици тапхӑрӗнче, чӑн-чӑн искусствӑна таптаса лапчӑтсах хунӑ. В период инквизиции, например, подлинное искусство было задушено. Ку вара ҫав инквизицие хӑйне пӗтесси патне илсе ҫитернӗ. И это неминуемо привело к гибели самой инквизиции. Кун пек тӗслӗхшӗн таҫта аякка кайма та кирлӗ мар. Более близкий пример. Акӑ, илер-ха хальхи Германинчи лару-тӑрӑвах, унти кӑвайтсенех. Костры в современной Германии. Гитлер, мӗнпур ӑссӑр, пултарусӑр ҫынсем пекех, живопись хирӗнче нимӗн те тӑвайман. Гитлер, как все бездарные люди, оказался бесплоден на ниве живописи. Сӑмах май калас-тӑк, тусӑм, пултарусӑр ҫынсем вӗсем яланах хаяр та путсӗр. Между прочим, бездарные люди, мой друг, всегда очень злы и подлы. Вӗсем хӑйсен пултарусӑрлӑхӗшӗн, творчество пупкӑлӑхӗшӗн питӗ хытӑ тавӑраҫҫӗ. Они мстят, и мстят люто за свою бездарность, за свое творческое бесплодие. Гитлер пушӑлӑхӗпе тӗшсӗрлӗхӗ те цивилизацие хакла ларать. Бесплодие Гитлера дорого стоит цивилизации. Паян ӗнтӗ искусство Германире ҫеҫ мар, фашист ури пуснӑ ҫӗрте ниҫта та ҫук. Сегодня нет искусства уже не только в Германии, а и всюду, куда ступила нога фашизма. Анчах, каларӗ тейӗн ак, тусӑмҫӑм! Но, друг мой! Ку вӑл, паллах, парадокс ӗнтӗ, ҫапах та фашизм хӑйне шӑпах ҫакӑнпа пӗтерет те. Сие парадокс, конечно, но фашизм себя именно этим и погубит. Искусствӑна пӗтерекен — хӑй пӗтет. Загубивший искусство — погибнет сам. Ҫук!Нет! Искусство вӑл — тӗлӗнтермӗш япала, вӑл пурнӑҫпа вилӗм пекех — ӗмӗрлӗх! Искусство — потрясающе, вечно, как вечны жизнь и смерть! Поэзи те — искусствӑн ҫывӑх пайӗ, шухӑшӗ, сӑнарӗ… И поэзия — достойная сфера искусства, мысли и образа…

Николай Степанович питӗ ӗнентерӳллӗ калаҫать. Николай Степанович говорил убежденно, горячо, красиво. Унпала интереслӗ. С ним интересно. Ҫитменнине тата, маншӑн вӑл чӑн-чӑнах чаплӑ, паллӑ ҫын. И потом, он в моих глазах настоящая знаменитость. Ҫамрӑк чух ӑна Серов хӑй ӳкернӗ, эп вӑл портрета Третьяковкӑра хам куҫпах курнӑ. В молодости его рисовал Серов, и я своими глазами видел этот портрет в Третьяковке. Нумаях пулмасть вара, вӑрҫӑ пуҫланиччен икӗ эрне маларах, вӑл мана Афиногеновпа паллаштарчӗ. А совсем недавно, недели за две перед войной, Николай Степанович познакомил меня с Афиногеновым. Эпӗ унӑн пьесисене курман пулин те, ятне чылай илткеленӗ, «Машенька», «Мыскараҫӑ», «Сехре хӑппи», «Инҫетре» текен пьесисене пӗлетӗп. И, хотя я не видел его пьес, я много раз слышал это имя, слышал о «Машеньке», о «Чудаке», о «Страхе» и «Далеком». Александр Николаевич Афиногенов Николай Степанович патне темӗнле кӗнеке илме пынӑ-мӗн. Александр Николаевич Афиногенов заходил к Николаю Степановичу за какой-то книгой. Хӑй шӳтлет, кулать, эп ӑна пирӗн хамӑрӑн театр пурри ҫинчен каларӑм та, вӑл ерҫнӗ хушӑра хӑҫан та пулин Пионерсен Ҫуртне кӗме сӑмах пачӗ. Шутил, смеялся и даже обещал прийти как-нибудь к нам в Дом пионеров, когда я сказал, что у нас есть свой театр.

Николай Степанович патне эпӗ час-часах кайса ларатӑп. Я часто пропадал у Николая Степановича. Кун пекки манӑн атте-анне килте чухне те пулкалать. Даже когда в нашей комнате все были в сборе — и отец, и мать. Атте уншӑн мана ҫилленмест, анне кӑштах ҫилленет курнать. Отец не сердился на меня, а мать, кажется, сердилась. Николай Степановича эпӗ атте-аннерен те ытларах шанатӑп. Я доверял Николаю Степановичу больше, чем мог доверить родителям. Сӑмахран акӑ — сӑвӑсем. Стихи, например. Наташа ҫинчен ҫырнӑ сӑвӑсем! Стихи о Наташе. Вӗсене манӑн атте те, анне те курман, ун ҫинчен вӗсем пӗлмеҫҫӗ те. О них не знали ни мать, ни отец. Николай Степановича вара эп мӗнпуррине йӑлтах кӑтартнӑ, вуласа панӑ. А Николаю Степановичу я их читал.

Эп каллех ӑшра ҫуралнӑ сӑвӑ йӗркисем патне таврӑнтӑм: Я опять возвращаюсь к придуманным строчкам:

Йӑлт иртет. Все пройдет. Лартать шӑлса шур юр та
Пӗлтӗрхи хавшак ҫурхи йӗре… И зимними порошами Заметет прошедших весен нить.

Ҫук, ҫитет, кун пек ҫырма юрамасть. Нет, конечно, не так надо писать. Николай Степановичӑн, ав, чӑнах та сӑвӑсем. Вот у Николая Степановича действительно настоящие стихи. Вӗсем Тютчев, Брюсов, Сологуб, Тредиаковский сӑввисем евӗрлӗ… Как у Тютчева, и у Брюсова, и у Сологуба, и у Тредиаковского…

Анчах — мӗн ку? Но что это? Прожектор ҫутисем каллех пирӗн ҫурт тӑрринче темӗн хыпашлаҫҫӗ. Лучи прожекторов вновь рыщут над нашей крышей. Зениткӑсем малтанхинчен те хытӑрах ухлатаҫҫӗ. И пуще прежнего грохочут зенитки. Снарядсем, татӑклӑ-татӑклӑ ҫутӑ йӗр туса, умлӑн-хыҫлӑн тӳпенелле вирхӗнеҫҫӗ. Трассирующие снаряды летят в небо быстрыми пунктирными лентами. Вӗсен осколкисем тӑкӑннӑ май, пӳрт тӑрри кӗмсӗртетсе ҫеҫ тӑрать. И осколки, осколки грохочут по крыше. Кусем — пирӗн снарядсен осколкисем. Это осколки наших снарядов. Ман алӑсем хӑйсем тӗллӗнех пите, пуҫа хуплаҫҫӗ. Я инстинктивно прикрываю голову и лицо руками. Халь ӗнтӗ эпӗ сӑвӑсем ҫинчен те, Наташа ҫинчен те, килпе Николай Степанович ҫинчен те шухӑшламастӑп, манӑн куҫ тӳпенелле тинкерет. Я уже не думаю ни о стихах, ни о Наташе, ни о доме, ни о Николае Степановиче, а смотрю в небо…

Ак япала… И тут… Прожекторсен ҫутинче чип-чиперех самолет курӑнать, пӗчӗк хӑй, ача-пӑча тетти пек ҫеҫ. Самолет, ясно видимый, почти игрушечный самолетик в лучах прожекторов. Унччен те пулмарӗ, темскер хаяррӑн шӑхӑрса анни, ҫывӑхрах кӗмсӗртетни хупласа хучӗ. И вдруг отвратительный вой и грохот совсем близко. Пӑхатӑп, юнашарах, чартак чӳречи патӗнчех, темӗн чӑшлатма, хӗм сирпӗтме тытӑнчӗ. Смотрю, рядом с чердачным окном взмет искр и шипение. Вут тиверткӗҫ мар-и? Зажигалка? Нивушлӗ пире вӗрентнӗ чух кӑтартнӑ плакатсем ҫинчи пеккиех ку? Неужели зажигалка, та самая, о которой нам столько раз говорили, которую я знал по учебным плакатам? Апла-тӑк, мӗншӗн вӑл ун пекех чӑшлатать? Но почему она так шипит? Вӗренӳ тревоги тӑваҫҫӗ-им? Учебная тревога?

Эпӗ чартак чӳречи патнелле ыткӑнтӑм, анчах, хамӑра вӗрентнӗ пек, унӑн стабилизаторӗнчен ҫара алӑпа тытма май ҫуккине чухласа илтӗм. Я бросился к чердачному окну, но сообразил, что не схвачу ее голыми руками за стабилизатор, как нас учили. Ҫук, тен, тытма та пулать пуль, анчах ҫав тери чашлатса хӗм сапаканскер патне пыма хӑрушӑ пек туйӑнать. Нет, может, и могу, но мне страшно хватать ее, искрящуюся и шипящую возле самого карниза. Ҫунакан вут пуленкине, кӑвайтран кӑларса, ҫара алӑпа тытасси пекех ӗнтӗ! Наверно, так же страшно взять в руки горящую головешку из костра!

Пӗр вӑхӑтрах мана шӑрӑх та, сивӗ те пулса кайрӗ. Мне жарко и одновременно холодно. Ҫамка ҫине вӗри тар тапса тухрӗ, ҫурӑм тарӑх сивӗ чупса иртрӗ. На лбу горячий пот, по спине мурашки скачут.

Тӳпере шартлатса ҫурӑлнисем илтӗнеҫҫӗ, ҫутӑсем ялтлата-ялтлата илеҫҫӗ, манӑн хӑрушӑ япала вара ҫаплах чӑшлатса хӗм сирпӗтет. Небо рвалось и вспыхивало, а зажигалка все шипела и искрилась. Темшӗн-ҫке, эп ӑна урапа пӗрре, унтан тата тепре тапрӑм. Почему-то я ударил по ней ногой — раз и еще раз. Акӑ, хайхискер, ман умран ҫухалчӗ те, вӑл пӳрт тӑрринчен ҫӗре вирхӗнсе анчӗ. И вот ее уже нет — она летит с крыши вниз, во двор.

Анчах эп савӑнма та ӗлкӗреймерӗм. Но я не успел даже обрадоваться. Пӳрт тӑррин тепӗр вӗҫне те ҫакӑн пекки лекнӗ иккен, эп ӑна асӑрхаман, ун тавра пӳрт тӑрри ҫунма та тытӑннӑ. На другом конце крыши бесновалась такая же зажигалка, которую я не заметил раньше, и возле нее дымилась крыша. Ахӑртнех, сӑр хыпса илнӗ пулас. Видно, вспыхнула краска. Эпӗ унта ыткӑнтӑм, кун пеккине кӗтменскер, васканипе йӑнӑш туса хутӑм: пиншака хыврӑм та ҫулӑма унпа хуплама пикентӗм. Я бросился туда и совершил в отчаянии явную глупость: скинул куртку и попробовал ею прикрыть огонь.

— Ухмаха тухрӑн-им эс! — кӑшкӑрса пӑрахрӗ мана ҫак самантра Боря Скворцов. — Ты с ума сошел! — заорал на меня Боря Скворцов. Унпа пӗрле тата икӗ арҫын хӑпарнӑ иккен. С ним поднялись и еще двое мужчин. Вӗсем тӳрех манӑн пиншака таптама тытӑнчӗҫ. Они бросились топтать мою куртку. — Тӑмсай! — Идиот! Хӑйӑр мӗн тума лартса панӑ тетӗн сана?!. А песок для чего?

— Эс мӗн?… — Ты что?.. Айван интеллигент… Дурак интеллигентный… Шан вӗсене… Доверь таким… Ку управдом сасси пулчӗ. Я узнал голос управдома.

Мӗн тума тата епле килсе лекнӗ вӗсем кунта — манӑн шухӑшлама вӑхӑт ҫук. Как и почему они оказались рядом со мной на крыше, мне некогда было думать. Хӑйӑр? Песок? Хӑйӑр кунта мар-ҫке! Песок же не здесь! Вӑл чартакра — витресенче, ещӗкре. Он был на чердаке в ведрах и ящиках. Ӑҫтан пултӑр кунта хӑйӑр! При чем здесь песок!

Эпир тӑватсӑмӑр та пиншака тата ҫунса пӗте пуҫланӑ бомбӑна сӳнтересшӗн тӗрмешетпӗр, тимӗр тӑрӑх шӑвакан ҫулӑма таптатпӑр. Мы вчетвером тушили куртку и догоравшую под ней зажигалку, и сбивали языки пламени, которые ползли по листам железа.

Астумастӑп, мӗнпе вӗҫленчӗ пирӗн ҫак ӗҫ. Не помню, как все это кончилось. Тахӑшӗ чартакран пӗр витре хӑйӑрпа тепӗр кастрюль шыв илсе килчӗ те, ҫавсене сапсан тин пӳрт тӑрри ҫунма чарӑнчӗ. Кто-то успел притащить с чердака ведро песку и кастрюлю с водой, мы посыпали и полили уже потухшую краску.

Кайран Боря мана чылайччен ятларӗ, пуринчен ытларах управдома вӑрҫрӗ. Потом Боря долго ругался со мной и еще больше с управдомом. Юлашкинчен мана тата ырласа та илчӗ: И под конец даже похвалил меня:

— Ҫара алӑпа тытма ҫук-ҫке вӗсене! — Нельзя же голыми руками их хватать! Ӑҫта брезент алсасем? Где брезентовые рукавицы? Ӑҫта хыпкӑчсем? Где щипцы? Юрать-ха вӑл, ав, ҫухалса кайман… Хорошо хоть, что он не растерялся…

Ырласан-ырламасан та, эп хама пурпӗр аван мар туйрӑм. А я чувствовал себя совсем гадко. Хӑрани ҫеҫ ҫӑва патнеччӗ-ха, кунта, ав, пиншак тата — ҫӗр ҫӑтман япали… Мало того, что перепугался, еще эта куртка — будь она неладна…

* * ** * *

Ирхине, яланхи пекех, типографие эпӗ ултӑ сехет тӗлне ҫитрӗм. Наутро, к шести часам, я, как обычно, пришел в типографию. Ҫапла, яланхи пекех, мӗншӗн тесен ӗҫе эпӗ икӗ эрне ҫӳретӗп ӗнтӗ. Как обычно, потому что вот уже две недели я выходил на работу.

Ӗҫӗм манӑн чи пахи те, чи начарри те мар — катошник эпӗ. Должность у меня не самая первая, но и не самая последняя — катошник. Ячӗ тӑрӑхах курӑнать ӗнтӗ эпӗ темӗн йӑвантарни-шутарни. Уже по названию видно, что я что-то катал. Чӑнах та йӑвантаратӑп эпӗ, анчах ку чи кирли мар-ха. И я действительно катал, но это не главное. Хут тӗркисене ротаци машини патне йӑвантарса пыма кирек мӗнле айван та пултарать. Подкатывать рулоны бумаги к ротационной машине каждый дурак сумеет. Хыткан тата питех вӑйлӑ мар пулсан та, ку ӗҫе эпӗ чиперех пурнӑҫлатӑп-ха. И хотя я тощ и не ахти как силен, а с этим делом справлялся. Тӗркесене рельссем тӑрӑх ятарласа тунӑ урапасемпе куҫаратпӑр. Рулоны мы подкатывали по рельсам на специальных тележках. Хут тӗркине пичет валли хатӗрлесси вара кӑткӑсрах ӗҫ: ҫиелти ванчӑк е лӳчӗркенчӗк хут сийне хӑвӑрт вистемелле те ӑна машина ҫине вырнаҫтармалла. Куда сложнее подготовить рулон к печати: быстро снять с него верхний, побитый слой бумаги, а затем закрепить на машине. Пичетленӗ чух, ӑҫта та пулин ҫурӑлсан, ҫӑвара карса ан тӑр вара. И во время печати, если случается обрыв, тем более некогда зевать. Кӑшт ӗлкӗреймерӗн, инкеке сиреймерӗн-тӗк — сана печатник те, цех начальникӗ те ахаль вӗҫертмеҫҫӗ — ятлаҫҫӗ. Чуть замешкался, не сумел мигом ликвидировать беду — тебя обругают и печатники, и начальник цеха. Вӗсем ҫеҫ мар, ыттисем те ҫийӗнчех хушша-хуппа кӗреҫҫӗ, уборщица та пулин вӗсем майлах ҫаптарать. И даже уборщица обругает, и все крепко.

Малтанах мана леккелетчӗ. Первые дни мне доставалось. Халӑхӗ хӗрӳ, мӗн те пулин май килмесенех, сӑмахӗсене суйласа-тиркесе тӑмаҫҫӗ: арҫынӗсем те, хӗрарӑмсем те пӗр пекех. Работа горячая, и люди не выбирали слов, когда что-то не клеилось: ни мужчины не выбирали, ни женщины.

Чугун ҫул ҫинче айӑпли стрелочник пулнӑ евӗрлех, ротаци машини таврашӗнче вара катошник айӑплӑ. И коль скоро на железной дороге во всех бедах виноват стрелочник, то в ротационке, конечно, катошник.

Мӗн тӑвас-ха ман, хучӗ ҫавнашкал пулсан! — тӳрре тухма тӑрӑшаттӑм эпӗ. — А что я могу поделать, если бумага такая! — оправдывался я. Ман шутпа, хучӗ хӑй япӑх пулнӑран чӗрӗлетчӗ — брак тухатчӗ. Мне казалось, что причиною обрывов и брака у нас была бумага.

Хучӗ, чӑнах та, чаплах мар ӗнтӗ. Бумага и верно не отличалась высоким качеством. Чылай тӗркисем йӗпе, лаптӑкӑн-лаптӑкӑн саралса ларнӑ, чылайӑшӗ тикӗс мар, хӑшӗ-пӗрисем вара — ниме юрӑхсӑр. Многие рулоны были сырые, с желтыми ржавыми пятнами, с выбоинами и просто с явным браком. Машина ҫинче хут тӗрки (ӑна эпир «роль» тетпӗр) печатниксене ытлашши асап ан кӳтӗр, татӑк-кӗсӗк мӗнле пулсан та сахалтарах тухтӑр тесе, манӑн чылай тӑрӑшма тиветчӗ. Задача передо мной стояла безнадежно трудная: и чтобы на машине рулон (или роль, как мы его называли) не доставлял лишних хлопот печатникам, и чтоб отходов, а проще говоря — бумажного срыва было меньше. Ятласса вара уншӑн та, куншӑн та пӗр пекех ятлатчӗҫ. А ругали и за то и за другое одинаково.

— Хут вӑл хут, анчах аллу та, пуҫу та пур вӗт сан?! — Бумага бумагой, а у тебя на плечах голова, да еще руки! Е пуҫу вырӑнне тӑм ҫеҫ-и, айван! — тетчӗҫ мана. Или у тебя не мозги, а стружки? — говорили мне.

Эп тарӑхаттӑм, мана юриех тапӑнаҫҫӗ пуль тесе шутлаттӑм, ҫавӑнпа малтанхи кунсенче хама питӗ йывӑр туяттӑм. Я злился, считал, что ко мне придираются, и вообще в первые дни работы чувствовал себя отвратно. Таҫта, чӗре тӗпӗнче, иккӗленӳллӗ шухӑш та ҫуралнӑччӗ: «Ухмахла туса хумарӑм-ши эпӗ, васкамарӑм-ши? Тен, ремесленнӑйнех каймаллаччӗ пуль?» — теттӗм. Где-то в душе даже вертелось сомнение: а уж не сглупил ли я, не поторопился ли? Может, лучше было пойти в ремесленное?

Халь ӗнтӗ эпӗ вӗренсе ҫитрӗм, ӗҫӗ хутран мар, хамран, майне пӗлнинчен килнӗ иккен. Сейчас я знал, что все дело действительно в моих руках. Хӑнӑху ҫеҫ кирлӗ — пурте йӗркеллех пулать. И в сноровке, а с бумагой справиться можно.

Икӗ кун каялла мана цехра тухса тӑракан стена хаҫатӗнче ырланӑ. Два дня назад меня похвалили в цеховой стенгазете. Хам ӗҫшӗн уйрӑммӑн мар, печатниксемпе цинкографсене пулӑшнӑшӑн. Правда, не за мою основную работу, а за то, что я помогал печатникам и цинкографам. Ӗҫ кунӗ манӑн, рабочи ҫулне ҫитменскерӗн, кӗскерех — ултӑ сехет ҫеҫ. Рабочий день у меня, как у несовершеннолетнего, короткий — шесть часов. Хамӑн смена пӗтнӗ хыҫҫӑн эпӗ шӑратса хатӗрленӗ полосасене цинкографине леҫетӗп е хамӑр ротационкӑрах полосасене, барабанран кӑларса, тепӗр хут шӑратма кайса паратӑп. После своей смены я таскал отлитые полосы в цинкографии или в нашей же ротационке снимал полосы с барабана и относил их на переплавку.

Эп ӗнтӗ хам катошник, пулнишӗн вӑтанма пӑрахрӑм. Я уже не стыдился того, что я катошник. Кун пирки — халь килте те, паллакан ҫынсене те калама именместӗп. Не стеснялся говорить об этом лишний раз дома и просто знакомым. Наташӑна та хамӑн ӗҫ ҫинчен савӑнсах каласа паратӑп. И Наташе я рассказывал о своей работе с упоением.

Халь эпӗ хаҫатсене пуринчен малтантарах вулатӑп. Теперь я первым, как мне казалось, читал газеты. Вуласса типографинче ӗҫлекенсем пек вулатӑп: малтан тӑваттӑмӗш полосине, унтан — виҫҫӗмӗшпе иккӗмӗшне, юлашкинчен чи кирлине — пӗрремӗшне, мӗншӗн тесен ӑна валли материалсем чи кайран килсе ҫитеҫҫӗ. Читал так, как читают их типографы: сначала ранее приготовленную четвертую полосу, потом третью и вторую и, наконец, самую важную — первую, материалы которой поступали в типографию в последнюю очередь. Шӑпах пӗрремӗш полосара пичетленет те ӗнтӗ кирек мӗнле хаҫатра та чи кирли, чи интересли. Именно на первой полосе любой газеты печатается, как правило, все самое важное и интересное.

Хаҫатсем юнашарах, хӑвӑн аллунта тенӗ пек ҫуралнӑ чух вӗсем саншӑн уйрӑмах — хаклӑ, уйрӑмах пысӑк пӗлтерӗшлӗ. Газеты рождались рядом, почти под твоими руками, и от этого они были особенно дороги и значимы. Шӑрши те вӗсен ырӑ. И пахли они вкусно.

Паян пире пӗрремӗш полоса чылайччен тытса тӑчӗ. Сегодня нас очень задержала первая полоса. Цеха ӑна нихҫанхинчен кая юлса ҫитерчӗҫ — сакӑр сехетре тин. Она поступила в цех так поздно, как никогда раньше, — в восемь утра.

Енчен эсӗ ирхине пиллӗкре тӑратӑн, улттӑра ӗҫе ҫитетӗн пулсан, тӑхӑр сехет тӗлнелле сана ирӗксӗрех кӑнтӑрла ҫитнӗн туйӑнать. Если ты просыпаешься в пять, а в шесть уже находишься на работе, то начало девятого тебе невольно кажется серединой дня. Паян акӑ — июлӗн 22-мӗшӗ. Был день 22 июля. Эп ҫуралнӑ кун. День моего рождения. Вӑрҫӑ пуҫланнӑ кун. День войны. Урамра, типографи тӗлӗнче, тахҫанах халӑх хӗвӗшет ӗнтӗ. Где-то там, за шумными цехами типографии, уже давно бодрствовали люди. Вӗсем хаҫат киоскӗсем умӗпе иртеҫҫӗ, килти почта ещӗкӗсене уҫа-уҫа пӑхаҫҫӗ, анчах — хаҫат ҫук. Они шли на работу мимо газетных киосков, они заглядывали дома в свои почтовые ящики, а газеты — нет.

Мӗн пулнӑ? Что же случилось? Мӗн хыпарлать пире кӗттерсе ывӑнтарнӑ пӗрремӗш полоса? Что говорит первая полоса, которая так задержала нас?

Эп ӑна вӑр-вар пӑхса тухрӑм та тӳрех ӑнлантӑм. Я пробежал первую полосу и сразу понял. Кӗҫӗр нимӗҫ авиацийӗ Мускав ҫине пӗрремӗш хут нумай йышпа тапӑнма хӑтланса пӑхнӑ-мӗн. Сегодня в ночь немецкая авиация пыталась совершить первый массированный налет на Москву. Эппин, кӗҫӗр мӗн пулса иртни, дежурствӑра тӑнӑ чух эп мӗн-мӗн курни — пӳрт тӑрринче чӑшлатса, хӗм сирпӗтсе выртнӑ вут тиверткӗҫсем — ҫакӑ ӗнтӗ пӗтӗмпех нимӗҫ авиацийӗн нумай йышлӑ талпӑнӑвӗ пулнӑ! Значит, все, что было сегодня ночью, все, что я видел во время дежурства — и эти зажигалки, которые шипели и искрились на нашей крыше, — это и был массированный налет немецкой авиации! Тем хӑтлансан та, вӗсен ӗҫ тухманни вара… И то, что налет провалился…

Тен, пӗрремӗш хут эп ҫакӑнта, ҫак ротаци цехӗнче, хама хам халь тин темӗнле пысӑк, темӗнле чи кирлӗ ӗҫе хутшӑннӑ пек туйрӑм. Может быть, впервые именно тут, в нашем ротационном цехе, я почувствовал, что действительно стал участником чего-то важного и значительного. Ячӗ унӑн — вӑрҫӑ… Имя которому — война…

Анчах вут тиверткӗҫсем? Но зажигалки? Тапӑну, вут тиверткӗҫсем? Налет и зажигалки! Икҫӗр аллӑ нимӗҫ бомбардировщикӗ! Двести пятьдесят немецких бомбардировщиков! Мӗн, вӗсем Мускав ҫине вут тиверткӗҫсем кӑна пӑрахнӑ тетӗн-и? Разве они сбрасывали на Москву только зажигалки? Енчен, бомбӑсем те пӑрахнӑ пулсан? А если и бомбы? Эп чиперех илтрӗм-ҫке кӗмсӗртетнисене. Ведь я слышал грохот взрывов. Эп вӗсене пирӗн зениткӑсем переҫҫӗ пуль тесе шухӑшланӑччӗ, мӗскер пулать, енчен… Мне казалось, что это грохот наших зениток, а что, если…

Кӑнтӑрлахи апат вӑхӑтӗнче эпӗ, столовӑя каяс вырӑнне, цех начальникӗн пӳлӗмне вӗҫтертӗм: В обеденный перерыв, вместо того чтобы направиться в столовку, я побежал в конторку начальника цеха:

— Шӑнкӑравлама юрать-и? — Можно позвонить?

— Ҫук вӑл, — терӗҫ мана, Наташӑна телефон патне пыма чӗнтерсен. — Ее нет, — сказали мне, когда я попросил позвать к телефону Наташу.

Смена пӗтсен, вуникӗ сехетре, эп киле кӗрсе тухрӑм та тӳрех Пятницки урамне вӗҫтертӗм. В двенадцать часов, по окончании смены, я забежал домой, переоделся и помчался на Пятницкую.

Килни телейлӗ пулчӗ. Мне повезло. Алӑка Наташа амӑшӗ уҫрӗ, вӑл килтех пулнӑ иккен. Дверь открыла Наташина мать, которая, к счастью, оказалась дома.

— Наташа ӗҫре, — пӗлтерчӗ вӑл мана. — А Наташа на работе, — сообщила она спокойно.

— Ун патне шӑнкӑравларӑм-ҫке эпӗ. — Но я звонил… Мана унта ҫук терӗҫ… И мне сказали…

— Апла-тӑк, таҫта кайнӑ ӗнтӗ. — Значит, уехала куда. Райкома каймалла тетчӗ вӑл паян… Говорила, в райком ей сегодня нужно…

Ксения Павловна килӗштермест пек туйӑнатчӗ мана, пӑхасса та шанмасӑррӑн пӑхнӑ пек туйӑнатчӗ. Ксения Павловна, как мне казалось, подозрительно относилась ко мне. Халь вара… А теперь…

— Тепӗр тесен, акӑ мӗн, ҫамрӑк ҫыннӑм, — терӗ вӑл, манпа мӗнле калаҫсан лайӑхрах-ши тенӗн витӗр чӑр-р пӑхса. — А вообще-то скажу тебе, — она посмотрела на меня внимательно, словно примеривая, как со мной лучше говорить, — скажу тебе, молодой человек. — Унӑн пуҫне эс ахалех минрететӗн. Зря ты голову ей морочишь. Вӑтанать пулсан та, пӗчӗк мар ӗнтӗ вӑл халь… Не маленькая она, хоть и стеснительная… Енчен, хӑй калама пултараймасть пулсан… хам калам… Ежели сказать тебе не может… сама скажу. Пур унӑн. А есть у нее. Пӗрре кӑна та мар тата. Не один человек есть. Упӑшка тума юрӑхли те пур… Кто бы в мужья годился… Ҫавӑнпа та луччӗ… Так что уж лучше…

Кун манӑн каплипех вӗҫленмерӗ-ха. На этом день не кончился. Каҫхине, пӗтӗм ҫемье пуҫтарӑнса ҫитсен, анне мана хыпар пӗлтерчӗ: — Ӗҫлеме пурпӗрех пӑрахма тивет санӑн, — терӗ. Вечером мы были все в сборе, когда мать сообщила новость: — Все равно придется тебе бросать работу.

— Епле — пӑрахма? — Как — бросать? Мӗншӗн?Почему?

— Эпир тепӗр икӗ кунтан эвакуаципе куҫса каятпӑр. — Мы через два дня уезжаем в эвакуацию. Пирӗн наркомат — Куйбышева, аҫун — Горькине… Мой наркомат эвакуируется в Куйбышев, папин — в Горький… Ним те тӑваймӑн… каяс пулать… Так что поедем… Суйла!.. Выбирай! Ман шутпа, сана манпа кайсан авантарах… Но я думаю, что тебе лучше со мной…

Ку ҫитменччӗ пуль тата! Не хватало еще этого!

— Эпӗ ниҫта та каймастӑп!— Никуда я не пойду? Ӗҫрен те тухмастӑп. И с работы не уйду.

— Епле — тухмастӑп? — тӗлӗнчӗ анне. — Как это — не уйдешь? — возмутилась мать.

— Кирлӗ пулсан — тухан, — хушса хучӗ атте, унтан ҫавӑнтах: — Нужно будет, уйдешь, — добавил отец, но тут же сказал:  — Ман пирки эс, Лена, кӑлӑхах. — Насчет меня, Лена, ты зря. Ӑна ма улталамалла! Зачем его обманывать! Каларӑм-ҫке эп сана вӑл манпа юлма пултарать тесе… Я же говорил тебе, он может остаться со мной…

— Пӗччен-и?– Один?

— Тухмастӑп эп ӗҫрен! — Я не уйду с работы! Пултараймастӑп, тата тухассӑм та килмест! — хамӑннех петӗм эпӗ. Не могу и не хочу! — сказал я еще более упрямо. — Мана ҫаплах пӗчӗк ача вырӑнне ан хурӑр ӗнтӗ, эп — вунпиллӗкре, ҫавӑнпа… — В конце концов, мне пятнадцать лет, и я…

* * ** * *

Николай Степановича эп кӗнекесем сутса пама пултӑм. Я пообещал Николаю Степановичу продать книги. Ҫӗрле чылайччен чавалантӑмӑр эпир унӑн библиотекинче, сывпуллашма ытла шел мартараххисене, хаклӑрах хакпа кайма пултараканнисене суйларӑмӑр. Весь вечер мы рылись в его библиотеке, отбирая то, с чем не очень жалко расставаться и за что должны дать больше денег.

Нумай пухрӑмӑр, пӗр михӗ туллиех пулчӗ. Отобрали много, целый мешок. Эсхил, Сумароков, Гомер, Бальмонт, Сафо, Тредиаковский, Лафарг, Апулей, Тагор, Саша Черный, Дидро, Гумилев… Эсхил, Сумароков, Гомер, Бальмонт, Сафо, Тредиаковский, Лафарг, Апулей, Тагор, Саша Черный, Дидро, Гумилев…

Мускавра апат-ҫимӗҫ ҫитми пулчӗ, пасар хакӗ сехетсерен ӳсет. В Москве было худо с едой, на рынках цены росли с каждым часом. Карточкӑпа илекен ҫимӗҫ нумая пыраймасть. Продуктов, получаемых по карточкам, не хватало. Пасарта вара тем те пур. А на рынке было все. Унта укҫалла та, япалапа улӑштарса та илме пулать. И за деньги, правда немалые, и в обмен на вещи. Эрех, супӑнь, ҫӑкӑр талонӗсемпе те улӑштараҫҫӗ. И в обмен на карточные талоны, в основном водочные, мыльные и хлебные.

— Кӗнекесем сутатпӑр та акӑ, лайӑх кӑна пӗрре апатланатпӑр, — тет мана Николай Степанович, хутланарах ларнӑ май ҫанӑсӑр халачӗпе лайӑхрах пӗркенсе. — Вот продадим книги, устроим пир, — сказал мне Николай Степанович, ежась в своем пледе. — Халь эп сана ҫӗнӗ сӑвӑ вуласа парам. — А сейчас я тебе прочту новое. Юрать-и?Ладно?

Вӑл шкапран пӗр кивӗ тетрадь туртса кӑларчӗ те вулама пуҫларӗ: Он достал из шкафа потрепанную тетрадку и начал читать:

Юрататӑп, ҫавӑнпа та
Эп сире
Виличчен халал юрлатӑп
Чӗререн:
Сӗм каҫа та, пӗлӗте те,
Йӑлтӑркка ҫӑлтӑрсене те,
Инҫете чӗнен ҫутта… И люблю и вам приятен Потому, Что пою на жизнескате Гимн всему: Ночи, звездам запрестольным, Тучам грозным, игровольным, Зовам дальним В свет и тьму.

Ӑҫта ту, унта эп — кӑйкӑр,
Хӑвӑлта — хӑрушӑ вӑпӑр,
Арҫури, шуйттан, хурт-хӑмӑр… Где есть скалы, я — орленок, Где дупло — презлой спросонок Леший, сыч иль дьяволенок…

Хӗрт хурҫа! Все постичь!

Чӗн вӑрҫа! К бою клич!

Ак, вӑй хускалӗ! Уж вот забрало!

Ҫунат вашлатӗ! В лет — крыло!

Кӗсмен вылянӗ! Весло — в гром вала!

Ҫырнӑ чух — сӑмах упратӑп,
Ҫуннӑ чух кӑвайт — ҫунатӑп. За пером я — слова страж, За костром — огонь и блажь.

Тем пулсан та, эп юлатӑп
Сирӗнпех! Всяк, но ваш!

Тунсӑхпа ҫунман ман ватлӑх. Не тоской прогоркла старость.

Вӑл сире ак парӗ танлӑх,
Е тасалӑх, е хаярлӑх! Вам исторгнет многочарость Чистоту, восторг и ярость!

Пирӗн хваттерте хутмаҫҫӗ. У нас в квартире не топили. Малтанхи сивӗсем ҫитсенех пӑрӑхсем ҫурӑлса кайрӗҫ. После первых морозов трубы лопнули. Урамра сивӗ. На улице было холодно. Ахальтен мар октябрь уйӑхӗ ӗнтӗ, йӗпе-сапа… Середина октября, погода стоит мозглая.

Ӗҫ хыҫҫӑн эпӗ кӗнеке миххине хулпуҫҫи ҫине ҫавӑрса хутӑм та Кировски урамӗнчи кивӗ кӗнекесем сутакан магазина тӗкмеҫлентӗм. После работы я взвалил на спину мешок с книгами и пошел в ближайший букинистический магазин на Кировской. Вӑл хупӑ иккен. Он был закрыт. Унпа кӳршӗлли те, унран кӑшт аякрарахри те хупӑ. И еще один, по соседству, закрыт, и еще, чуть дальше. Булкӑсем сутакан магазинсемпе апат-ҫимӗҫ магазинӗсем ҫеҫ ӗҫлеҫҫӗ. Работали только булочные и продовольственные магазины. Вӗсенче халӑх туллиех: ҫӑнӑх параҫҫӗ иккен — карточка пуҫне пӗр пӑт. В них толпились очереди: выдавали муку — по пуду на карточку.

Ку вара пачах кӗтмен япала. Это было полной неожиданностью. Ҫынсем, хӑйсен кулленхи паекне пӗр кун маларах илме хӑнӑхнӑскерсем, сасартӑк пӗрер пӑт ҫӑнӑх илеҫҫӗ! Люди, которые уже привыкли выкупать свой скудный хлебный паек на день вперед, вдруг получали сразу по пуду муки! Чӑн-чӑн пуянлӑх! Целое богатство!

Ҫавӑн пек туйӑнчӗ мана. Так казалось мне.

Анчах черетре тӑракан ҫынсен сӑнӗсем темшӗн тӗксӗм, канӑҫсӑр. Но очереди, мимо которых я проходил, стояли хмурые и взбудораженные.

— Эппин, ҫӑнӑх салатаҫҫӗ-тӗк, ӗҫсем начар. — Значит, плохо дело, раз муку раздают.

— Ӗнер Таганкӑра магазин умӗнчех икӗ сӗмсӗре персе пӑрахрӗҫ. — Вчера на Таганке двух мародеров расстреляли, прямо у магазина.

— Нимӗҫ Мускава ҫавӑрса илме тытӑннӑ тет-и ҫав? — Немец-то, говорят, Москву в кольцо берет.

— Эх, ҫӑнӑху-пуҫу! — Будь она неладна, эта мука! Нимӗҫе хулана кӗртиччен луччӑ выҫӑ ларам! Уж лучше голодать, чем немца пустить!

— Хула хӗррисенче, хула тулашӗнче мӗн хӑтланмаҫҫӗ пуль! — А на заставах-то, на заставах что делается! Хӑйсен шифоньерӗсемпе, фикусӗсемпе тухса тарма тытӑннисене грузовиксем ҫинчен ҫаплипех турта-турта антараҫҫӗ. Прямо с грузовиков стаскивают тех, кто в драп пустился со своими фикусами да шифоньерами! Ватта-вӗтте илсе тухман, вӗсем пур — фикус! Детей, стариков не вывезли, а они — фикусы!

Сас-хура пӗри тепринчен усалтараххи ҫӳрет, эп вара хамӑн михӗпех каялла кил еннелле ҫул тытрӑм. Слухи ползли один хуже другого, и я повернул со своим мешком в сторону дома.

— Тен, ыран кайса парӑп? — терӗм эпӗ Николай Степановича иккӗленӳллӗн. — Может, завтра сдам? — сказал я не очень уверенно Николаю Степановичу. Манӑн ӑна кӑмӑлсӑрлантарас килмест-ҫке-ха. Мне не хотелось огорчать его.

Анчах Николай Степанович кӗтмен ҫӗртен хавасланса кайрӗ: Но Николай Степанович неожиданно обрадовался:

— Питӗ аван эппин, тӑванӑм! — И хорошо, мой друг! Питӗ аван паманни. И хорошо, что не сдал. Эс тухса кайсанах шеллесе пӑрахрӑм эп вӗсене. Как ты ушел, я уже пожалел. Кӗнекесем вӗт-ха! Ведь книги! Питӗ шел, питӗ шел вӗсене. Жалко, так жалко их. Уйрӑмах Саша Чернӑя. Особенно Сашу Черного. Ун пеккисене кайран тупаймӑн… Таких не достанешь потом…

— Ӑҫта ҫӗтсе ҫӳретӗн ку таранччен! — ҫиллессӗн кӗтсе илчӗ мана анне. — Где тебя носит? — мать нервничала и встретила меня сердито. — Тупнӑ чупса ҫӳремелли вӑхӑт! — Нашел время бегать! Лар килте тархасшӑн! Сиди, пожалуйста, дома!

Анне пӗр уйӑх ытла килте ларать ӗнтӗ. Мать уже больше месяца дома. Вӑл, пирӗнпе пӗрле пулас тесе, Куйбышевран, эвакуацирен таврӑнчӗ. Она вернулась из Куйбышева, из эвакуации, чтобы быть вместе с нами.

— Чистые пруды патӗнче укрепленисем тӑваҫҫӗ тет-и? — Говорят, на Чистых прудах укрепления строят… Курман-и эс? Ты не видел?

— Калаҫҫӗ ӗнтӗ тем те, чӗлхен шӑмми ҫук вӗт, — лӑплантарма тӑрӑшрӑм эп аннене. — Подумаешь, мало ли что говорят, — попытался я успокоить ее. — Пӗтӗмпех вӑл ОБС — пӗр хӗрарӑм каларӗ. — Все это ОБС — одна баба сказала. Ниме те пӗлтермест! Чепуха!

— Хивре ан калаҫ! — Не груби! Пӗлтерет-и, пӗлтермест-и, килте лар! Чепуха не чепуха, сиди дома! Эпӗ ҫӑнӑх патне каятӑп… Я за мукой пойду…

— Ҫук, эп каятӑп. — Нет, я пойду.

Хам каланинчен эп, тем тусан та, чакмарӑм: хамӑрӑн виҫӗ карточкӑна тата миххе илтӗм те кайма пуҫтарӑнтӑм. Я настоял на своем, взял мешок и три наших карточки.

— Ма виҫӗ карточкине те илетӗн? — тӗлӗнчӗ анне. — Зачем три карточки берешь? — возмутилась мать. — Виҫӗ пӑт йӑтса ҫитерейместӗн вӗт эсӗ? — Ты же не донесешь три пуда!

— Ҫитеретӗп. — Донесу.

Ҫак вӑхӑтра эпӗ хытах тарӑхса кайрӑм курӑнать. Кажется, в этот момент я всерьез разозлился.

Хам ҫӑнӑх патне кайиччен малтан Чистые пруды еннелле вӗҫтертӗм. И все же вместо булочной побежал к Чистым прудам. Пырать-ха вӑл юнашарах. Благо они рядом. Унта чӑнах та окопсем чаваҫҫӗ-мӗн, танксене чармалли тимӗр чӗрӗпсем лартаҫҫӗ. Там действительно копали окопы и ставили противотанковые ежи. Унта ҫеҫ те мар. И не только там. Хутӗленмелли рубежсем пӗтӗм бульвар ҫаврӑмӗпех тӑваҫҫӗ, Садовой урамӗ тӑрӑх, Окружной чугун ҫул тӑрӑх чаваҫҫӗ. Оборонительные рубежи строили по всему бульварному кольцу, и по Садовому, и по линии Окружной железной дороги.

Ирхине эп радио итлеймерӗм, типографине ҫитсен тин хыпарсем илтрӗм. Утром я не слышал радио, но когда пришел в типографию, сразу же узнал новости.

Метро паян хупнӑ иккен. Метро сегодня впервые закрыто.

Кӗперсене истребительнӑй батальонти салтаксем хураллаҫҫӗ. Мосты охраняются солдатами и бойцами истребительных батальонов.

Сӗмсӗрсене, провокаторсемпе хӑравҫӑсене вырӑнтах персе пӑрахмалли приказ кӑларнӑ. Есть приказ расстреливать на месте провокаторов, трусов и мародеров.

Хӗҫпӑшал, боеприпас кӑларакан Мускав завочӗсем эвакуаци йӗркипе куҫса каяҫҫӗ. Все московские заводы, выпускающие оружие и боеприпасы, эвакуируются.

Фронтри лару-тӑру йывӑр. Обстановка на фронте тяжелая.

Цехсенче хӑй ирӗкӗпе халӑх ополченине каякансене ҫыраҫҫӗ. В цехах идет запись добровольцев в народное ополчение. Мӗн тумалла?Что надо сделать?

Эпӗ цех начальникӗн пӳлӗмӗ патнелле, рабочисем кӗпӗрленсе тӑракан ҫӗрелле ыткӑнтӑм. Я бросился к конторке начальника цеха, где стояла очередь пожилых рабочих. Сӗтел хушшинче фуфайка тӑхӑннӑ ҫын ларать, вӑл чалӑш йӗрлӗ тетрадь ҫине хӑй ирӗкӗпе кайма кӑмӑллакансене ҫыра-ҫыра хурать. За столом сидел штатский мужчина в телогрейке и записывал в школьной тетрадке (в косую линейку!) фамилии добровольцев:

— Пулчӗ, Митяев. — Всё, Митяев. Вуникӗ сехетре парти райкомӗ патне япалусемпех пыратӑн. В 12.00 с вещами у райкома партии. Хӗҫпӑшал унта илетӗр. Оружие получите на месте. Малалла!Вперед!

Ман пата ҫитесси пӗр вуникӗ ҫын юлчӗ ӗнтӗ, черет вӗҫӗнче эпӗ ҫынсем мӗн калаҫнине, сӗтел хушшинче ларакан ҫыннӑн пӗр евӗрлӗ сӑмахӗсене итлекелесе чӑтӑмсӑррӑн кӗтсе тӑратӑп. До меня было человек двенадцать, и я терпеливо стоял в конце очереди, выслушивая слова добровольцев и один и тот же ответ записывающего их штатского человека:

— Пулчӗ, Савельев. — Готово, Савельев. Вуникӗ сехетре парти райкомӗ патӗнче. В 12.00 с вещами у райкома партии. Хӗҫпӑшал — унта. Оружие — на месте.

Черет ҫитсен мӗн каламаллине эпӗ хам ӑшра хатӗрлесе тӑратӑп: хушамата, ята, атте ятне, хӑҫан ҫуралнине, комсомол билечӗ илме ӗлкӗреймен пулсан та — комсомолец пулнине, Хӗрлӗ Ҫарта пулнӑ-и текен ыйту ҫине: пеме пӗлетӗп, «Ворошиловский стрелок» значок нормине пурнӑҫланӑ, тейӗп. Про себя я повторял все, что мне предстоит сказать: фамилию, инициалы, год рождения, то, что я комсомолец (хотя я не успел получить в райкоме комсомольский билет — это неважно), вместо слов о службе в Красной Армии скажу, что умею стрелять и сдал нормы на значок «Ворошиловский стрелок». «Юный» сӑмахне шарламӑп. Слово «Юный» опущу.

Манӑн черет ҫитиччен цехри машинӑсем ӗҫлеме те тытӑнчӗҫ. Пока я ждал своей очереди, за моей спиной начали прокручивать печатные машины. Вӗсем умӗнче паян хӗрарӑмсем ҫеҫ тӑраҫҫӗ. На них сегодня работали одни женщины.

— Эп сирӗн хыҫҫӑн! — тесе асӑрхаттартӑм та, хам машина патне чупрӑм. — Я за вами! — предупредил я и побежал к своей машине. Хут хатӗрлесе парас хуть. Надо хоть бумагу подготовить.

Хут тӗркисене нихҫан та эп паянхи пек хӑвӑрт сӗвменччӗ. По-моему, я еще никогда не обрывал так быстро бумажные роли, как в этот день. Акӑ, тӑватӑ тӗрке хатӗр те. Но вот четыре роля подготовлено. Иккӗшне машина ҫине вырнаҫтарнӑ, иккӗшӗ черет кӗтсе урапа ҫинче выртаҫҫӗ. Два закреплено на машине, два стоят на тележках, в запасе.

Эп таврӑннӑ ҫӗре шӑпах манӑн черет те ҫитрӗ. Как раз подходила моя очередь, и я вернулся вовремя.

Эпӗ хушамата, ята, атте ятне каларӑм. Я назвал фамилию, инициалы. Фуфайкӑллӑ ҫын, ман ҫине пӑхса илсе, ручкине чернил кӗленчи ӑшне чиксен манӑн чӗре кӑртах турӗ:
— Малалла! — терӗ вӑл. Сердце мое екнуло, когда человек в телогрейке окунул ручку в чернильницу и, посмотрев на меня, стал записывать: — Дальше!

— Пин те тӑхӑрҫӗр ҫирӗм улттӑмӗш ҫул, комсомолец, ҫарта пулман, анчах… — Двадцать шестой год рождения, комсомолец, в армии не служил, по…

— Ҫирӗм улттӑмӗш? — ҫыракан ҫын ман ҫине пӑхрӗ те тӳрех хушса хучӗ: — Двадцать шестой? — записывающий посмотрел на меня и сразу добавил:  — Ӗҫ тухмасть! — Не пойдет!

— Комсомолец-ҫке эпӗ, пеме те пӗлетӗп… — Так я же комсомолец и стрелять умею…

— Пурпӗрех ӗҫ тухмасть. — Все равно не пойдет! Ҫирӗм улттӑмӗш ҫулхисем пирки кӑтарту ҫук. Про двадцать шестой указаний нет. Ҫитменнине, ҫарта та пулман-ха. И в армии не служил. Ҫук, ӗҫ тухмасть! Не пойдет!

— Ҫарта, паллах, пулма пултарайман ӗнтӗ эпӗ… — Я же не мог служить в армии…

— Ҫавӑнпа ӗҫ тухмасть те ӗнтӗ пушшех. — Тем более не пойдет. Тавай, малалла! Следующий! Тин кӑна сӗтел патӗнчен пӑрӑннӑ рабочи мана шелленӗн пӑхса илчӗ:
— Ан кулян, — терӗ вӑл. Только-только отошедший от столика рабочий посмотрел на меня с участием: — Не горюй. — Кай-ха луччӑ эс хут складне. Иди-ка, братец, лучше на бумажный склад. Унта та ҫыраҫҫӗ. Там тоже записывают.

Хут складӗнче чӑнах та ҫыраҫҫӗ иккен хӑй ирӗкӗпе каякан ҫынсене, анчах фронта мар-мӗн, хулана хӳтӗлемелли сооруженисем тума. В помещении бумажного склада записывали добровольцев, но не на фронт, а на строительство оборонительных сооружений. Сходня патӗнче эп ӗнтӗ ахаль те окоп чавнӑ. Я уже рыл окопы у Сходни.

Эх, ӑҫта каймасть ҫамрӑк пуҫ! Была не была! Мана ҫырчӗҫ те ҫавӑнтах кӗреҫе тыттарчӗҫ. Меня записали и тут же выдали лопату. Тепӗр вунӑ минутран вара пире Чистые пруды патнелле ертсе те кайрӗҫ. Через десять минут мы выходили из типографских ворот на Чистые пруды. Эпир ҫӗр ҫынна яхӑн — ватти-вӗтти тенӗ пек, арҫынсем, хӗрарӑмсем — пурте машина ҫӑвӗсемпе-мӗнсемпе вараланса пӗтнӗ тумтирлӗ, ҫӗтӗк-ҫатӑк атӑ-пушмаклӑ. Нас было около сотни, молодых и старых, мужчин и женщин, в промасленной одежде и дырявых рабочих ботинках. Типографи урайӗ пушмак тӗпӗсене питӗ хӑвӑрт ҫиет, ҫавӑнпа эпир ӗҫе чи начар атӑ-пушмакпа ҫӳретпӗр. Типографские полы пожирали подметки со страшной быстротой, и мы приходили на работу в самой что ни на есть поношенной обуви.

Бульвар хӗррипе выльӑх кӗтӗвӗ хӑваласа пыраҫҫӗ. Вдоль бульвара гнали скот. Ӗнесем, сурӑхсем, качакасем… Коровы, овцы и козы. Ҫӗршер ҫухрӑм та ытла утнӑскерсем пулас хӑйсем, ывӑннӑн мӗкӗреҫҫӗ, макӑраҫҫӗ, меклетеҫҫӗ… Прошедшие пешком, видимо, не одну сотню километров, устало мычали и блеяли. Вӗсем сайра тӗл пулакан ҫынсем ҫине те, машинӑсем ҫине те ҫаврӑнса пӑхмаҫҫӗ. Они не обращали внимания ни на одиноких пешеходов, которых было очень мало сегодня на тротуарах, ни на редкие машины. Утаҫҫӗ майӗпен, пуҫӗсене чиксе… Шли потихоьнку, опустив голову.

— Радио та паян чӗнмест. — И радио сегодня молчит. Ырра мар пуль ку, — мӑкӑртатса илчӗ манпа юнашар ӗҫлекен хӗр. Не к добру это, — произнесла рядом со мной девушка.

Эпир траншея алтатпӑр. Мы копали траншею. Тӑршшӗ унӑн аллӑ метр, сарлакӑшӗ — пӗрре. Пятьдесят метров длиной, метр шириной. Кӳршӗре сывлӑш хуралҫин посчӗ — зенитчиксен батарейи — вырнаҫнӑ. По соседству с зенитной батареей — постом воздушного охранения. Унтах вӗсен аэростат та пур, анчах пурне те курӑнмалла мар вырнаҫтарнӑ. Был там у них аэростат, но всё замаскировано.

Радио, чӑнах та, чӗнмест иккен. Радио и в самом деле молчало. Пӳртсен тӑрринчи репродукторсем те шӑпӑртах. Молчали репродукторы на крышах домов. Бульвар аллейисенчи репродукторсем те шарламаҫҫӗ. Молчали репродукторы на аллеях бульвара. Ытти кунсенче вӗсем сывлӑш тревоги вӑхӑчӗсенче ҫеҫ чарӑнаканччӗ. А ведь обычно они работали и замолкали только на время воздушной тревоги.

— Тӗлӗнмелле… — Да, странно…

Ӗнесем ҫаплах иртеҫҫӗ те иртеҫҫӗ. А коровы все шли и шли. Мӗн чухлӗ-ши унта — икҫӗр, виҫҫӗр, пилӗкҫӗр, пин? Сколько их было — двести, триста, пятьсот, тысяча? Пыраҫҫӗ вӗсем ним пулман пек Покровски хапха еннелле. Они безразлично шли по асфальту мостовой в сторону Покровских ворот. Хӑйсем начарланса кайнӑ: аяк пӗрчийӗсем инҫетренех палӑраҫҫӗ, чарисем пӗр-пӗрин ҫумне ҫыпҫӑнса ларнӑпа пӗрех, куҫӗсем, ҫынӑнни пекех, ывӑннипе пысӑкланса кайнӑ. С торчащими ребрами, ввалившимися животами и по-человечески усталыми большими глазами.

Ҫумӑр пӗрӗхе пуҫларӗ. Начал накрапывать дождь. Ҫапса ҫӑвакан ҫиллӗ вӗтӗ ҫумӑр. Мелкий, косой, с ветерком. Эпир тутӑхнӑ евӗр курӑнакан вараланчӑк ҫулҫӑ-курӑкпа витӗннӗ ҫӗре хӗрсех чаватпӑр. Мы с еще большим усердием долбили лопатами землю, покрытую грязной ржавой листвой и травой. Ҫӗр пире ниепле те парӑнасшӑн мар. Земля поддавалась с трудом. Те кӗреҫисем мӑка, те хамӑрӑн ҫаврӑнӑҫулӑх ҫитмест. То ли лопаты тупы, то ли руки наши неумелы. Пуҫа кӗрекен тӗрлӗрен усал шухӑшсенчен, паллӑ мар лару-тӑруран, тарӑхуран пире сивӗ ҫӑлать, ӗҫлеме хӗтӗртет. Спасали холод и злость — на неясность обстановки, на самих себя, на дурные мысли, которые лезли в голову.

Зенитнӑй батарейӑпа аэростат патӗнче сӑрӑ шинеллӗ, тумӗсем евӗрлех сӑрӑ сӑн-питлӗ хӗрсем хурал тӑраҫҫӗ. Возле зенитной батареи и аэростата дежурили девушки — в серых шинелях, с серыми, под стать шинелям, лицами. Ун пек хӗрсене эп Мускав урамӗсемпе бульварӗсенче сахал мар курнӑ ӗнтӗ ку таранччен. Я видел их — или таких же девушек — на московских улицах и бульварах уже много-много раз. Вӗсем мана питӗ хаваслӑ пек, телейлӗ пек курӑнатчӗҫ, вӗсен шӑпине, вӗсен формине эпӗ ӑмсанаттӑм та. Они казались мне бесконечно счастливыми и веселыми, и я завидовал им, их военной судьбе, даже их форме. Мӗншӗн-ха вӗсем паян тӗксӗм сӑн-питлӗ, кулмаҫҫӗ те, калаҫмаҫҫӗ те? Почему же сегодня они такие молчаливые и суровые?

Тахҫан мана кунта, ҫак Чистые пруды урамӗнче, анне тӗртсе ҫӳремелли урапапа ярӑнтарса ҫӳренӗ. Когда-то здесь, на Чистых прудах, мать катала меня в коляске. Кунтах эпӗ утма вӗреннӗ, атте мана тӗрлӗ тӗслӗ шарсем илсе панӑ. Когда-то тут я учился ходить, и отец покупал мне разноцветные воздушные шары. Кунтах эпӗ ачасемпе пӗрле хӗрлӗ шӑлаварлӑ чикан ертсе ҫӳрекен упа хыҫҫӑн чупнӑ. Когда-то я бегал здесь с мальчишками за дрессированным медведем, которого водил цыган в широких красных штанах. Кимӗпе, конькипе ярӑннӑ. И катался на лодке и на коньках. Уявсенче «уди-уди» тесе ҫихӗрекен шӑхличсемпе патак ураллӑ пылак «автансем» туяннӑ. И приобретал по праздникам забавные разноцветные свистульки «уди-уди» и сахарных петушков на палочках. Ун чухне ҫак хӗрачасем те, манран кӑшт ҫеҫ аслӑрахскерсем, ҫак ҫулсемпех чупнӑ пуль ӗнтӗ, анчах Чистые пруды оборона рубежӗ пуласса шухӑшламан. И, наверно, эти девушки, которые были тогда чуть старше меня, тоже бегали по этим дорожкам и не думали, что Чистые пруды станут оборонительным рубежом. Эпир те, шкул ачисем, противогазсем тӑхӑнса, ҫак бульвар тӑрах осоавиахимла маршсем тунӑ чух, кун пирки пачах шухӑшламан. И мы, школьники, не думали, даже когда совершали вдоль бульвара осоавиахимовские марши в противогазах. Мӗн чухлӗ иртсе ҫӳремен пуль тата эпир Наташӑпа иксӗмӗр кунтан! А сколько раз мы проходили здесь с Наташей. Пионерсен Ҫуртӗнчен таврӑннӑ… Возвращались из Дома пионеров. Нумай та вӑхӑт иртмен-ҫке унтанпа? Ведь это было так недавно. Кунтах вӑл мана хӑйӗн ӗмӗчӗсем ҫинчен каласа кӑтартнӑччӗ. И здесь она говорила мне о своих мечтах. Питӗ ӑмсанаттӑм эп унӑн ӗмӗчӗсене… И я завидовал, что она так мечтает… Нивушлӗ ҫак лару-тӑру ҫавнашкалах хӑрушӑ пуль — эпир чавакан окопсем, зениткӑсем, аэростат, пирӗн хуланалла талпӑнакан нимӗҫ?.. Неужели все это так серьезно — и окопы, которые мы роем, и зенитки, и аэростат, и немцы, рвущиеся к нашему городу.

Мускав ҫине капланса килнӗ хӑрушлӑх паян нихҫанхинчен те ытларах палӑрчӗ. Опасность, нависшая над Москвой, воспринималась сегодня так ощутимо остро, как никогда. Ӗнер те, виҫӗмкун та, пирӗн пӳрт ҫине вут чӗртевҫӗсем пӑрахнӑ, ҫывӑхрах бомбӑсем ҫурӑлнӑ тревогӑллӑ каҫ та кун пекех туйӑнманччӗ. Ни вчера, ни позавчера, ни в ночи воздушных тревог с воем зажигалок над нашей крышей и взрывами близко падавших бомб. Кӗтмен ҫӗртен килсе ҫапнӑ хӑрушлӑх ытла та пысӑк пулнипе ун ҫинчен ҫынсем сасӑ кӑларма та пӑрахрӗҫ. Опасность, пришедшая неожиданно, была так велика, что люди уже не говорили о ней вслух. Сасӑ кӑларма ҫеҫ мар, пачах калаҫма чарӑнчӗҫ. И вообще ни о чем не говорили.

Эпир пӗр сӑмахсӑр, шӑла ҫыртса ӗҫлетпӗр. Мы работали молча и ожесточенно. Ахалех ӑнланатпӑр пӗр-пӗрне. Понимали друг друга и так. Пӗлместӗп, пирӗнтен хӑшӗ те пулин Мускав ҫывӑхӗнчи лару-тӑрӑва чухланӑ-ши, паян е ыран, е тепӗр эрнерен шӑпа мӗнле пуласса ӑнкарнӑ-ши? Не знаю, имел ли кто-нибудь из нас истинное представление о положении дел на подступах к Москве и о том, как может сложиться судьба нашего города сегодня, завтра, через неделю? Ҫук пуль… Нет, наверное… Пирӗн хушӑра фронт е рота масштабӗ чухлӗ пулса иртекен вӑрҫӑ операцийӗн шӑпине татса пама пултаракан полководецсемпе стратегсем ҫук-ҫке-ха. Среди нас не было ни полководцев, ни стратегов, решающих судьбы военных операций в масштабе фронта или даже роты. Пӗр ҫакна ҫеҫ чухлатпӑр эпир: «Ку вӑл пулмалла мар!..» Мы знали одно: этого не должно случиться!..

— Тен, эпир, ыттисем пек тухса каймасӑр, йӑнӑш турӑмӑр пуль? — пӗрре кӑна мар калать анне ҫак шухӑша юлашки вӑхӑтра. — А может быть, мы все-таки сглупили, что не уехали, как все? — мать повторяла в последние дни эту фразу не раз.

— Кирлӗ мара калаҫан! — пӳлет атте ҫийӗнчех. — Бред, — отвечал ей отец. — Ҫитменнине тата, эпӗ ниҫта та кайма пултараймастӑп. — И к тому же я все равно никуда не могу уехать. Вӑт мӗнле! Вот как!

Атте икӗ эрне ӗнтӗ ӗҫре казармӑлла лару-тӑрура пурӑнать. Отец вот уже две недели был на казарменном положении. Ӑна эпир халь сайра хутра ҫеҫ куратпӑр. И мы его видели редко. Вӑл час-часах аннепе тавлашса илет, Мускава никам та нимӗн тӑваяс ҫукки ҫинчен тӑнлантарать. Чаще с матерью спорил я и без конца доказывал ей, что Москве ничего не грозит. Лешӗ килӗшет. Она соглашалась. Вӑл хӑй те ӗненесшӗн-ҫке-ха. Она сама хотела верить.

Халь вара? А сейчас? Нивушлӗ анне калани тӗрӗсе тухӗ? Неужели мать права? Ҫук, пулма пултараймасть! Нет, невозможно! Пурпӗрех эпӗ ниҫта та кайман пулӑттӑм. И все равно я бы не мог никуда уехать! Наташа та Мускавра-ҫке! Ведь и Наташа в Москве. Ҫитменнине, мӗн чухлӗ халӑх Мускавра, тата Мускав вӑл — Мускав. И сколько людей в Москве, а потом, это — Москва. Ҫакӑнта, Чистые пруды таврашӗнче, эп чавни те халь тем пекех кирлӗ. Даже то, что я копаю сейчас землю на Чистых прудах, это важно. Паян уйрӑмах кирлӗ, ҫавӑнпа эпӗ, манпа юнашар ӗҫлекенсем пекех, ытти бульварсемпе урамсенче окопсем чавакансем пекех, мӗнпур вӑя хурса ӗҫлеме тивӗҫлӗ. Сегодня важно особенно, и я должен это делать, как все, копающие землю рядом со мной и на других бульварах и улицах!

Ӗҫе пула эпир юнашар ҫурт тӑрринчи репродуктор хӑйӑлтатма пуҫланине те сисмен, ҫавӑн пекех бульварти ытти репродукторсем те чӑшӑлтатма тытӑннӑ иккен. За работой мы не заметили, как захрипел репродуктор на крыше соседнего дома и точно так же — репродукторы на бульваре. Диктор темӗн каласан тин, кӗреҫесене пӑрахса, пӗр-пӗрне шӑпланма ыйтса, итлеме пикентӗмӗр: Но лишь когда голос диктора уже произносил что-то, все бросили лопаты и зашикали друг на друга:

— Шӑп, юлташсем! — Тише, товарищи! Итлӗр! Слушайте!

Анчах нимӗн те илтеймерӗмӗр. Но мы так ничего и не услышали.

Эпир ӗҫе тытӑнтӑмӑр — анчах малтанхинчен те хастартарах. Мы принялись за работу — еще более упрямо, чем прежде. Алсенче кӗреҫесем тата хӑвӑртрах выляна пуҫларӗҫ. Только руки и лопаты задвигались быстрее.

Ҫумӑр чарӑнчӗ.Дождик перестал. Сывлӑша тӗтӗм-сӗрӗм шӑрши, ҫунӑк шӑрши сырса илчӗ. В воздухе пахло дымом и чем-то горелым. Нумай ҫуртсен картишӗсенче кӑвайтсем ҫунни курӑнчӗ. Во многих дворах пылали костры. — Ӗҫ хучӗсемпе документсене ҫунтараҫҫӗ иккен. — Там жгли служебные бумаги и документы.

— Эс пӗлместӗн-ха кунта мӗн пулса иртнине! — мана хирӗҫ чупса тухрӗ Боря Скворцов, хамӑр картишне ҫитсе кӗрсен. — Ты еще не знаешь, что тут было! — бросился ко мне Боря Скворцов, когда я вернулся во двор.

— Мӗн пулнӑ?— Что такое?

Боря мана кӑшт аяккарах пӑрчӗ те: Боря отвел меня в сторонку:

— Пӗлетӗн-и, санӑн Эмилия Генриховну кил-ҫурт кӗнекисене шӑхӑртма тытӑннӑ! — Да понимаешь ли, твоя Эмилия Генриховна хотела стащить домовые книги!

— Епле? — Как это? Мӗн тума? А для чего?

— Шуйттан пӗлет-и ӑна! — Дьявол ее знает! Нимӗҫсене кӗтет пулмалла! Немцев, наверно, ждет! Кайран ҫынсене нимӗҫсен аллине сутма шутланӑ-тӑр! Чтоб потом выдавать всех. Анчах ӗҫ тухмарӗ унӑн! Да только не вышло! Ярса тытрӗҫ те илсе кайрӗҫ. Схватили ее и увезли. Нимӗҫсем, ав, листовкӑсем пӑрахаҫҫӗ. А немцы листовки бросают! Самолетран. С самолетов. Вӑт мӗнлерех ӗҫсем! Вот какие дела!

Эмилия Генриховна — лӑпкӑ карчӑкчӗ, нимӗҫчӗ, пиллӗкмӗш хваттерте пурӑнатчӗ, шан ӑна, ав, мӗн хӑтланнӑ вӑл — кил-ҫурт кӗнекисене шӑхӑртнӑ! Эмилия Генриховна — тихая старушка немка из пятой квартиры, и вдруг — похищение домовых книг. Ун патӗнче эпӗ нимӗҫ чӗлхи вӗренеттӗм. У нее я учился немецкому языку. Каяс килместчӗ манӑн, анне ҫине тӑнипе ҫеҫ ҫӳреттӗм. Я не хотел идти, пошел, потому что настояла мать. Шкулта ҫеҫ вӗренни ҫителӗксӗр тенӗ ӗнтӗ ҫав! Говорила, что недостаточно учиться только в школе. Анне Эмилия Генриховнӑна «ырӑ чунлӑ, кӑмӑллӑ» хӗрарӑм тесе хисеплетчӗ. А мать говорила об Эмилии Генриховне как о репетиторе и «чудесном, огромной души человеке». Эпир Эмилия Генриховнӑпа пӗрле артикульсемпе сӑпатсене вӗренеттӗмӗр, сӑвӑсем калаттӑмӑр, тепӗр чух тата шурлӑх салтакӗсем ҫинчен юрӑсем те юрлаттӑмӑр. И мы зубрили с Эмилией Генриховной артикли и спряжения, стихи и даже песню пели — про болотных солдат. Халӗ ак — кӗнекесем! И вот — книги! Кил-ҫурт кӗнекисем! Домовые книги! Пире пурне те, ҫав шутрах аттепе аннене те, тен, мана та, нимӗҫсен аллине тытса пама пуль ӗнтӗ?! Чтоб выдавать всех, и, значит, отца, и мать, а может, и меня? Сволочь! Сволочь!

* * ** * *

Килте пирӗн ним йӗрки те ҫук иккен. Дома у нас царил полный разгром. Анне япаласем майлаштарать. Мать укладывала вещи.

— Мӗн пулнӑ?— Что такое?

— Пуҫтарӑн хӑвӑртрах! — Собирайся скорее! Куҫса каятпӑр… Мы уезжаем… Сӑмахӗсенче хӑйӗн темӗнле аптӑраса ӳкни палӑрать. В словах ее звучала растерянность.

— Епле каятпӑр? — Как уезжаем? Ӑҫта?Куда?

— Нимӗн те пӗлместӗп! — Ничего не знаю! Нимӗн те пӗлместӗп! — терӗ те анне, вӑйӗ пӗтсе ҫитнӗ пек диван ҫине лаш! ларса, макӑрса ячӗ. Ничего не знаю! — сказала мать и, опустившись на диван, заплакала. — Аҫу шӑнкӑравларӗ, пуҫтарӑнма хушрӗ. — Звонил папа, просил, чтоб мы подготовились. Пире илме кӗҫех машина килмелле… Он пришлет машину…

Тепӗр сехетрен, эпир чи кирлӗ япаласене пуҫтарса пӗтернӗ тӗле, машина та ҫитрӗ. Машина пришла через час, когда мы собрали самое необходимое. Эп пӗлекен МБ 24-10 номерлӗ симӗс «эмка». Знакомая зеленая «эмка» с номером, который я знал на память: МБ 24–10. Пӗтӗм япала икӗ чӑматана вырнаҫрӗ — халиччен пулманччӗ кун пекки. Все уложилось в два чемодана — случай совершенно небывалый. Ытти чух инҫе ҫӗре каймасан та, анне темӗн чухлӗ япала чиксе тултараканччӗ. Обычно мать и в близкие поездки брала с собой ворох вещей.

— Алексей Алексаныч, япалӑрсене тиесен, хӑй шӑнкӑравласса кӗтме хушрӗ, — пӗлтерчӗ шофер. — Алексей Алексаныч наказал погрузиться и ждать его звонка, — сообщил шофер.

Картишӗнче пуш-пушах. Во дворе пусто. Эпӗ чӑматансене машина ҫине вырнаҫтартӑм. Я поставил в машину чемоданы.

— Тата мӗн илмелле? — ыйтрӗ анне. — Что же еще? — спросила мать.

Эп тӳрех тавҫӑрса илтӗм. Я сообразил. Чупса хӑпартӑм та хваттере, хамӑн сӑвӑсемпе Николай Степанович сӑввисен тетрачӗсене илтӗм. Поднялся наверх и схватил тетрадку со стихами и еще одну — со стихами Николая Степановича. Николай Степанович хӑйӗн сӑввисене шӑрҫа пек почеркпа ҫырса тухнӑ. Николай Степанович переписал их мне своим бисерным почерком. Унтан хамшӑн икӗ хут хаклӑ Гайдарӑн «Шкул» кӗнекине илтӗм. Потом взял книгу — гайдаровскую «Школу», дважды дорогую мне. Ӑна пӗр ҫул каялла Наташа парнеленӗччӗ мана, тата ун ҫине Аркадий Петрович, Пионерсен Ҫуртне «Параппанҫӑ шӑпине» вулама пырсан, хӑй алӑ пуснӑччӗ. «Школу» подарила мне год назад Наташа, а потом на ней расписался Аркадий Петрович, это было в день, когда он читал нам в Доме пионеров «Судьбу барабанщика».

Пирӗн хваттер пушансах юлнӑ — пурте тенӗ пекех эвакуаципе кайса пӗтнӗ. Квартира наша пустовала — почти все были в эвакуации.

— Тӗрӗс, тӗрӗс, каяс пулать, — терӗ Николай Степанович, унтан ҫавӑнтах: — Тавай, ыталам эп сана, тусӑм! — тесе хушса хучӗ. — Правильно, правильно, уезжайте, — сказал Николай Степанович и добавил: — Дай я тебя обниму, мой друг.

Эпир ыталашрӑмӑр. Мы обнялись.

— Тен, каймастпӑр та-и. — Может, и не поедем никуда. Атте кӗтме хушнӑ… Папа сказал: ждать…

— Кайран-и, малтан-и, сывпуллашни пӑсмӗ-ха вӑл, тусӑм. — Так, на всякий случай, мой друг. Тем пулать-килет… Мало ли что.

Пӑхма та шел Николай Степанович ҫине — ватӑ, пӗччен… Мне было неловко смотреть на Николая Степановича — старого, одинокого. Епле пӑрахса кайӑн-ха ӑна? Как можно его бросить?

— Енчен, пирӗн каймаллах тивсен, эсир те пирӗнпе пӗрле… — терӗм эпӗ. — Если мы поедем, то вы с нами, — сказал я. — Атьӑр, пуҫтарар япалӑрсене. — Давайте соберем ваши вещи. Анне, Николай Степановича хамӑрпа пӗрле илсе каятпӑр, унсӑр эп… Мама, мы возьмем Николая Степаныча, или я…

— Пуҫтарӑн хӑвӑртрах… — Собирайся скорее… Илсе каятпӑр, паллах, Николай Степанович! Возьмем, конечно, Николай Степаныч!

Николай Степанович килӗшесшӗн мар, анчах эп унӑн чӑматанне шкапран туртса кӑларма та ӗлкӗртӗм: Николай Степанович начал отказываться, но я уже снял со шкафа его чемодан:

— Мейӗр, вырнаҫтарӑр япалӑрсене! — Держите, размещайте вещи! Каятпӑр! Поехали!

Кӗҫех Николай Степанович чӑматанне те машина ҫине вырнаҫтартӑмӑр. Чемодан Николая Степановича стоял в машине. Ҫак вӑхӑтра эпӗ аса илех кайрӑм: комсомол билечӗ илмен вӗт-ха эпӗ райкомра! Когда я вдруг вспомнил: ведь я так и не получил комсомольский билет в райкоме. Епле кайӑп-ха унсӑр? Как же я уеду? Типографинче тата? А в типографии как? Ӗҫлетӗп-ҫке эпӗ! Ведь я работаю. Мӗнле вара, лармалла та машинӑна — тармалла-и атте-аннепе пӗрле? Просто сесть в машину и удрать вместе с родителями?

— Анне, райкома, унтан типографине чупса кайса килем-ха, — терӗм эпӗ, намӑсланнипе ҫунса. — Мам, я сбегаю в райком, а после в типографию, — сказал я, сгорая от стыда. Епле шухӑшламан-ха кун пирки эп малтантарах. Как же я не подумал об этом раньше?

Анне хирӗҫленине итлесе тӑмарӑм — вӗҫтертӗм. Я убежал, даже не дослушав возражений матери.

Комсомол райкомӗнче халӑх вокзалри пек лӑк-тулли. В райкоме комсомола было людно, как на вокзале. Шавлӑ. Шумно. Кабинетсемпе пӳлӗмсен алӑкӗсем уҫах, пур ҫӗрте те — ҫӳлти хутсене хӑпармалли картлашкасем ҫинче те, коридорсенче те — хӗрачасемпе йӗкӗтсем. Открытые двери кабинетов и комнат, забитые парнями и девушками лестницы и коридоры. Пурте темӗн хыпӑнаҫҫӗ, телефонсемпе калаҫаҫҫӗ, кӑшкӑрашаҫҫӗ, темӗн тӑнлантараҫҫӗ, ӑнлантараҫҫӗ, унтах темӗн ыйтаҫҫӗ. Все суетятся, кричат в телефонные трубки и друг другу, что-то доказывают, что-то объясняют, о чем-то просят. Анчах эпӗ темиҫе минутранах ку куҫса каяс умӗнхи хыпӑну маррине туйса илтӗм. Но уже через несколько минут я понял, что это не предотъездная суматоха. Ҫынсем фронта, истребительнӑй батальонсене туха-туха каяҫҫӗ-мӗн, темӗнле заданисем, документсем илеҫҫӗ. Люди уходили на фронт и в истребительные батальоны, получали задания и какие-то документы. Кунтах винтовкӑсемпе пистолетсем, ҫунтаракан шӗвек тултарнӑ бутылкӑсемпе гранатӑсем, плакатсемпе брошюрӑсем параҫҫӗ. Здесь же выдавали винтовки и пистолеты, гранаты и бутылки с горючей смесью, плакаты и брошюры. Нихӑш кӗтесре те пӗр милиционер курӑнман пуш-пушӑ Мускав урамӗнчен кунта кӗрсен, ҫак хӗвӗшӳ манӑн чунра самаях шанчӑк ҫуратрӗ. После замерзших московских улиц, где даже на перекрестках я не встретил ни одного милиционера, все, что происходило в райкоме, вселяло надежду.

Эпӗ ӗнтӗ темиҫе пӳлӗме те кӗре-кӗре тухрӑм, ӑнлантартӑм, калаҫрӑм, анчах усси пулмарӗ. Я побывал уже в нескольких комнатах, объяснял, но все безрезультатно.

— Кирлӗ пулсан, чӗнеҫҫӗ, — терӗҫ мана пӗр пӳлӗмре. — Тебя вызовут, когда будет нужно, — сказали мне в одной из комнат.

— Райком Бюровӗ пулмасӑр билет илейместӗн, — терӗҫ тепринче. — Без бюро райкома билет не получишь, — сказали в другой.

— Каян пулсан, нимӗн те тӑваймастпӑр, — тавӑрчӗҫ виҫҫӗмӗшӗнче. — Раз уезжаешь, ничего не поделаешь, — сказали в третьей.

— Итле-ха, ан чӑрмантар ӗҫлеме! — кӑшкӑрса тӑкрӗҫ тӑваттӑмӗшӗнче. — Слушай, не мешай работать! — прикрикнули в четвертой.

Юлашкинчен эпӗ хӑюлӑх ҫитерсех «Райком секретарӗ» текен пӳлӗме кӗме шутларӑм. Я решился на последний отчаянный шаг — прорваться в кабинет с надписью «секретарь райкома».

Алӑкӗ уҫах. Дверь была открыта. Унта пӗрмай темӗнле пӑшаллӑ, хут йӑтнӑ ҫынсем вӗрккеҫҫӗ. В нее беспрерывно заходили какие-то люди — с оружием и с бумагами.

Манӑн ӑнӑҫрӗ. Мне повезло. Эп кӗнӗ чух райком секретарӗ шӑпах пӗр пысӑк мар йӗкӗте, шурӑ маскхалат тӑхӑннӑскере, комсомол билечӗ паратчӗ. Когда я вошел в кабинет, секретарь райкома как раз вручал комсомольский билет маленькому парню в белом маскхалате. Секретарь сӗтелӗ умӗнче лешӗ йӑрст! тӳрӗ тӑнӑ, хулпуҫҫи урлӑ автомат ҫакнӑ. За спиной у парня висел автомат, и он стоял перед столом секретаря навытяжку. Чуна ҫӳҫентерекен самант! Торжественный и не в меру строгий. Секретарӗ те ахаль чухнехи лек секретарь мар: хулпуҫҫи урлӑ телогрейка уртса янӑ, ваткӑран ҫӗлетнӗ шӑлаварпа, атӑпа, тӗксӗм ҫӳҫӗ арпашӑнса кайнӑ, пӗвӗпе те хӑй манран кӑшт пӗчӗкрех пулас. Впрочем, и сам секретарь не был похож на секретаря: на плечи накинута телогрейка; ватные брюки, заправленные в сапоги; темные волосы над высоким лбом растрепаны, и ростом он, кажется, чуть ниже меня. Сӑн-пичӗ, ывӑннӑ тӗслӗ пулсан та, хитре. А лицо красивое, хотя и усталое.

— Саламлатӑп, Женя! — Поздравляю, Женя! Асту, ята ан яр! И смотри будь на высоте. Ну, ни пулли сана, ни хулли! Ни пуха тебе, ни пера.

— Тавтапуҫ, Геннадий Василич! — тавӑрчӗ йӗкӗт, билета илсе. — Спасибо, Геннадий Василич! — произнес парень, принимая билет.

— Мӗнле тавтапуҫ?! — Какое спасибо! Тавтапуҫ мар, ҫӑва патне темелле! — кулса ячӗ секретарь. Не спасибо, а к черту надо говорить! — рассмеялся секретарь. — Йӑлтах ӑнӑҫуллӑ пултӑрччӗ санӑн! — Пусть все у тебя хорошо будет. Анчах, уссӑр кирлӗ-кирлӗ мар ҫӗре пуҫна ан чик, асӑрхан! Не рискуй только зря.

— Тавтапуҫ, Геннадий Василич! — тата тепӗр хут тав турӗ те йӗкӗт: «Юрӗ, асӑрханӑп!» — тесе сӑмах пачӗ. — Спасибо, Геннадий Василич, — повторил парень и пообещал: — Не буду!

Йӗкӗт алӑк патнелле пӑрӑнсанах, эпӗ секретарь сӗтелӗ патнелле хирӗнтӗм: Как только парень повернулся к выходу, я протолкался к столу:

— Геннадий Василич, манӑн та ҫакнашкал ӗҫех… билет кирлӗ. — Геннадий Василич, у меня тоже такое дело… с билетом.

— Тӑхта, тӑхта, халех, — сӑмах пачӗ Геннадий Васильевич. — Подожди, подожди, сейчас, — пообещал Геннадий Васильевич. — Акӑ, ӑсатам-ха ҫынсене, вара калаҫӑпӑр. — Вот отпущу людей — и поговорим.

Унччен те пулмасть, пӗр ватӑрах, сӑнӗпе комсомолец мар этем, мана сӗтел умӗнчен пӑрчӗ те секретарь умне вӑрӑм кӗпҫеллӗ тӗлӗнмелле пысӑк револьвер кӑларса хучӗ:
— Акӑ хайхи, Геннадий Василич, паҫӑр сӑмах пани, — терӗ вӑл ӑна. Пожилой, явно не комсомольского вида человек оттолкнул меня от стола и положил перед секретарем огромный, с неестественно длинным стволом револьвер: — Вот, Геннадий Василич, обещал вам давеча.

— Мӗнле музей вара ку сан, Ваҫҫа тете? — Это что же за музей, дядя Вася! Ҫырса пани те пур тем? И даже дарственная надпись? Блюхер? — тӗлӗнчӗ секретарь. Блюхера? — удивился секретарь.

— Эп вӑл музейпе пӗтӗм граждан вӑрҫи витӗр тухнӑ, — кӳреннӗ пек пулчӗ тӗлӗнтермӗш револьвер хуҫи. — Я с музеем этим всю гражданскую прошел, — не без обиды сказал владелец диковинного револьвера.

— Ну, граждан вӑрҫи вӑл, Ваҫҫа тете, тахҫанах пулнӑ, — интересленсех ҫавӑркаларӗ револьвере секретарь. — Ну гражданскую, дядя Вася, это когда было, — Геннадий Васильевич с любопытством рассматривал оружие. — Кун пек тупӑсемпе Йӑван ӗмпӳ чухне… — При царе Горохе такой пушкой…

— Камшӑн тахҫанах, камшӑн нумай пулмасть. — Кому давно, а кому и недавно. Сирӗншӗн вӑл, ҫамрӑксемшӗн, Йӑван ӗмпӳ чухне пулнӑ, пирӗншӗн ӗнер ҫеҫ. Вам-то, молодым, при царе Горохе, а нам — словно вчера это было. Илӗр, илӗр, Геннадий Василич, ӳкӗнместӗр. Берите, берите, Геннадий Василич, не пожалеете. Чиперех ӗҫлет, ҫитменнине тата, хальхи патронсем те юрӑхлӑ. Работает справно, и опять же удобно — с патронами просто. Хам тӗрӗслерӗм. Сам проверял. Вунтӑхӑр ҫул хам куҫа упранӑ пек упрарӑм. Девятнадцать лет хранил как положено.

— Илетӗп, илетӗп. — Возьму, возьму. Ан пӑшӑрхан, Ваҫҫа тете, — килӗшрӗ секретарь. Не обижайся, дядя Вася, — согласился секретарь.

Вӑл хӑйне сырса илнӗ ҫынсемпе татах нумайччен калаҫрӗ, темиҫе хут телефонпа сӑмахларӗ, кабинетран туха-туха кӗчӗ, унтан каллех, телефон трубкине илсе, кӑшкӑрчӗ: Он долго еще разговаривал с обступившими его людьми, несколько раз отрывался к телефону, уходил из кабинета и возвращался, потом вновь брал телефонную трубку:

— А, сволочьсене персе пӑрахас пулать! — А сволочей надо расстреливать! Илтетӗн-и, вырӑнтах персе пӑрахас пулать!.. Слышишь, расстреливать на месте!.. Епле вӑл «пултараймастӑп»? Как это «не могу»? Ну, пултараймастӑн пулсан, ҫар патрульне пар… Ну не можешь, тогда передай военному патрулю…

Эпӗ, кантӑк еннелле пӑрӑнса, пушӑ урамалла тинкерме тытӑнтӑм. Отвернувшись к окну, я смотрел на пустынные улицы. Унта хушӑран хушӑ салтаксем лартнӑ е снаряд ещӗкӗсем тиенӗ, прицеппа ҫӑмӑл тупӑсепе минометсем ҫаклатнӑ ҫар машинисем ирткелеҫҫӗ. Там изредка проносились военные машины с бойцами и ящиками снарядов, с минометами и легкими пушками на прицепе.

Ман пирки манса каймарӗ-и Геннадий Васильевич? Не забыл ли про меня Геннадий Васильевич? Халӑх кӑшт сахаллансан, эпӗ тарӑннӑн сывласа илтӗм те, каллех малалла хирӗнсе тухрӑм. Когда у стола секретаря осталось поменьше народу, я вобрал в себя воздух и опять протиснулся вперед.

— Эсир мана… — Вы мне…

— Аха, эс-и-ха… — Аха, ты… Халех… — терӗ Геннадий Васильевич. Сейчас… — сказал Геннадий Васильевич. — Итлетӗп сана. — Слушаю тебя. Чарӑнӑр-ха, юлташсем, ҫын калаҫасшӑн, тахҫантанпах кӗтет. Подождите, ребята, а то человек давно ждет. Атя, кала. Так, говори.

Эпӗ хам мӗншӗн килнине каласа патӑм. Я объяснил, зачем пришел в райком.

— Мӗншӗн ҫав тери васкавлӑ? — ыйтрӗ Геннадий Васильевич. — А почему такая спешка? — спросил Геннадий Васильевич. — Эс мӗн, ӑҫта та пулин тухса каясшӑн-им? — Ты что, уезжаешь?

Эпӗ «каятӑп» тесе каласшӑнччӗ, анчах сасартӑк хам кӗтмен ҫӗртен суйса хутӑм: Я хотел сказать, что да, уезжаю, но вдруг, неожиданно для самого себя, соврал:

— Фронта тухса каятӑп, ҫавӑнпа… — На фронт ухожу, и вот…

— Кам направленийӗпе? — По чьему направлению? Пирӗннипе-и? По нашему?

Эп хӗрелсе кайрӑм пулас. Кажется, я покраснел. Халех ӗнтӗ суя тухать! Сейчас меня уличат во лжи. Анчах каялла чакма пултараймарӑм. Но идти на попятную я уже не мог.

— Ҫук, эпӗ па… аттепе пӗрле каятӑп… — Нет, я с па… я с отцом ухожу…

Кам шуйттанӗ туртрӗ-ши мана чӗлхерен, кӑшт ҫеҫ персе ямарӑм вӗт «папӑпа» пӗрле тесе! И черт меня дернул, чуть не сказал «с папой»!

— Юрать, халех пӑхӑпӑр, — самах пачӗ Геннадий Васильевич, унтан вӑл алӑк патне пычӗ те: — Чӗнӗр-ха унта Световӑна ман пата! — терӗ. — Хорошо, сейчас посмотрим, — пообещал Геннадий Васильевич, подошел к двери и попросил: — Позовите-ка мне Светову!

Кӗҫех пӗр хӗрача кӗчӗ. Пришла девушка. Райком секретарӗ ӑна, манӑн «личнӑй делӑна» шыраса тупса, хӑй патне кӗртсе пама ыйтрӗ. Секретарь райкома поручил ей найти мое личное дело и принести ему. Эпӗ, хама тӑрӑ шыв ҫине кӑларасран шикленсе, секретарь ҫине мар, аяккалла пӑхма тӑрӑшрӑм. А я старался не смотреть в сторону секретаря, чтоб не выдать себя.

Юлашкинчен манӑн делӑна тупрӗҫ, Геннадий Васильевич унпа паллашма пикенчӗ. Наконец мое дело нашли, и Геннадий Васильевич стал читать его.

— Ну, мӗн тӑвӑн. — Ну что ж. Сирӗн ыйтӑвӑра пурнӑҫламах тивет пулас, — терӗ вӑл темшӗн ытлашши ӗҫлӗн, сасартӑк «эсир» теме тытӑнса. Видно, придется удовлетворить вашу просьбу, — сказал он почему-то очень официально, переходя на «вы». Унтан ман ҫине уйрӑмах тимлӗн (ку мана ҫавӑн пек туйӑнчӗ) пӑхрӗ те: — Ҫирӗм улттӑмӗш апла? — терӗ. Потом, как мне показалось, внимательно посмотрел на меня и спросил: — Двадцать шестого, значит?

— Мӗн ҫирӗм улттӑмӗш? — ӑнланмарӑм эпӗ. — Что двадцать шестого? — не понял я.

— Ҫирӗм улттӑмӗш ҫулта ҫуралнӑ-и, тетӗп. — Двадцать шестого года рождения, говорю.

— Ҫапла, ҫирӗм улттӑмӗшӗнче, — палӑрмаллах тытӑнчӑклӑн ответлерӗм пулас эпӗ. — Да, двадцать шестого, — заметно заикаясь, сказал я.

— Лидочка, — ҫаврӑнчӗ вӑл дело илсе килнӗ хӗрача еннелле. — Лидочка, — обратился он к девушке, принесшей дело. — Ҫырса хатӗрлӗр тархасшӑн юлташӑн карточкипе билетне, унтан ал пустарма илсе килӗр. — Пожалуйста, оформите товарищу карточку и билет и принесите на подпись. Ирхи бюрон протоколне ун пирки хушса хурӑр. Да, и вставьте его в сегодняшний утренний протокол бюро.

Суйнӑшӑн эпӗ ҫийӗнчех ӳкӗне пуҫларӑм. Я жалел, что соврал. Секретаре фронта каятӑп тесе каламан пулсан, халь эп чӑнласах та хама ҫара е партизана яма ыйтма пултараттӑм. Ведь не скажи я секретарю райкома об уходе на фронт, я мог бы тут же действительно попроситься в армию или в партизаны. Мӗншӗн тесен шӑпах манашкал комсомолецсене, кӗлеткепе манран лутрараххисене те, кунта чиперех илеҫҫӗ-мӗн. Сейчас на моих глазах направляли таких же комсомольцев, как я, и даже ростом меньше. Эп вара комсомол билечӗ илетӗп те, чи путсӗр хӑравҫӑ пек, Мускавран тухса шӑвӑнатӑп! А я получу комсомольский билет и удеру из Москвы как последний трус! Лӑпкӑ ҫӗре тарас тесе, типографинчи кирлӗ, интереслӗ ӗҫе пӑрахатӑп-и? Брошу работу в типографии — нужную, интересную работу — и поеду в безопасное место?

Манӑн куҫ умне паян хампа пӗрле Чистые пруды таврашӗнче траншейӑсем чавнӑ типографи рабочийӗсем пӑшал тытса ҫапӑҫӑва тухни, вӗсем нимӗҫсен атакине епле сире-сире ывӑтни тухса тӑчӗ. Я уже представлял, как рабочие типографии, которые сегодня рыли со мной траншеи на Чистых прудах, залегли с оружием на московских улицах и отбивают атаки немцев. Вӗсем Мускав ҫӗрӗн кашни утӑмӗшӗн, кашни ҫурчӗшӗн вилӗмрен хӑрамасӑр ҫапӑҫаҫҫӗ, ҫав вӑхӑтра, эп пур, атте-аннепе пӗрле таҫти инҫетри лӑпкӑ, ырӑ вырӑна таратӑп. Они бьются насмерть, защищая каждый дом и каждый метр московской земли, а я в это время качу с мамой и папой в глубокий тыл, где все тихо и спокойно. Ним те калаймӑн, маттур комсомолец! Нечего сказать, хорош комсомолец!

Ҫук, каймастӑп эп халь расчет илме. Нет, я не пойду сейчас за расчетом. Вӑйпа илсе каяс тесен те, ниҫта та каймастӑп! И никуда не поеду, хотя бы меня заставили силой! Кирлех пулсан, ӗҫрен ямаҫҫӗ теме те пулать. В крайнем случае, скажу, что меня не отпускают с работы. Чӑн та, мана ямасан та пултараҫҫӗ вӗт-ха. И правда, меня могли не отпустить. Пирӗн цехра хӗрарӑмсемпе ватӑсем ҫеҫ тӑрса юлнӑ. В нашем ротационном цехе остались только женщины да старики. Халь кашни ҫын хаклӑ. Теперь каждый человек дорог.

Мана малтан учет карточкине мӗнле (тӗрӗс-и, тӗрӗс мар-и) ҫырса хатӗрленине тӗрӗслеме чӗнчӗҫ, унтан каллех Геннадий Васильевич патне ячӗҫ. Меня позвали сначала проверить правильность заполнения учетной карточки, затем опять к Геннадию Васильевичу.

— Ну, вӑт, билет хатӗр, ме, ил. — Ну что ж, принимай билет. Саламлатӑп, — терӗ райком секретарӗ. Поздравляю, — сказал секретарь райкома. — Тӑхта-ха, тӑхта! — Подожди, подожди! Калаҫмалли пур. Поговорить надо. Кунта пире, хӑвах куран, калаҫма парас ҫук. Здесь, знаешь, не дадут. Атя-ха ӑҫта та пулин. Пойдем-ка куда-нибудь. Тен, тупӑнӗ лӑпкӑ вырӑн. Поищем место потише.

Нимӗн ӑнланмасӑр эпӗ Геннадий Васильевич хыҫҫӑн утрӑм. Ничего не понимая, я вышел вслед за Геннадием Васильевичем. Тахӑшӗ ҫаплах пирӗнтен юлмасть, вӑл секретарьтен темӗн ыйтать, телогрейка ҫаннинчен туртать. Кто-то бежал за нами, о чем-то просил секретаря, дергал его за телогрейку.

— Юлташсем, тӑхтӑр кӑштах. — Братцы, подождите. Халех таврӑнатӑп, ҫак минутрах, — сӑмах пачӗ Геннадий Васильевич. Сейчас вернусь, сию минуту, — обещал Геннадий Васильевич.

Унтан эпир чылай алӑксене уҫа-уҫа пӑхрӑмӑр, анчах ниҫта та пушши ҫук, пур ҫӗрте те халӑх. Потом мы приоткрывали двери разных комнат — всюду были люди — и шли дальше.

«Арҫынсен пӳлӗмӗ» текен алӑк тӗлӗпе иртнӗ чух Геннадий Васильевич шӳтлесе илчӗ:
— Ниҫта та вырӑн ҫук, хуть ҫакӑнта кӗр, — терӗ вӑл кулкаласа. Проходя мимо двери с табличкой «для мужчин», Геннадий Васильевич пошутил: — Хоть сюда! Килнӗ-килнех, тӑхта-ха, эппин, кӑштах. Кстати, подожди малость. Атту, кунта килме те вӑхӑт ҫук. Даже этого некогда.

Юлашкинчен эпир аранах пӗр пушӑ пӳлӗм тупрӑмӑр. Наконец мы нашли пустую комнатушку. Кунта кивӗ транспарантсем туллиех иккен. Забитую старыми транспарантами.

— Завхоз патшалӑхӗ, — терӗ Геннадий Васильевич. — Царство завхоза, — сказал Геннадий Васильевич. — Сӑмах май каласан, ларнӑ ҫакӑнта вӑл, куҫкурӑмлӑ агитаци хушшинче, хӑй чӑн-чӑн подлец пулнӑ иккен. — К слову, сидел человек среди этой наглядной агитации, а оказался подлецом. Вӑт ҫавӑн пек те пулать вӑл пурнӑҫра. Вот и так бывает. Ӑнлантӑн-и?Понимаешь? Лар. Садись.

Эпӗ, ӑнланнӑ пек пуҫа султӑм та, ҫӗтӗлес патне ҫитнӗ кивӗ сӑран кресло ӑшне кӗрсе лартӑм. Я кивнул и сел в промятое кожаное кресло.

— Ҫук, ӑнланмастӑн! — терӗ вӑл ҫирӗппӗн. — Нет, не понимаешь! — всерьез сказал он. — Халь юрӗ, урӑххи ҫинчен калаҫӑпӑр. — Теперь, ладно, о другом. Мӗншӗн суйрӑн? Зачем соврал? Суйрӑн вӗт? Ведь соврал? Куҫунтанах куртӑм — суйрӑн. По глазам твоим сразу увидел — соврал.

— Епле? — тӳрре тухма пикентӗм эпӗ. — Как? — попробовал оправдаться я.

— Ан пӑркалан! — Не темни! Вӑхӑт ҫук ман. Некогда! Фронт пирки суйрӑн вӗт? Насчет фронта соврал? Малтан «папӑпа» теме хӑтлантӑн, унтан «аттепе» терӗн. С папой или, как потом поправился, с отцом. Ҫапла-и?Так ли? Суйрӑн-и? Соврал? Анчах тӗрӗс кала, комсомолецла… Только по-честному, по-комсомольски…

Мӗн калас-ха ӗнтӗ ман? Что я мог сказать? Эпӗ чӗнмерӗм. Я молчал.

— Типографинче ӗҫлетӗн-и? — В типографии работаешь?

— Аха. – Но.

— Апла, акӑ мӗн. — Так вот. — Геннадий Васильевич тӑчӗ. — Геннадий Васильевич встал. — Сана билет патӑмӑр. — Билет мы тебе дали. Тӗрӗс турӑмӑр тесе шухӑшлатӑп. И, думаю, правильно. Паян килмен пулсан, илейместӗнччӗ. Если бы не сегодня пришел, не дали бы. Паянхи куна асра тыт. Сегодняшний день запомни. Эсӗ Мускав ҫынни-и? Ты москвич? Кунта ҫуралнӑ-и? Коренной?

— Мускав ҫынни, атте-анне те… — Я всегда в Москве, и родители…

— Мускав ҫынни-тӗк, тата лайӑхрах, — терӗ Геннадий Васильевич. — Раз москвич, тем более, — сказал Геннадий Васильевич. — Ӗмӗрлӗхех асра тыт хӗрӗх пӗрремӗш ҫулхи октябрӗн вунулттӑмӗшне. — На всю жизнь запомни шестнадцатое октября сорок первого. Урӑх суйма кирлӗ мар. А врать больше не надо. Килӗшрӗмӗр-и? Уговор?

* * ** * *

Хамӑр картишне эпӗ шӑпах аннепе Николай Степанович чӑматансене машинӑран кӑларма тытӑннӑ вӑхӑтра чупса ҫитрӗм. Когда я прибежал во двор, мать и Николай Степанович вытаскивали из машины чемоданы.

— Ӑҫта чупса ҫӳрен? — Где это тебя носило? Ав, пулӑш! — ятлама тытӑнчӗ мана анне. А ну помоги! — набросилась на меня мать.

— Епле? — ӑнланмарӑм эпӗ. — Как? — не понял я. — Каялла-и? — Обратно?

— Каялла ҫав, каялла. — Да, обратно. Аҫу тин кӑна шӑнкӑравларӗ. Папа только что звонил. Пушатмалла, терӗ. Сказал — можно разгружаться. Кӗҫех хӑй таврӑнать. Он сейчас приедет.

Савӑннипе эпӗ тӳрех икӗ чӑматан ярса тытрӑм — хамӑрӑнне, Николай Степановичӑнне. На радостях я схватил сразу два чемодана — наш и Николая Степановича.

— Мӗн хӑтланан! — кӑшкӑрчӗ ҫийӗнчех анне. — Что ты делаешь! — воскликнула мать. — Вару анса ларать вӗт! — У тебя же будет грыжа!

— Анмасть! — Не будет!.. Эп паян комсомол билечӗ илнӗ! А я сегодня комсомольский билет получил!

— Куратӑн-и, епле пурте лайӑх, — терӗ Николай Степанович. — Видишь, как все хорошо, — сказал Николай Степанович.

Анне мана ҫавӑнтах саламларӗ, картлашка тӑрӑх хӑпарнӑ чух вара хыпар пӗлтерчӗ:
— Итле-ха, — терӗ вӑл, — сан пата темле хӗрача шӑнкӑравларӗ, Наташа терӗ пулас, салам калама ыйтрӗ. Мать поздравила меня и, когда мы уже шли по лестнице, вспомнила: — Да, тебе звонила какая-то девочка, кажется Наташа, и просила передать привет. Хӑй фронта каять иккен. Она уезжает на фронт. Кам вӑл? Кто он такой? Тем, астумастӑп эп ун пек хӗрачана… Я что-то не помню эту девочку…

Наташа? Наташа? Фронта? На фронт? Чӑматансене эп лӑштӑрах ҫӗре лартрӑм. Я поставил чемоданы на площадке.

— Хӑҫан?— Когда?

— Урӑх нимӗн те каламарӗ вӑл мана. — Она ничего не сказала. Кам вӑл? Кто он такой?

— Так, пӗр паллаканскер… — Так, одна знакомая…

Мӗн калам-ха ӗнтӗ урӑх? Что я еще мог сказать? Ун пирки эпӗ никама та нимӗн те каламан. Я никогда не рассказывал о ней.

Наташӑсен килӗнче телефон ҫук, ҫавӑнпа эпӗ тӳрех Пятницки урамне кайма шутларӑм. Дома у Наташи не было телефона, и я решил сразу же поехать, на Пятницкую. Тен, ӗлкӗретӗп? Вдруг успею? Ӗҫе шӑнкӑравланинчен усси ҫук, мӗншӗн тесен улттӑмӗш сехет ӗнтӗ. На работу звонить бессмысленно — уже шестой час.

Япаласене йӑтса пӗтернӗ хыҫҫӑн машинӑна каялла ӑсатсан, эпӗ аннерен ыйтма шутларӑм. Перетаскав вещи и отпустив машину, я заикнулся.

— Манӑн пӗр ӗҫпе кайса килмелли пур та… — Мне надо съездить по одному делу… Пӗр сехетлӗхе ҫеҫ, унтан ытла мар… — терӗм. На час, не больше.

Ҫавӑнтах эпӗ трамвайсем ҫӳреме чарӑнни, метро ӗҫлеме пӑрахни ҫинчен аса илтӗм. Тут я вспомнил, что трамваи и метро не работают. Апла-тӑк, ҫуран утма лекет. Значит, придется идти пешком. Ӑна утма пулӗ-ха, анчах кӗперсем урлӑ епле каҫмалла? А как же через мост? Каҫармаҫҫӗ, тет, вӗт-ха? Говорили, что не пускают.

— Ху пӗл ӗнтӗ, — терӗ анне. — Как знаешь, — сказала мать. — Анчах нумай ан ҫӳре. — Только не задерживайся. Кӗҫех аҫу ҫитмелле. Папа скоро приедет. Паян пул хуть эс унпа. Побудь хоть с ним сегодня. Тен, вӑл нумайлӑха килмест. Вдруг он ненадолго?

Радио ӗҫлеме пуҫламан-ши тесе, эпӗ репродуктора пӑркалама тытӑнтӑм. На всякий случай я покрутил радио.

— Халь те шарламасть-и? — Все еще не работает?

Анне пуҫне пӑркаласа илчӗ. Мать отрицательно покачала головой.

Эп вара пӳлӗмрен тухма ҫеҫ тӑнӑччӗ, сасартӑк радио калаҫма тытӑнчӗ. И тут, не успел я выйти из комнаты, радио неожиданно заработало. Каҫхи сводкӑна параҫҫӗ иккен, унтан музыка янӑрама тытӑнчӗ. Передавали вечернюю сводку, потом зазвучала музыка.

Аван-ха ку! Это хорошо! Эппин, чи хӑрушши иртсе кайнӑ. Значит, самое опасное миновало.

— Сводки, пӗлен пулсан, чаплах мар вара, — асӑрхаттарчӗ анне. — А сводка, ты знаешь, плохая, — заметила мать.

— Пурпӗр Мускава нихҫан та памаҫҫӗ! — Все равно Москву никогда не сдадут!

— Тур пулӑштӑрччӗ… — Дай бог…

Эпӗ урама тухрӑм. Я вышел на улицу. Радио пӗтӗм Мускавӗпе янӑрать. Радио гремело над всей Москвой. Трамвайсем те, кунӗпе вырӑнтан хускалманскерсем, урамсем тӑрӑх хуллен шӑваҫҫӗ. И трамваи, которые не ходили почти весь день, снова уже ползли по улицам. Метро алӑкӗсем те уҫӑ. И открылись двери метро. Кӗперсене хурал тӑраҫҫӗ пулин те, каҫса ҫӳреме никам та чармасть. А мосты через Москву-реку, хотя и охранялись, свободно пропускали пешеходов и транспорт. Светофорсем те ҫутала пуҫларӗҫ. Засветились огни светофоров. Вӗсем патӗнче милиционерсем курӑнчӗҫ. Возле них появились милиционеры. Ҫуран ҫынсем те арӑш-пирӗш утмаҫҫӗ. И пешеходы уже не шли вразнобой, как попало. Кӑнтӑрла пачах урӑхлаччӗ ав. А днем было совсем по-другому… Вӗсем урам урлӑ хӑш тӗлте каҫас тенӗ, ҫавӑнтан каҫатчӗҫ. Они переходили улицы где вздумается. Милици правилисене пур ҫӗртинчен те ҫирӗпрех тытса тӑракан Дзержинский площадӗнче те ҫӳреме ним марччӗ. Даже на самой суровой, в смысле милицейских правил, площади Дзержинского ходить было не страшно.

Эпӗ трамвая аран-аран хӗсӗнсе кӗтӗм. Я едва втиснулся в трамвай.

Мӗн пулса иртнине ҫаплах чухлаймастӑп-ха, анчах темле улшӑну пулни паллах. Мне трудно было угадать, что произошло, но я чувствовал: есть какой-то перелом.

Ҫапах та, мӗнле-ха ӗнтӗ Наташа! И вот только Наташа! Нивушлӗ вӑл чӑнах фронта каять? Неужели она действительно уходит на фронт. Нивушлӗ курма ӗлкӗрейместӗп? Неужели я не застану ее дома?

Наташӑн чӳречи, ытти чӳречесем пекех, тӗттӗм, вӗсене пурне те каркӑҫпа хупланӑ. Наташино окно было темным, как и все окна, прикрытые маскировочными шторами.

— Вӗсем пӗри те килте ҫук, — пӗлтерчӗ мана Наташӑсен кӳрши, алӑк уҫса. — Их никого нету, — сообщила мне соседка Наташи, открывшая дверь. — Ксения Павловна хӗрне ӑсатма кайрӗ. — Ксения Павловна провожать пошла дочку.

— Ӑҫта? – Где?

— Пӗлместӗп, калама пултараймастӑп. — Вот чего не знаю, того не знаю. Япалисене пуҫтарчӗҫ те тухса кайрӗҫ. Собрали вещички и отправились.

* * ** * *

Шутлама пултарнӑ-и-ха эпӗ манӑн райкомри суя чӑна тухасса? Мог ли я думать, что ложь, явная ложь моя в райкоме комсомола, обернется правдой! Тен, вӑл суя пулмарӗ пуль, пулассине туйни пулчӗ пуль? А может быть, это вовсе и не ложь была, а предчувствие того, что должно совершиться?

Пӗр самантлӑха та пулин курасчӗ халь Геннадий Васильевича! Как бы мне хотелось сейчас хоть на минуту увидеть Геннадия Васильевича.

«Эпӗ чӑнласах аттепе фронта каятӑп, — тенӗ пулӑттӑм ӑна. — Суйман эпӗ. Акӑ!» «Я действительно иду с отцом на фронт, — сказал бы я. — Я не врал. Вот!»

Анчах манӑн нимӗн чухлӗ те вӑхӑт ҫук. Но времени не было ни минуты. Телефонпа райкома шӑнкӑравлама та. Даже на то, чтобы позвонить в райком по телефону.

Фронта каятӑп эпӗ! А на фронт я иду! Фронта! На фронт!

Мӗн чухлӗ вӑй хумарӑм-ши эп уншӑн! Скольких усилий стоило это мне!

— Ҫапах та илет-ҫке хӑйпе пӗрле мана атте! — — Но ведь отец-то меня берет! Эпӗ ятарласах «папӑна» атте теме пуҫларӑм. — Я умышленно стал называть папу отцом. Кун пек мӑнаҫлӑрах пек. Так выглядело серьезнее.

— Чӑнахах та, Лена, — ҫирӗплетрӗ атте. — В самом деле, Лена, — подтвердил отец. — Пытанмалла вылямастпӑр вӗт. — Не в бирюльки играем. Нимӗҫ Мускав ҫывӑхӗнче. Немец под Москвой. Мӗншӗн-ха ку пире ҫынсенчен сахалтарах пӑшӑрхантармалла?.. Почему это должно касаться нас меньше, чем всех?.. Тата ҫакна асту, вӑл халь пӗчӗк мар ӗнтӗ. И учти, он уже не маленький. Сӑмахран, миҫере пулнӑ тетӗн эс мана граждан вӑрҫи пуҫланнӑ ҫулхине? Сколько мне было лет, когда гражданская началась? Аса ил-ха? Помнишь?

— Яланах эс: «эпӗ», «эпӗ», «эпӗ»! — Вечно ты — «я», «я», «я»!

— Эп хам пирки мар, ун ҫинчен калатӑп. — Я не о себе, а о нем. Пӗчӗк-им? Маленький? Пӗчӗк мар! Не маленький! Ав, комсомол билечӗ те илнӗ. Вон, комсомольский билет получил.

Анне макӑрчӗ, тархасларӗ, каллех макӑрчӗ, унтан кӑшкӑрсах пӑрахрӗ мана, ҫапах эпӗ пурпӗр парӑнмарӑм. Мать плакала, умоляла, опять плакала, потом кричала на меня, и все-таки я не сдался. Парӑнмарӑм, темӗнле хӗрхенсессӗн те хам сӑмахӑм ҫинех тӑтӑм. Не сдался, пересилил жалость к ней и настоял на своем. Тен, ӳкӗтлерӗм те-и? Может быть, я даже уговорил ее? Ҫавӑн пек те туйӑнчӗ хама. Так мне казалось.

Халӗ ак пире вӑл куҫҫульсӗр-мӗнсӗрех ӑсатса ярать — йывӑр вӑхӑтра епле ӑсатма кирлӗ пекех. Сейчас она провожала нас уже без слез, как и положено провожать на фронт в трудную минуту.

— Ан кулян, пурте йӗркеллех пулать, — пӑшӑлтатрӗ атте, тем илме анне кухньӑна чупса тухсан. — Ничего, все будет в порядке, — шепнул отец, когда мать выбежала за чем-то на кухню.

Ытти арҫын ачасем пекех, эпӗ те аннепе мар, аттепе ҫывӑхрах. Как все мальчишки, я больше был привязан к отцу, чем к матери. Аттене эпӗ вӑрҫӑччен те килте сахал курнӑ, халь вара, вӑрҫӑ пуҫланнӑранпа — пушшех сахал, анчах эпир унпа пӗчӗк ӗҫре те, пысӑккинче те яланах пӗр чӗлхе тупатпӑр. Я реже видел отца и до войны, и особенно теперь — в войну, но мы всегда находили с ним общий язык и в больших делах и в малых. Уйрӑмах эпӗ — вӑл мана аннене шанса каламан вӑрттӑнлӑхсене те тепӗр чух пӗлтернӗшӗн мӑнаҫланатӑп. Особенно я гордился тем, что отец порой доверял мне такие тайны, которые не доверял даже матери.

Ирхине пуҫтарӑну пунктӗнче пире осоавиахимӑн кивӗ винтовкисене панӑ чухне эпӗ чӑтаймарӑм:
— Мӗн пулнӑ вара вунулттӑмӗшӗнче? — тесе ыйтрӑм. Утром на сборном пункте, когда нам выдавали старые учебные и осоавиахимовские винтовки и противогазы, я спросил отца: — А что же все-таки было шестнадцатого? — Мӗншӗн пӗтӗм кӗперсене минӑланӑ, мӗншӗн эс пире япаласене машина ҫине тиеме хушнӑ? Почему все мосты заминировали и ты сказал, чтоб вещи погрузить в машину? Чӑнласах каймалла пулнӑ-и пирӗн Мускавран? Что мы, правда, уехать должны были?

Атте манӑн нумай калаҫакан ҫын мар. Отец мой не отличался многословием. Сӑнпа та вӑл пачах вӑтӑр ҫичӗ ҫулхи ҫын пек мар, ватӑрах курӑнать: кукша пуҫлӑ, пӗркеленчӗк пит-куҫлӑ. Он выглядел старше своих тридцати семи лет, был он в меру лысоват и морщинист. Анне каланӑ тӑрӑх, кӑштах улталакалать те имӗш вӑл. И вечно заморочен, как говорила мать. Те шӳтлет анне (тен, шӳтлемест те-и?): унӑн пуҫӗ те хӗрарӑмсем ытларах юратнӑран ҫаралнӑ пулать. Мать шутила (а может быть, и не шутила?), что лысеет он от обилия поклонниц. Курпунланни вара — йывӑр ӗҫленӗрен, тет. А преждевременно гробит себя — работой. Атте кун пек чух калаҫӑва хутшӑнмасть, чӗнменни авантарах тесе шутлать пулмалла. Отец обычно в таких случаях отмалчивался.

— Хушнӑ пулсан, ҫапла кирлӗ пулнӑ ӗнтӗ, — хуравларӗ атте. — Значит, так было нужно, — сказал отец.

— Эс мӗнле? — А ты?

— Чиперех.- Нормально. Юрӗ, хампа пӗрле илтӗм-тӗк, калам, эппин, анчах палкаса ҫӳреме мар. Хорошо, раз уж взял тебя с собой, могу сказать, но не для болтовни. Асту ҫакна! Учти это! Енчен, нимӗҫсем Мускава кӗнӗ пулсан, эпӗ складсене сирпӗтеттӗм… Если бы немцы вошли в Москву, я бы взорвал склады… Вӑт мӗнле мыскара. Вот какая штука.

Атте мана хӑйпе пӗрле уйрӑм батальона, Мускавра юлнӑ наркомат работникӗсенчен, урӑхла каласан, партипе хуҫалӑх активӗнчен йӗркеленӗ батальона илчӗ. Отец взял меня с собой в особый батальон, который был сформирован из оставшихся в Москве работников наркоматов, или, как говорили, из партийно-хозяйственного актива. Илчӗ те, хирӗҫлеме хӑтлансан, темле пысӑк начальникпе калаҫса та пулин мана батальонта хӑварчӗ-хӑварчех. Взял сам и отстаивал перед каким-то высшим начальством, когда пытались возражать, лишь бы оставили в батальоне.

— Уншӑн эпӗ хам ответ тытатӑп. — Я за него отвечаю целиком и полностью. Вӑл халь пӗччен ача мар ӗнтӗ, — терӗ. Парень не маленький.

Атте вӑрҫӑччен комсостав запасӗнче тӑратчӗ, кашни ҫуллах вӗренме кайса килетчӗ, ҫавӑнпа ӑна халь тӳрех батальон штабӗн начальникӗн помощникӗ (ШНП) туса хучӗҫ. В прошлом отец многие годы числился в комсоставе запаса, каждое лето проходил переподготовку, и потому его сразу же назначили помощником начальника штаба батальона — ПНШ.

Пире тумтир таврашӗ памарӗҫ. Нас не обмундировали. Пуҫтарӑну пунктне кам мӗнпе килнӗ, ҫавӑнпах строя тӑчӗҫ. Кто как пришел на сборный пункт, тот так и стал в строй. Ҫынсем ытларах сӑран пиҫиххисемпе ҫыхса лартнӑ телогрейкӑсемпе ваткӑллӑ шӑлаварсемпе, атӑсемпе, хӑлхаллӑ ҫӗлӗксемпе. Больше всего было телогреек, подпоясанных сверху ремнями, ватных штанов, кирзовых сапог и шапок-ушанок. Тӗсӗсем вара кашнин харпӑр хӑй тӗс. Разных цветов и достоинств. Ҫул тӗлӗшпе илсен те, кунта тӗрлӗренех пур: вунултӑ-вунҫичӗ ҫултисенчен тытӑнса аллӑ ҫулхисем таранах. Возраст бойцов и командиров батальона тоже колебался от шестнадцати-семнадцати, и кончая пятьюдесятью. Паллах ӗнтӗ, мана шутламасан. Конечно, если не считать меня. Анчах эпӗ те халь хама вунулттӑра теме тытӑнтӑм. Я уже уверовал, что мне шестнадцать!

Эпир Ленинградски шоссепе ирхине, вӑхӑт вуннӑ ҫинелле кайсан, ҫула тухрӑмӑр. Мы двинулись пешком по Ленинградскому шоссе в начале десятого утра. Ленинградски шоссене эп тахҫанах, ачаранах: ипподром, «Динамо» стадион, шыв станцийӗ, Химкири юханшыв вокзалӗ, авиаци уявӗсем вӑхӑтӗнчи Тушино аэродромӗ, Мускаври ҫуллахи пӑчӑ кунсенче канала шыва кӗме кайса ҫӳренӗ Щукино ялӗ тӑрӑх пӗлетӗп. Я знал Ленинградское шоссе с далекого довоенного детства — знал по ипподрому и стадиону «Динамо», по водной станции и Химкинскому речному вокзалу, по Тушинскому аэродрому в дни авиационных праздников и по деревне Щукино, куда мы не раз ездили купаться на канал в душные московские летние дни. Ҫавӑнпа-и, тен, ҫак хамӑр пӗлекен мирлӗ шоссе тӑрӑх фронта кайнине темле пачах ӗненес килмест. И, может быть, именно поэтому как-то не верилось, что мы идем сейчас по такому знакомому и мирному шоссе на фронт. Ҫитменнине тата, ҫуран пыратпӑр — фрончӗ ҫывӑхра. К тому же, идем пешком, поскольку этот фронт близок.

— Ну, мӗнле, сывах-и? — ку таранччен малта пынӑ атте кӗтсе илчӗ мана. — Ну как ты, жив? — отец отстал от головы колонны и подошел ко мне.

— Сывах-ха! — Жив! Мӗскер? Чего?

— Пӗлетӗн-и, мӗнле мыскара! — А ведь знаешь, какая штука! Пӗрремӗш хут ҫеҫ мар утатӑп эп ҫапла, — терӗ вӑл, — ҫак ҫулпа. Не в первый раз я вот так шагаю, — сказал он, — по этому пути. Мӗнле калаҫҫӗ-ха сирӗн унта, шкулта: унчченхине аса илни теҫҫӗ-и? Как там у вас в школе: повторение пройденного?

— Эпӗ те пӗрре ҫеҫ мар… — И я много раз…

— Эп ун пирки каламастӑп, — пӳлчӗ мана атте. — Я не о том, — перебил меня отец. — Вунҫиччӗмӗш ҫулта, революци вӑхӑтӗнче, утнине калатӑп. — В семнадцатом, в дни революции. Аттене ӑсатса янӑччӗ ун чух. Отца провожал. Кайран вунтӑххӑрмӗш ҫулта, граждан вӑрҫи вӑхӑтӗнче, хам утнӑ. Потом в девятнадцатом, в гражданскую, сам. Халь вара… А теперь…

Атте!Отец! Тӗлӗнмелле, ӗлӗкрех эп уншӑн пачах мӑнаҫланман. Странно, но никогда прежде я не гордился им. Вӑл мана ыттисенчен нимӗнпе те уйрӑлса тӑман ҫын пек туйӑнатчӗ. Наоборот, мне всегда казалось, что мой отец слишком обычный. Вӑл пӗрмай ӗҫе ҫӳретчӗ, унта нихӑҫан та ерҫместчӗ, пӗрмай темӗнле хуҫалӑх ыйтӑвӗпе тӗрмешетчӗ, хӑш чух хытах хӗрсе каятчӗ, ытларах чӗнместчӗ. Он ходил на службу, вечно был занят там какими-то непонятными хозяйственными делами, порой кипятился, а чаще отмалчивался…

Акӑ халь атте колоннӑпа юнашар утса пырать, ҫынсем унӑн кашни сӑмахне, кашни командине итлеҫҫӗ. И вот сейчас мой отец идет рядом с нашей колонной, и к его словам, к его командам прислушиваются все. Ҫамрӑк чух вӑл чипер сӑвӑсемех ҫырнӑ, тет, анчах вӗсене аннесӗр пуҫне никам та вуламан пулас. Мой отец, который писал когда-то хорошие стихи, хотя их, кроме матери, видно, никто не читал. Вӑлах граждан вӑрҫинче те пулнӑ (ку ӗнтӗ мана, Геннадий Васильевич калашле, тахҫан авалах пулнӑ пек туйӑнать, тен, тӗрӗсех калать кивӗ револьвер хуҫи? Райкомри калаҫӑва астӑватӑп-ха эпӗ), анчах эп ун ҫинчен темшӗн нихҫан та ыйтса пӗлмен. Мой отец, который участвовал в гражданской войне (мне, как и Геннадию Васильевичу, казалась она очень далекой, но, может быть, прав — я помнил разговор в райкоме — старый владелец револьвера?), о чем я почему-то никогда не спрашивал его. Манӑн атте, эп астӑвасса, ҫывӑхри торфопредприятинчен инҫетерех тухса ҫӳремен, хуларах пурӑннӑ, хуларах ӗҫленӗ, анчах вӑл пурпӗр килте сайра пулатчӗ, ӗлӗкрех эп ӑна курманпа пӗрех теме те пулать — ерҫмен вӑл. Мой отец, который никогда не выезжал из Москвы дальше Шатуры, который редко бывал дома, которого я прежде почти не видел. Ҫулла вара аран-аран отпуска тухатчӗ, манпа пулас тесе мар ӗнтӗ, тӑраниччен ҫывӑрса курас тесе, мӗншӗн тесен вӑл нихҫан та тӑраниччен ҫывӑрса курман. Мой отец, который с трудом вырывался летом в отпуск, чтобы не столько побыть со мной, а отоспаться — он вечно не высыпался.

Епле хаклатӑп халь эп хамӑн аттеме! Как я дорожу им сейчас, моим отцом!

Пирӗн хӗҫпӑшал мухтанмаллах мар вара, патронсем ҫукпа пӗрех. Оружие наше не блистало, а патронов к нему почти не было. Командирсене темӗнле ҫӗнӗ пистолетсем пачӗҫ, эпир — авӑрламан винтовкӑсемпе ҫеҫ. Командиры получили сомнительной новизны пистолеты, а мы — незаряженные винтовки. Патрон тавраш вырӑнта пама пулчӗҫ. Патронами нас обещали оснастить на месте.

Ун вырӑнне пирӗн батальон пуҫӗнче ялав чаплӑн вӗлкӗшет — чӑн-чӑн хӗрлӗ ялав, аврин ҫӳлти вӗҫӗ ылтӑн тимӗрлӗскер, «Наркомтяжпромра ӗҫлекенсен социализмла ӑмӑртӑвӗнче мала тухнӑшӑн» тесе ҫырнӑскер. Зато впереди нашего батальона развевалось знамя — настоящее красное знамя с золотым наконечником на древке и с надписью: «Победителям в социалистическом соревновании работников Наркомтяжпрома».

Ленинградски шоссе тӑрӑх тӑршшӗпех окопсем чавса пӗтернӗ, хурҫӑ чӗрӗлсем лартса тултарнӑ, пур ҫӗрте те тенӗ пекех самолетсене пемелли тупӑсен батарейисем курӑнаҫҫӗ, — унта та кунта, ҫара йывӑҫсем хушшинче, кӗрхи сарӑхнӑ курӑк ҫинче салтаксен куҫса ҫӳрекен кухнисем тӗтӗм кӑларкалаҫҫӗ. Ленинградское шоссе ощетинилось окопами, стальными ежами, зенитными батареями, солдатскими походными кухнями, которые дымили среди голых деревьев на пожелтевшей осенней траве газонов.

Эпир фронталла утатпӑр, пирӗнпе юнашар ҫурма пушӑ троллейбуссем — ҫаврӑнӑҫусӑрскерсем, вӑрҫӑчченхи мирлӗ пурнӑҫа аса илтерекен кӑвак аяклӑ, шурӑ пӗчӗк табличкӑллӑ машинӑсем, хуллен шӑва-шӑва иртеҫҫӗ. Мы шли на фронт, а рядом с нами ехали полупустые троллейбусы — неуклюжие, мирные, довоенные, с голубыми боками и белыми табличками своих обычных гражданских маршрутов. Ҫаксем халь ниепле те чуна шӑнӑҫасшӑн мар: Ленинградски шоссе — кунтах оборона линийӗ, троллейбуссем — кунтах эпир, фронта каякансем. И все это как-то не вязалось: Ленинградское шоссе — и линия обороны, троллейбусы — и мы, идущие на фронт.

Пирӗнпе юнашарах вӑрҫӑ техникисемпе тӗрлӗрен снаряженисем тиенӗ, салтаксем лартнӑ машинӑсем ирте-ирте каяҫҫӗ. Мимо нас проходили военные машины с техникой, снаряжением и бойцами. Пирӗн пеккисене (ахаль ҫынсене) мар, паллах, чӑн-чӑн красноармеецсене лартнӑскерсем. Не такими, как мы, полуштатскими, а настоящими красноармейцами. Эпир вӗсене чунтан ӑмсанатпӑр. И мы завидовали им. Ҫапах, ҫав вӑхӑтрах савӑнатпӑр та, мӗншӗн тесен фронталла куҫакан пысӑк юхӑмра эпир пӗччен мар. И все же мы радовались, что не одни в этом большом движении к фронту.

Аттерен эпӗ темиҫе кун каялла, октябрӗн вунвиҫҫӗмӗшӗнче, Мускаври парти активӗн пухӑвӗ пулни ҫинчен илтнӗччӗ. Я уже слышал от отца, что несколько дней назад, тринадцатого октября, состоялся партийный актив Москвы. Унта «Хальхи лару-тӑрӑва» сӳтсе явнӑ имӗш. Обсуждали вопрос: «О текущем моменте». Ленинградски шоссепе халь фронт еннелле мӗн пырать, ҫав шутрах эпир те, ҫуран утакансем — ҫакӑ вӑл пӗтӗмпех ҫав актив йышӑнӑвне пурнӑҫлани пулас. Все, что движется сейчас по Ленинградскому шоссе в сторону фронта, и мы, идущие пешком в ту же сторону, — это, наверно, выполнение решений актива. Ҫапах та, вӑй вӗт-ха ку. А ведь это сила.

Кунне виҫӗ хутчен пире фронтри лару-тӑрупа паллаштараҫҫӗ. Трижды в день мы слушали вести с фронта. Вӗсем пире, тен, хаваслантармаҫҫӗ те-и, мӗншӗн тесен унта савӑнмалли нимех те ҫук. Может быть, они и не радовали нас, и в самом деле приятного в них не было. Ҫапах та пӗлсе тӑратпӑр — ҫав паха. Но всё же мы слушали — это важно. Хыпарӗсем вара, чӑн та, усал, йывӑр хыпарсем! Суровые, тяжелые вести! Анчах октябрӗн вунулттӑмӗш хыҫҫӑн ҫав хыпарсене ҫынсем урӑхларах йышӑнакан пулчӗҫ — октябрӗн вунулттӑмӗшченхи пек мар. Но после шестнадцатого октября они воспринимались иначе, чем до шестнадцатого октября. Мускав ҫывӑхӗнче палӑрмаллах улшӑну пулмарӗ пулсан та, чи хӑрушши иртрӗ ӗнтӗ, хыҫа юлчӗ. Если и не произошло пока ощутимого перелома под Москвой, то самое страшное миновало, осталось позади.

Тен, ҫавӑнпа манпа юнашар утакан ҫынсем — вӗсем манран сакӑр, вунӑ, вунпилӗк ҫул аслӑрахскерсем, кунтах ҫирӗм пилӗк ҫул аслӑраххисем те пур, — пачах ҫар ҫынни марскерсем, интеллигентла профессиллӗ-должноҫлӑскерсем, хӑйсене хӑйсем ҫӗкленӳллӗ, хавхалануллӑ тыткалаҫҫӗ. Может быть, поэтому люди, шагавшие рядом со мной в походном строю, — а почти все они были старше меня на восемь, десять, пятнадцать, а то и на двадцать пять лет, — люди сугубо штатские, люди интеллигентных профессий и должностей, бодрились. Салтаксем пек шӳтлекелесе те илеҫҫӗ: автобуссем пушӑ пыраҫҫӗ, эпир ҫуран таплаттаратпӑр, теҫҫӗ; снаряженисем Александр Невский вӑхӑтӗнчинчен те имшертерех, апла-тӑк, пире луччӑ кинжалсемпе штыксем памалла, текелеҫҫӗ. Шутили по-солдатски просто, иногда с обнаженной грубинкой на тему, что вот-де троллейбусы едут пустые, а мы топаем пешком, и что снаряжение у нас примитивное даже с точки зрения Александра Невского, и уж коль скоро оно таково, то неплохо бы снабдить нас обычными кинжалами и штыками.

— Пурте пулать, — ӑнлантарать вӗсене атте. — Все будет, — серьезно говорил им отец.

— Пулӗ те, эпир пулмӑпӑр, — шӳтлерӗ манӑн кӳршӗ старик, наркомат плановикӗ, пӗтӗм ҫул тӑршшӗпех Гитлера тата ыттисене те ылханса пыраканскер… — хӑйне Наполеон вырӑнне хурасшӑн мӗскӗн! — тарӑхать старик, хӑйӗн патронсӑр винтовкине хулпуҫҫийӗ ҫине лайӑхрах вырнаҫтарнӑ май. — Все будет, нас не будет, — пошутил мой сосед — для меня старичок, плановик наркомата, который всю дорогу клял Гитлера и еще кого-то… — можно подумать, что он Наполеон! — возмущался старичок, подтягивая на плече свою винтовку без патронов. — Анчах та Тарле, академик, ун ҫинчен нихӑҫан та ҫырас ҫук. — Да только Тарле, академик, о таком никогда не напишет! Тупӑннӑ текерлӗк, Гитлер! Подумаешь, пигалица, Гитлер! Мускава илме шутланӑ тата! Москву решил взять! Вӑл сана — тула тухса кӗресси мар! Не тут-то было!

Анчах вӑл та кӗҫех шӑпланчӗ. Но вскоре и он стих.

«Сокол» метро станцийӗнчен иртсен, эпир, хамӑр шухӑшланӑ пек, сылтӑмалла мар, сулахаялла пӑрӑнса, Волоколамски шоссе тӑрӑх утрӑмӑр. За станцией метро «Сокол» мы свернули не направо, как думали, а налево, по Волоколамскому шоссе. Чылай утрӑмӑр эпир — пӗр сехет ҫурра яхӑн, кунтан канал та, Тушино аэродромӗ те инҫе мар ӗнтӗ. Двигались еще долго, добрых полтора часа, пока не вышли к каналу и Тушинскому аэродрому.

Хуларан тахҫанах тухрӑмӑр ӗнтӗ, эпир халь шоссе тӑрӑх ялсем, хирсем, вӑрмансем ҫумӗпе иртетпӗр. Город давным-давно кончился, и мы продвигались по шоссе вдоль деревень, полей и перелесков. Таҫта кӗмсӗртетнӗ сасӑсем илтӗнеҫҫӗ, пирӗн пуҫ урлах самолетсем вӗҫеҫҫӗ, юрпа хутӑш ҫумӑр пӗрӗхкелет. Где-то слышались взрывы, самолеты проносились над нашими головами, накрапывал дождь вперемежку со снегом.

Пӗр пӗчӗк вӑрман ҫывӑхӗнче командирсенчен тахӑшӗ команда пачӗ:
— Выртӑр! Танксем! — кӑшкӑрчӗ вӑл. За очередным леском кто-то из командиров подал команду: — Ложись! Танки!

Танкӗсем инҫетре те мар иккен, вӗсем ҫинчи ҫӑлтӑрсемпе вырӑсла ҫырнисене те чиперех вулама пулать. Танки оказались близко, и на них нетрудно было разглядеть наши звезды и русские надписи. Ҫӑмӑл танксем хир урлах вӑрман патнелле вӗҫтереҫҫӗ, ҫакна курсан эпир савӑннипе пурте пылчӑк ҫинчен сике-сике тӑтӑмӑр. Легкие танки споро шли поперек поля к лесу, и мы, ободренные радостным зрелищем нашей броневой силы, быстро повскакали из грязи, в которую залегли.

Танксен колонни кӗҫех вӑрмана кӗрсе ҫухалчӗ, эпир вара ҫумӑр якатса кайнӑ пӗр пӗчӗк ҫул тӑрӑх вӗсем хыҫҫӑн утрӑмӑр. Колонна танков скрылась в лесу, а мы пошли за ней по проселочной дороге, размытой дождем. Кунта, пӗрремӗш хут канма ларсан, салтак пурнӑҫӗ мӗнле пулассине чухламан ҫынсем пурри палӑрчӗ. Тут, на первом привале, впервые выяснилось, что далеко не все из нас представляли себе солдатскую службу такой, какова она есть. Паллах, пӗрмай асфальтлӑ ҫулпа утма шутласа килтен тухни айванла ӗнтӗ, анчах шоссерен пӑрӑнса кӗрсенех мӑкӑртатакансем тупӑнчӗҫ: Может быть, конечно, и глупо было думать, что мы все время будем шагать по чистому асфальтированному шоссе, но, когда мы оказались на проселке, некоторые заворчали:

— Пулать вӗт япала, кӑмпана яланах этемле каяканччӗ, кунта ак, уява тухнӑ пек, пушмакпа сиктерсе тухнӑ! — И надо же, по грибы всегда по-человечески ходил, а тут выходные штиблеты напялил!

— Мда, ку пушмак сан кунашкал ҫулпа ҫӳремелли мар. — Да, обувь явно неподходящая для такой дороги.

— Хӗстерет явӑл, утма ҫук! — А жмет, черт ее подери! Шукӑлленме шут тытнӑ мар-и! Пофорсить захотелось!

— Нимӗн те калаймӑн, самаях маххӑ панӑ эс ку пушмакпа тухса. — Ничего не скажешь, дали маху с ботинками.

Хушӑран хытӑрах калаҫнисем те илтӗнкелерӗҫ. Выражались и покрепче. Пӗри тата, ҫул чӑрмавӗсене ку таранчченех ним чӗнмесӗр чӑтса ирттернӗскер, ӑнсӑртран тенӗ пек персе ячӗ:
— Вӑрҫӑччен эпир ялан ҫапла калаттӑмӑр, — терӗ вӑл. А один из нас, молча выносивший слякоть и прочие дорожные неурядицы, произнес ни к селу ни к городу: — До войны когда-то мы так говорили. — Критикӑна та, парнене те, хӑнана чӗннине те йышӑнатпӑр, теттӗмӗр. Все принимаем — и критику, и подарки, и приглашение в гости! — Унтах хӑй каланинчен хӑй тӗлӗннӗ пек, хушса хучӗ: — И вдруг добавил, будто сам удивившись:  — Тӗлӗнмелле. — Забавно. Вӑрҫӑччен! До войны!

Пурте шухӑшлаҫҫӗ иккен: кашнин хӑйне май шухӑш. Каждый думал о чем-то своем.

* * ** * *

Вӑрман хӗрринче ҫар сунарҫисен пӗлтерӗвне ҫакнӑ юпа ларать. На опушке леса стоял столб с объявлением общества военных охотников. Унта: «Сунара пропускпа ҫеҫ кӗртеҫҫӗ» тесе ҫырнӑ. Было написано: «Охота разрешается только по пропускам». Унпа юнашар, ҫӗр ҫинче, снаряд хуҫса антарнӑ пысӑк арка выртать — сунар хуҫалӑхне кӗмелли алӑк пулас ӗнтӗ вӑл: Унтах пульӑсемпе ала пек шӑтарса пӗтернӗ фанер татӑкӗ пур. Рядом лежала на земле скошенная снарядами арка — видно, бывший вход в охотничье хозяйство: И тут же изрешеченная пулями и осколками фанера. Ун ҫине: «Туртса пӗтертӗн пулсан — пирусна сӳнтер! Вӑрмана пушартан сыхла! Вӑрман — пирӗн пуян…» — тесе ҫырни курӑнать. На ней виднелась надпись: «Закурил, потуши окурок! Береги лес от пожара! Лес — наше бог…» Фанерӑн аялти пайӗ ҫук, ӑна пӗтӗмпех татса кайнӑ. Нижний край фанеры был оторван.

Иккӗмӗш хут каннӑ хыҫҫӑн пире патронсемпе гранатӑсем пачӗҫ. После второго привала, где нам раздали патроны и гранаты. Эпир вара ҫулсӑр-мӗнсӗр тата темиҫе сехет утрӑмӑр. Мы шли еще несколько часов по бездорожью. Ҫирӗм ҫухрӑм та ытла утнӑ пек туйӑнчӗ мана. Как мне казалось, прошли не меньше двух десятков километров.

— Сакӑр ҫухрӑм, — терӗ атте. — Восемь километров, — сказал отец. — Ахалех ан пысӑклат. — Не преувеличивай.

Инҫетрех мар кӗмсӗртетекен тупӑсемпе бомбӑсен сассипе ҫӗр те, вӑрман та чӗтрет. Лес и земля содрогались от близких разрывов. Тӗттӗм каҫ кӑвак хуппи уҫӑлнӑ чухнехи пек ҫутала-ҫутала каять. Вспыхивали зарницы. Таҫта ҫывӑхрах переҫҫӗ пек туйӑнать, анчах пирӗн пата халлӗхе сасси ҫеҫ ҫитет-ха. Стреляли рядом, но до нас долетал пока только грохот. Майӗпен тул ҫути киле пуҫларӗ. Начинало еле заметно смеркаться.

Батальон командирӗ — пирӗн хушӑри пӗртен-пӗр шинеллӗ, тин кӑна Военторг магазинӗнчен илсе тӑхӑннӑ пек курӑнакан вӗр-ҫӗнӗ карттуслӑ этем — команда пачӗ:
— Пилӗк минут перекур! Кайран вӑхӑт пулмасть… — терӗ. Командир батальона — единственный среди нас в шинели и франтоватой, словно только что приобретенной в магазине Военторга, фуражке с черным околышем — дал команду: — Пять минут перекур! Потом будет некогда…

— Пилӗк минут тӑхтав! — Пять минут перекур! Кайран вӑхӑт пулмасть! Потом будет некогда! Туртакансен — ҫанӑ ӑшне пытарса туртмалла! Курить в рукав! Маскировкӑна пӑхӑнмалла! — саланчӗ команда взводсем тӑрӑх. Соблюдать маскировку! — разнеслось по взводам.

Туртакансем асӑрхануллӑн мӑкӑрлантара пуҫларӗҫ. Курящие осторожно задымили.

Кӗҫех ман пата атте ҫитрӗ. Подошел отец. Унӑн та аллинче пирус иккен. В руке папироска. Анчах вӑл ӑна ывҫипе пытарнӑ. Но она спрятана в кулак.

— Кичем мар-и? — ыйтрӗ вӑл манран. — Скучаешь? — спросил он меня.

Унтан тем аса илнӗн кӗсйине ухтаркаларӗ те, мана кишӗр тыттарчӗ: Вспомнив что-то, порылся в кармане, наконец протянул мне морковь:

— Ме, чӑмла. — На, пожуй. Аннӳ хушнӑччӗ — витамин вӗт. Мать сказала — витамины. Хӑлхусене ҫых. А уши завяжи. Сивӗ. Похолодало.

Кулӑшла! Смешно! Атте кӗсйине кишӗр чикме манса кайман анне, алсиш чикме маннӑ. Мать сунула отцу морковь, а перчатки дать забыла.

Эпӗ аттене хамӑн алсише сӗнтӗм. Я протянул отцу свои перчатки:

— Ме, ил манӑнне. — Возьми мои.

Атте килӗшмерӗ:
— Эп туртатӑп. Мана сивӗ мар, — терӗ. Отец отказался: — Я курю. Мне не холодно.

Тепӗр ҫур сехетрен эпир пӗр ял патне ҫитсе тухрӑмӑр. Через полчаса мы вышли на окраину деревни. Ялӗ пушах темелле, самаях аркатнӑ ӑна. Деревни полупустой и порядком разбитой. Пире красноармеецсем хирӗҫ пулчӗҫ. Нас встретили красноармейцы. Тӗлӗнмелле, вӗсем пире тӗл пулнӑшӑн нимӗн чухлӗ те хӗпӗртемерӗҫ. К полному нашему удивлению, они вовсе не обрадовались:

— Ӑҫта сӗкӗнетӗр! — Куда претесь? Выртӑр! Ложись! Курмастӑр-им мӗн хӑтланнине! Не видите, что делается!

Тӗрӗссипе, нимӗн хӑтланниех те курӑнмасть-ха. Ничего особенного не делалось. Таҫта малта переҫҫӗ, анчах вӑл ял хыҫӗнче пулас. Где-то впереди стреляли, но это было за деревней.

Унччен те пулмасть, эпӗ аттене куҫран ҫухатрӑм, ӑна ҫеҫ мар, ытти командирсем те таҫта кайса кӗчӗҫ. Я потерял из виду отца, и не только его, а всех командиров. Эпир кам мӗнле май килнӗ, ҫапла выртрӑмӑр ҫӗре. Мы залегли как попало. Перкелешӳ вӑйланнӑҫемӗн вӑйлана пуҫларӗ. Стрельба явно усиливалась. Тахӑшӗ, харпӑр хӑй валли шӑтӑксем туса, вырнаҫма хушрӗ, анчах пӗтӗм батальонӗпе те пӗр кӗреҫе тупӑнмарӗ. Кто-то крикнул, чтоб мы окопались, но окапываться было нечем: ни одной саперной лопатки на весь батальон. Эпир хӑшӗсем лакӑмсемпе лупашкасене пӑчӑрӑнтӑмӑр, теприсем тӗмескесемпе сӑртсем хыҫне тирӗнчӗҫ, винтовкисене хатӗрлерӗҫ. Мы поудобнее прижались в ямках и ложбинках, за бугорками и кочками и даже взяли на изготовку винтовки. Красноармеецсем пирӗн умра выртаҫҫӗ. Красноармейцы лежали впереди нас. Ахӑртнех, тин кӑна ҫитсе выртнӑ ҫынсем хушшинче йӗрки-маси ҫукрах пулмалла, анчах ним тума та ҫук, снарядсемпе минӑсем йӗри-тавраллах ҫурӑлма тытӑнчӗҫ. Наверно, наш боевой порядок не выдерживал никакой критики, но делать было нечего, снаряды и мины теперь рвались вокруг нас. Вӗсем уйрӑмах малта, красноармеецсен окопӗсемпе юнашар, кӗрӗслетеҫҫӗ. И особенно грохали впереди — по соседству с окопами красноармейцев.

Юр ытларах та ытларах ҫӑва пуҫларӗ — ҫерҫи пуҫӗ пекскерсем, пылчӑклӑ ҫӗр ҫине ӳкнӗ-ӳкмен ирӗлсе каяҫҫӗ. Все сильнее шел снег — крупный, мокрый, сразу же тающий на грязной земле. Вӗсем питӗ вӑраххӑн, сурхури юмахӗнчи пек хитрен вӗҫсе анаҫҫӗ ҫӗр ҫинелле. Он опускался на землю медленно и красиво, как в рождественской сказке. Ҫуртасемпе илемлетнӗ елкӑпа хӗл мучи кӑна ҫук. Не было только украшенной огнями елки, и Деда Мороза. Юмахӗ те ҫук. Да и самой сказки не было. Вӗсем вырӑнне снарядсем вут-хӗм сирпӗтсе ҫурӑлни ҫеҫ курӑнать, хамӑр пылчӑклӑ ҫӗр ҫумне пӑчӑрӑннӑ. А были огонь разрывов, и мы, приникшие к вязкой скользкой земле. Пирӗнтен инҫех мар — красноармеецсем. И впереди нас лежащие красноармейцы.

Юлашкинчен кӗмсӗртетӳ лӑпланчӗ, эп вара аттене, батальон командирне (вӑл хӗрсех хӑлхисене йӑвалать), вӗсемпе пӗрле тата хамӑрӑн икӗ командира асӑрхарӑм. Наконец огонь поутих, и я увидел отца, командира батальона (он усиленно тер замерзшие уши) и с ними еще двух наших командиров. Вӗсем масар патӗнчи сарай хӳттинче ҫар форми тӑхӑннӑ тепӗр ҫынпа калаҫса тӑраҫҫӗ. Они стояли у кладбища под прикрытием сарая и о чем-то говорили с человеком в военной форме. Ҫынни ку ҫак яла хӳтӗлекен чаҫӗн командирӗ пулас. Человек видимо был командиром оборонявшей деревню части. Пирӗн пирки калаҫаҫҫӗ пулмалла. Разговор этот, судя по всему, касался нас. Темиҫе минутран эпир хырӑмпа шӑва-шӑва красноармеецсем выртакан окопа ҫитрӗмӗр. Через несколько минут мы перебрались ползком чуть вперед и залегли рядом с красноармейцами в их окопах.

Эп халлӗхе пӗр нимӗҫе те курман-ха, анчах вӗсем ҫывӑхрине, ял хыҫӑнче ҫеҫ пулнине аван туятӑп. Я еще не видел ни одного немца, но чувствовал — они были где-то совсем рядом, за деревней. Манӑн кӳршӗ, ҫамрӑк красноармеец, хӑйсен роти кунта ӗнер иртенпе оборона тытса тӑни ҫинчен пӗлтерчӗ. Мой сосед, молодой красноармеец, сказал, что их рота занимает здесь оборону со вчерашнего утра.

Вӑл ӗнентернӗ тӑрӑх, нимӗҫ кунтан малалла иртеймест. Он уверил, что дальше немцы не пройдут.

— Хытӑ переҫҫӗ, йӗксӗксем! — Крепко садят, сволочи! Ҫав ҫеҫ япӑхрах. Только это плохо. Атту — вӑй пирӗн енче! — хушса хучӗ вӑл. А так у нас полное преимущество! — добавил он. Унтан: — Ополченецсем-и? — терӗ. И поинтересовался: — Ополченцы?

— Ҫук-ҫке, мӗншӗн? — килӗшмерӗм эпӗ. — Нет, почему же! — возмутился я. — Эпир — особӑй батальон. — Мы — особый батальон…

— А-а!— А! Особӑй!.. — ӑнланнӑ пек ответлерӗ боец. Особый! — понимающе ответил боец. — Тавай, тавай! — Давай, давай!

Эпир халлӗхе тӑшман вут-хӗмӗн мӗнпур пек хӑватне туйман-ха. Мы пока не чувствовали всей силы огня противника. Оборона валли пирӗн вырӑнӗ, чӑнах та, лайӑх ӗнтӗ. А место для обороны, пожалуй, у нас в самом деле было отличным. Ял айлӑмра ларать, кунтан вӑл ал тупанӗ ҫинчи пек курӑнать. Деревня лежала внизу и хорошо просматривалась. Эпир — ҫӳлте, сӑрт ҫинче, масарпа юнашар. Мы же находились на возвышении рядом с кладбищем. Кунтан малалла сӗкӗнекен нимӗҫе чарма хӑват нумаях та кирлӗ мар. Тут не стоило большого труда остановить любого немца, который захотел бы продвинуться вперед. Каҫ кӑна час ан пултӑрччӗ. Лишь бы подольше не наступал вечер. Ҫӗрле мӗн пулассине эп вара пӗлместӗп. Что будет в темноте, я не представлял.

Нимӗҫсем ҫук та ҫук — чӗнмеҫҫӗ. Немцы не появлялись. Артиллерийӗ те вӗсен шӑпланчӗ. Замолчала и их артиллерия. Манӑн кӳршӗ, урисем пылчӑка путса ан ларччӑр тесе, хушӑран хушӑ ылмаштаркаласа илет. Мой сосед по окопу изредка переставлял поудобнее ноги, чтобы они не увязали в грязи и воде. Окопӗнче вара пылчӑк мар, лӗкӗрленсех кайнӑ. В окопе было не просто грязно, в окопе была жижа. Эпӗ витӗрех йӗпентӗм. И я окончательно промок. Анчах пурпӗр вырӑнтан хускалма хӑюлӑх ҫитерейместӗп-ха, мӗншӗн тесен хам ҫумри красноармеецран лайӑх мар пек туйӑнать. Но шевелиться я не решался, не решался потому, что мне было неловко перед своим соседом — красноармейцем. Вӑл питӗ асӑрхануллӑ-ҫке-ха. Ведь он очень осторожен.

Анчах эп йӑнӑшнӑ иккен. Но я ошибся. Манӑн кӳршӗ пачах урӑх япала ҫинчен шухӑшланӑ. Сосед думал вовсе о другом.

— Итле-ха, — терӗ вӑл, — шӑп чухне эп кӑшт тӗлӗрсе илем-ха. — Слушай, я вздремну чуток, пока тихо.

Вӑл ман еннелле ҫаврӑнчӗ те, аттисемпе пылчӑка шавлӑн лачӑртаттарса илчӗ. — Он повернулся в мою сторону, сильно хлюпнув сапогами. — Эс асӑрха вара. — А ты посмотри. Мӗн те пулин пулсан… В случае чего… Атту виҫҫӗмӗш каҫ йӗркеллӗ ҫывӑрман… А то третью ночь с недосыпом…

— Юрать, юрать! — савӑнса кайрӑм эпӗ. — Конечно, конечно! — обрадовался я.

Красноармеец темле ҫӑмӑллӑн хутланса ларчӗ те, куҫне хупса, кӑмӑллӑн хаш сывласа ячӗ. Красноармеец как-то ловко присел на корточки и закрыл глаза, довольно вздохнув.

Эпӗ окоп хӗррине хускалми пулса выртрӑм, малалла, ял ҫинелле тинкертӗм. Я замер с винтовкой у края окопа и смотрел на деревню. Унӑн урамӗ тикӗс мар иккен, йӗпе, кашни ҫурт умӗнче тенӗ пекех пӗчӗк пахча пур, пӳрчӗсем чылайӑшӗ — арканчӑк, чылайӑшне улӑмпа, турпаспа витнӗ, тимӗрпе витни вара пӑт-пат анчах. На ее улицу — неровную, мокрую, с косыми палисадниками, с замершими избами — целыми и полуразбитыми, крытыми соломой, дранкой и совсем редко железом. Ял ялах ӗнтӗ, хула мар. Деревня как деревня.

Кун пек ялсене эп Ярославль, Иваново, Тверь, Мускав облаҫӗсенче пайтах курнӑ. Сколько я видел таких и в Ярославской, и в Ивановской, и в Тверской, и в Московской областях. Вӗсен кашниннех мӗн енӗпе те пулин пӗрпеклӗх пур, ҫавӑнпа пӗр пекех юрататӑп та эп вӗсене. Все эти деревни напоминали чем-то одна другую, и я одинаково любил их. Вӗсен таврашӗнчи ирӗк хирсемпе вӑрмансене те, пӗчӗк шыв-шурсемпе пысӑккисене те ҫавнашкалах юрататӑп эпӗ. Любил и простор полей и лесов, их окружавших, и речки малые, и реки большие, омывавшие их. Чи юратни кунта — ирӗклӗх. А главное, любил относительную свободу. Кашни ҫакнашкал ялтах кӗтетчӗ мана ӗлӗк ирӗклӗх. Свобода ждала меня прежде в каждой такой деревне. Унта эп хулара ӗмӗрне пуҫа пырса кӗмен япаласене те нимӗн чӑрмавсӑр тума пултараттӑм: шыва тута хӗррисем кӑвакарса кайиччен кӗреттӗм, выртмана кайса, тул ҫутӑличчен кӑвайт кутӗнче лараттӑм, вӑрмана чи чӑтлӑх ҫӗре кӗрсе каяттӑм, тарлӑ лашасем ҫине утланса чупаттӑм, йӗтем ҫинче тусанланаттӑм, ют садсенчен улма йӑтаттӑм, хамӑр тунӑ сулӑпа ярӑнаттӑм. Здесь мне разрешалось делать то, о чем я обычно и помышлять не мог в городе: я купался до одури и сидел с ребятами в ночном у костра, забредал в лес аж до самой глухомани и скакал на потных лошадях, пылился на току, таскал яблоки в чужих садах и катался на самодельных плотах.

Акӑ, халӗ те эп ҫавнашкал ялта. И вот сейчас я в такой же деревне. Анчах вӑхӑчӗ урӑх. Но время другое. Юнашар — нимӗҫсем. И рядом — немцы. Каланӑ тӑрӑх, юнашарах, тет, кунтах. Говорят, совсем рядом.

Епле переттӗм тата эп шкулпа район ӑмӑртӑвӗсенче пӑшалпа. С каким увлечением прежде я стрелял на школьных и районных соревнованиях. Инҫете е тӗл пеме хӑнӑхас тесе, йывӑҫ гранатӑсем ывӑтаттӑм. Бросал деревянную гранату — на дальность и точность. Противогазпа чупаттӑм. Топал в противогазе. Халь вара ҫавнашкал нимӗнле хавхалану та ҫук — иккӗленӳ кӑна. А сейчас и увлечения нет, и даже гордости, а только напряженность и неожиданные сомнения. Нивушлӗ манӑн телогрейка кӗсйинчи гранатӑсем чӑнласах ҫурӑлма пултараҫҫӗ? Неужели гранаты, которые лежат у меня в боковом кармане телогрейки, могут на самом деле взорваться? Сасартӑк вӗсем эп ывӑтиччен малтан ҫурӑлсан? А что, если они взорвутся раньше, чем я брошу их? Винтовка тата? А винтовка? Ӑна ӑмӑртури пекех авӑрланӑ-ҫке, анчах вӑл малокалибрка мар вӗт-ха. Ведь она заряжена точно так же, как, бывало, на соревнованиях, и все же это не малокалиберка. Перӗ-ши вӑл кирлӗ пулсан? А выстрелит она, если будет нужно? Сасартӑк пемесен? А вдруг не выстрелит?

Тен, эпӗ хӑратӑп пуль? А может, я просто трушу? Ҫук, ҫук!Нет! нет! Пурин те ҫакнашкал винтовках, патронӗсем те, гранатисем те. У всех такие винтовки, и патроны, и гранаты. Пурин те! Всем! Паллах, вӗсем пурте манашкал шухӑшламаҫҫӗ ӗнтӗ… И наверняка все не думают о том, о чем подумал я…

— Хӑнӑхманран хӑнӑху ҫук, ҫапла мар-и? — сасартӑк ыйтрӗ манран кӳршӗ. — Непривычно с непривычки? — спрашивает вдруг сосед.

— Тӑтӑр та-и? — Вы уже?

— Аван ҫывӑрнӑ! — Соснул! Чипер! — хуравларӗ вӑл. Хорошо! — отвечает он. — Сана калатӑп-ха. — Говорю тебе. Хӑнӑхманран хӑнӑху ҫук-и? Как — непривычно с непривычки?

Эпӗ ӑнланатӑп, анчах юриех ӑнланман пек:
— Мӗскер хӑнӑхманран? — тетӗп. Я все понимаю и бодрюсь: — Что непривычно?

— Нимскер те мар, ара, — тутлӑн анасласа пӑшӑлтатнӑ пекех калать мана кӳршӗ. — Да так, — сладко зевая, говорит, почти шепчет сосед. — Шӑннӑ эс, туятӑп. — Промерз ты, чую. Чӗтретӗн ав. Дрожишь.

Чӑнах та, чӗтретӗп пулас эпӗ. Наверно, я и правда дрожу.

Сивӗ.Мороз. Урасем лачкам, витӗрех шӑнтать. Ноги мокрые, и вообще как-то зябко. Шӑлсем те пӗр-пӗрин ҫумне лекмеҫҫӗ. Зуб на зуб не попадает.

— Чӗтреместӗп-ҫке эпӗ, ӑҫтан шухӑшласа кӑлартӑн, — тавӑратӑп ӑна. — Я не дрожу, откуда вы взяли, — говорю я. Ӗненмеллерех пултӑр тесе, винтовкӑна урӑх ҫӗре куҫаратӑп та ваткӑллӑ шӑлавара туртса хӑпартатӑп. И тут для большей убедительности перекладываю винтовку и подтягиваю ватные штаны. Туртнӑ чух хам ним пулман пек окопра тӳрленсе тӑратӑп. Подтягиваю с независимым видом, встав в окопе во весь рост. Унтан гранатӑна кӗсьерен кӑларатӑп та, сылтӑм алӑ ҫине хурса, йывӑрӑшне виҫсе пӑхатӑп, унтан каллех кӗсьене чикетӗп. Потом достаю из кармана гранату, взвешиваю ее в правой руке и вновь опускаю в карман. — Эсир тахҫантанпах фронтра-и вара? — А вы давно на фронте?

— Пуҫланнӑранпах… — тавӑрать кӳршӗ. — С начала… — отвечает сосед. Вӑл ӗнтӗ халь ман ҫине пӑхмасть те, тепӗр минутран хӑй тӗллӗн тенӗ пек ҫеҫ: — Вӑт инкек — туртас килет, — тесе хучӗ. Он уже не смотрит на меня и через минуту говорит, ни к кому не обращаясь: — Курить охота — вот беда.

Туртакансене эп нихҫан та ӑнланман. Курильщиков я никогда не понимал. Мӗнле киленӳ пур-ши унта? Какое в том удовольствие? Атте те пирӗн ӗмӗрӗпех туртать, анне калашле, витӗрех тӗтӗрнӗ ӗнтӗ вӑл пире. Правда, отец мой всю жизнь курит и прокурил всех нас, как говорила мать. Пӗррехинче анне больница кайнӑ та, тухтӑр ӑна: «Сирӗн туртма юрамасть», — тенӗ. Однажды она пошла в поликлинику, а врач ей: «Не следует вам курить». «Мӗскер калаҫатӑр эсир, тухтӑр! Эп ӗмӗрне туртман!» — хирӗҫленӗ ӑна анне. — «Я не курю! Что вы, доктор!» — сказала мать. «Ара, сирӗнтен табак шӑрши перет вӗт?» — парӑнман тухтӑр. А доктор: «Табачищем от вас разит».

«Эп мар, манӑн упӑшка туртать», — тавӑрнӑ анне. — «Это муж у меня курит», — ответила мать.

Халь ӗнтӗ ман, ҫак красноармеецпа юнашар чух, унран е аттерен юлма юрамасть — вӗсем пекех пулас пулать. Сейчас рядом с соседом-красноармейцем я должен быть таким, как он, отец.

— Чӑн та, туртсан аван пулмалла, — килӗшрӗм эпӗ, вара чӑтаймарӑм: — Эсир мӗнле пирус туртатӑр? — терӗм. — Верно, хочется, — соглашаюсь я и спрашиваю: — А вы какие папиросы курите?

Пирус маркисене эпӗ, уйрӑмах атте туртакан «Беломора», аван пӗлетӗп. Марки папирос я знаю, особенно традиционный отцовский «Беломор». Анчах кӳршӗ ман ыйтӑва ӑнланасшӑн мар: Сосед не понимает моего вопроса и бурчит с удивлением:

— Мӗскер пирусӗ пултӑр халь кунта. — Какие уж тут папиросы! Пӗр чӗптӗм махорка тупсан та тем пекехчӗ. Махры бы щепотку.

Манӑн ҫак ҫынна ыр тӑвас килсе кайрӗ. Мне хочется сделать что-то доброе этому человеку.

— Халех илсе килетӗп, — терӗм ӑна. — Сейчас я достану, — говорю я. — Тӑхтӑр кӑштах. — Подождите.

— Ан аппалан! — Брось ты! Ухмаха тухрӑн-им?! — ярса тытрӗ мана ураран красноармеец, окопран тухса кайма тӑрсан. С ума сошел! — cосед схватил меня за ногу, когда я уже готов был перевалить через край окопа. — Эп ахаль ҫеҫ вӗт… — Я ведь это так…

— Аттерен «Беломор» илсе килнӗ пулӑттӑм… — Я бы мог у отца «Беломор» попросить…

— Аҫупа пӗрле эппин эс? — С отцом, значит, здесь?

— Ӑхӑ.- Ага.

— Кайран, кайран. — Потом, потом. Халь кирлӗ мар. Не надо сейчас. Чӑтатӑп. Потерплю.

Шӑплӑхӗ вара пӗрре те фронтри пек е фронт ҫывӑхӗнчи пек мар. А тишина вокруг вовсе не фронтовая и даже не прифронтовая. Таҫта автан авӑткаласа илет, хуллен юр ҫӑвать, хушӑран ӗнесем макӑрни, чӑхсем кӑтиклетни илтӗнкелет. Где-то кукарекал петух, вяло летел снежок, изредка мычали коровы и кудахтали куры. Ҫара йывӑҫсем тӑрринче чавкасем явӑнаҫҫӗ. Над голыми деревьями кружили, играя, молодые галки. Анчах пурпӗр пӗтӗм тавралӑх хытса тӑнӑн, тем кӗтнӗн туйӑнать. Но все будто замерло. Ҫынсем курӑнмаҫҫӗ, ҫапах вӗсем таҫта кунтах, юнашарах, ялтах пулма кирлӗ. Людей не видно, и все же они где-то рядом, в деревне. Хушӑран пӳрт мӑрйисенчен е пӗринчен, е тепринчен тӗтӗм палкаса тухни курӑнкаласа каять, е алӑк, е ҫӑл кустӑрми чӗриклетни илтӗнет. Изредка дымок выплывал то из одной, то из другой трубы, слышался скрип двери и колодца. Ав, тахӑшӗ урам урлӑ чупса каҫрӗ. А вот и перебежал кто-то деревенскую улицу.

Юр пӗрчисем пирӗн пылчӑклӑ сивӗ окоп хӗррине ӳкеҫҫӗ, кӳршӗн ҫӗлӗкӗпе шинелӗ ҫине лараҫҫӗ. Снежинки падали на край нашего неуютного сырого окопа, медленно опускались на шапку и на шинель моего соседа. Манӑн телогрейка вара, типографи сӑрӗсемпе те мазучӗсемпе витӗрех сӑрланса пӗтнӗскер, йӗп-йӗпех, тин кӑна шыва кӗрсе тухнӑ тейӗн. А моя телогрейка, пропитанная, как мне казалось, насквозь типографским мазутом и краской, была настолько мокра, будто я в ней только что искупался. Юр ун ҫине ӳкнӗ-ӳкмен ирӗлсе каять. Снег не успевал лечь на нее — таял.

Нумай пулмасть чавнӑ окоп хӗрринче типӗ курӑк тунисемпе тин кӑна кӗрхи сивӗ тивнӗ чӗр курӑксем курӑнкалаҫҫӗ. Вдоль относительно свежего окопа вразнобой торчала трава — пожухлая и еще живая, чуть тронутая осенью. Сывлӑшра симӗс курӑк, сарӑхнӑ ҫулҫӑ, йывӑҫ хуппи, сӑмала шӑрши кӗрет. Пахло свежей зеленью и прелой листвой, и еще хвоей, смолой. Вӑрҫӑ чӑрӑш турачӗсемпе йӗкелӗсене хуҫа-хуҫа, тата-тата антарнӑ та, халь вӗсем хӑйсен юлашки кунӗсене пурӑнса ирттереҫҫӗ, кӗҫех юр айне пулса ҫӗрме тытӑнаҫҫӗ ӗнтӗ. Война посбивала ветки елей и шишки, и они доживали теперь последние дни на земле, которая вот-вот покроется снегом и превратит их в перегной.

Кун пек вӑхӑтра ҫӗр ҫинче выртма нихҫан та тӳр килменччӗ-ха манӑн. Мне никогда не доводилось лежать на земле в такое время года. Хула тулашӗнче те эпӗ октябрь уйӑхӗнче халиччен пулманччӗ. Да и за городом в октябре я, кажется, никогда не бывал прежде. Тен, шӑпах хула асфальчӗпе чулӗ ҫинче ҫитӗннӗрен, сайра хутра ҫеҫ, ҫуллахи уйӑхсенче кӑна, хуларан тухса курнӑран ҫавӑн пек юрататӑп пуль эпӗ ҫутҫанталӑка — ҫӗре, курӑка, вӑрмансемпе шыв-шурсене, кашни йывӑҫа, кашни тӗмме, кашни чӗрӗ чуна… Но, может быть, именно потому, что я рос среди камня и асфальта московских улиц и лишь на короткие летние месяцы вырывался к полям и лесам, я всегда испытывал радость при виде земли и травы, каждого кустика и деревца. Кунта, паллах, хулари мар ӗнтӗ, никам та: «Ан тат», «Ан тапта», «Ан вырт» тесе хӑратса ҫырса хуман. Настоящих, не городских, без устрашающих табличек: «Не рвать», «Не ходить», «Не лежать».

Пӗр хушӑ эпӗ пылчӑк ҫинчен те, вӑрҫӑ ҫинчен те, нимӗҫ ҫинчен те шухӑшлама пӑрахрӑм. И сейчас я уже не думал о слякоти и грязи, о войне и немцах. Мана темле ӑшӑ ҫапнӑ пек, ырӑ пек, таса пӳртре выртнӑ пек туйӑна пуҫларӗ. Кажется, я даже согрелся немного, и мне было почти хорошо, уютно. Таврара шӑп, пӗр сас-хура та ҫук, килти пек, ывӑннӑ хыҫҫӑн ыйха путас умӗнхи пек кӑмӑллӑ. И тишина, тишина вокруг, как дома, когда, усталый, погружаешься в сон. Тен, эп чӑнах?.. А может, я и в самом деле?.. Сасартӑк шартах сикнипе кӳрше алӑпа тӗртсе илтӗм. Я вздрогнул, да так, что толкнул рукой соседа.

— Мӗскер эс ? — пӑшӑлтатрӗ вӑл. — Ты что? — шепнул он. — Ҫывӑрса кайрӑн-им? — Задремал, что ли?

Темӗнле ӑнланмалла мар кӗтмен арӑш-пирӗш пуҫланчӗ. Началось непонятное и неожиданное. Ман умрах, тата юнашарах кӗрӗслетнӗ сасӑсем янӑраса кайрӗҫ. Впереди меня и рядом загрохотали выстрелы. Хамӑн кӳршӗ пенине те эп тӳрех ӑнкарса илеймерӗм. Не сразу я сообразил, что мой сосед тоже стрелял. Ман ҫине ҫаврӑнса та пӑхмасть вӑл — перет те перет. Стрелял, не обращая внимания на меня. Эпӗ вара? А я? Мӗнле-ха эп?.. Как же я?

Ҫак вӑхӑтра тин эпӗ ял ҫинелле пӑхрӑм та унтан коляскӑллӑ мотоциклсем тухнине асӑрхарӑм, вӗсем ҫинче — нимӗҫсем. Только теперь я посмотрел на деревню и ясно увидел мотоциклы с колясками, а в них немцев. Чӑн-чӑн, чӗрӗ нимӗҫсем — хаҫатсемпе кинохроникӑсенче курнӑ пеккисем. Живых, настоящих немцев, каких я видел на фотографиях в газетах и в кинохронике. Икӗ мотоцикл, нимӗҫӗсем миҫен? Мотоциклов два, а немцев? Пӗрре, иккӗ — пӗрин ҫинче. Раз, два — на одном. Виҫҫӗ, тӑваттӑ — теприн ҫинче. Три, четыре — на другом.

Эпӗ перес тесе тӗллерӗм, анчах мотоциклсем пӗр вырӑнта тӑмаҫҫӗ-мӗн. Я прицелился, чтобы выстрелить, но мотоциклы не стояли на месте. Ниепле те мушка тӗлне лекмеҫҫӗ. Никак не попадали на мушку. Пӗри, сӑрт ҫине хӑпарса, карта хыҫне йӑпшӑнчӗ, тепри — сарай хыҫне. Один подскочил на бугорок и прижался к плетню, второй скрылся за стеной сарая.

Тен, лайӑххӑн тӗллемесӗрех пени айванла пуль, анчах эпӗ пурпӗрех курока туртрӑм. Может быть, и глупо было стрелять без цели, но я нажал курок.

Юлашкинчен эпӗ аранах хама алла илтӗм. Кажется, я окончательно пришел в себя. Патрон кӑлартӑм та сарай хыҫӗнчен кӑшт курӑнса тӑракан мотоцикла тӗллерӗм. Достал патрон, прицелился в мотоцикл, чуть заметный из-за стены сарая. Унӑн урапи тата рулӗн пӗр кукри мана аванах курӑнать, ҫавӑнпа эпӗ шӑп ҫав вырӑна тӗллерӗм те. Я ясно видел колесо и часть руля и старался метиться именно в это место. Татах курока туртрӑм, анчах мӗн пулса тухнине ӑнланма йывӑр пулчӗ. Вновь нажал курок, но что из этого получилось, понять было трудно. Манпа пӗр вӑхӑтра пенӗ пекех сулахайра та, сылтӑмра та, умра та, юнашар та пӑшал сассисем янӑраса кайрӗҫ. Выстрелы громыхали слева и справа, и спереди, и рядом. Мотоцикл урапипе рулӗ ҫавӑнтах сарай хыҫне кӗрсе ҫухалчӗҫ. Колесо и руль мотоцикла скрылись за сараем. Иккӗмӗш мотоциклӗ те таҫта ҫӗтрӗ. Второй мотоцикл тоже исчез. Эппин, нимӗҫсем чакаҫҫӗ? Значит, немцы отступали? Анчах эпӗ йӗркеллӗ шухӑшлама та ӗлкӗреймерӗм, манӑн кӳршӗ сӑмах хушрӗ. Но не успел я так подумать, как услышал от своего соседа:

— Яла илчӗҫ вӗт, ҫӗленсем! — Взяли деревню, гады! Ну, халь ӗнтӗ чӑт! Теперь держись! Хӗстерсе ан лартчӑр тата, мурсем… Как бы не поперли… Тӗттӗм каҫ хӑратать-и тен-ха вӗсене. Авось ночь спугнет. Фрицсем ҫӗрле питӗ хӑраҫҫӗ. Темноты фриц боится.

Перкелешӳ пилӗк минутран ытла пымарӗ. Перестрелка длилась не больше десяти минут. Унтан каллех тавралӑх шӑпланчӗ. Потом стало тише. Темиҫе хут ҫеҫ пирӗн умра минӑсем ҫурӑлчӗҫ. Лишь несколько раз ударили перед нами взрывы мин.

— Минометран переҫҫӗ! — ӑнлантарчӗ мана кӳршӗ. Так, по крайней мере, объяснил мне сосед: — Из минометов садит!

Анчах ку та нумая пымарӗ. Но и это продолжалось недолго. Кунашкал шӑплӑх тӑрать пулсан, нимӗҫсем епле йышӑнчӗҫ пулать-ха яла? Раз такая тишина, то неужели немцы заняли деревню? Манӑн кӳршӗ, тем тесен те, йӑнӑшрӗ пулас. Мой сосед, конечно, ошибся.

* * ** * *

Пирӗн оборона линийӗ виҫҫӗр метра яхӑн тӑсӑлать. Цепь нашей обороны протянулась метров на триста. Вӑл масар патӗнчен пуҫланать те, ял ҫывӑхӗнчен, эпир выртнӑ ҫӗртен иртсе, пӗве патнелле, айлӑмалла анать. Она шла откуда-то из-за кладбища, вдоль окраины деревни, где лежали мы, и спускалась вниз к пруду. Вӑрман кӗтесӗпе вӗтлӗх хупӑрласа тӑнӑран пӗве мана курӑнмасть, манӑн кӳршӗ вара шӑпах ҫав еннелле канӑҫсӑррӑн пӑха-пӑха илет. Пруд, скрытый кустарником и углом леса, был не виден мне, но мой сосед несколько раз беспокойно поглядывал именно в ту сторону.

— Илтӗнмест-и?.. — тет вӑл. Сказал: — Не слышно…

— Мӗн — илтӗнмест-и? — хӑйӗнчен ыйтрӑм эпӗ. — Что — не слышно? — переспросил я.

— Петеэровецсем унта пирӗн. — Петеэровцы там наши. Илтнӗ-и эс ун пеккине: танксене хирӗҫ кӗрешмеллисем. Слышал такое: противотанковые ружья. Анчах сахалтарах-ха вӗсем пирӗн. Но их мало. Хӗрӗх пилӗк миллиметрлисен батарейи килсе ҫитмелле. Батарея сорокапяток должна подойти. Кӑнтӑрлах ярса пама пулнӑччӗ. Еще с обеда обещали.

Кӳршӗ сӑмахӗнчен эпӗ ку таврара пӗртен-пӗр ҫул пӗве ҫывӑхӗпе иртнине ӑнлантӑм. Из слов соседа я понял, что как раз возле пруда проходит дорога. Шӑпах ун тӑрӑх Мускавалла ҫул уҫма пултараҫҫӗ те ӗнтӗ нимӗҫсем. Единственная, по которой немцы могут предпринять прорыв дальше к Москве. Ҫулӗ чаплӑскерех мар та, анчах ҫывӑхра урӑх ҫул ҫук. Дорога не ахти какая, но других поблизости нет. Хӗрӗх пилӗк миллиметрлисемсӗр йывӑр пулать. Без сорокапяток будет туго.

— Ял вара мӗнле? — А деревня?

— Ял витӗр тухать те ӗнтӗ ҫулӗ. — Через деревню и идет она, дорога. Куратӑн-и, кайран сулахаялла, пӗве патнелле, пӑрӑнать. Потом, видишь — влево, к пруду.

Ялта шӑпах, вилсе пӗтнӗ тейӗн. Деревня замерла. Ӑна нимӗҫсем йышӑннӑ тенине пӗрре те ӗненес килмест: пӗр сас-чӳ те, пӑшал пени те илтӗнмест. Не верилось, что в ней могли быть немцы: ни единого звука, ни выстрела.

Каҫхи пӗлӗт витӗр уйӑх курӑнчӗ. В вечернем небе сквозь молоко облаков пробилась луна. Унӑн шупка ҫутинче юр, йӗпе курӑк, ял хӗрринчи йӑтӑнса аннӑ карта тӗлӗнче ларакан икӗ имшеркке чӑрӑш йӑлтӑртатса илчӗҫ. Заблестел снег в ее блеклом свете, и мокрая трава перед нашим окопом, и две чахлые елочки, торчавшие на краю деревни у полуобвалившегося плетня. Чӑрӑшӗсем, кукӑр вулӑллӑскерсем, ҫара тӑрӑллӑскерсем, аякран пӑхсан, ача-пӑча юмахӗнчи ташлакан йывӑҫ кӗлеткеллӗ этемсем пек туйӑнаҫҫӗ. Елочки были кособокие, с драными вершинками; издали они напоминали танцующих деревянных человечков из далекой детской сказки.

Ялӑн сылтӑм енче пушарсем ялтлатаҫҫӗ. Справа за деревней полыхали пожары. Тӳпе сарӑ-хӗрлӗ тӗсне ялкӑша-ялкӑша чӗтренет, асаплӑн туртӑнса хирӗнсе илет. Небо вздрагивало, передергивалось желто-красными вспышками.

Масар енчен, окоп тӑрӑх, взвод командирӗ килни курӑнчӗ. Со стороны кладбища в окопе появился взводный. Пирӗн батальонран мар вӑл, пирӗнпе пӗрле рубеж йышӑннӑ красноармеецсен ротинчен. Не из нашего батальона, а из красноармейской роты, занимавшей рубеж вместе с нами. Ҫитнӗ-ҫитменех вӑл манӑн кӳршӗрен: «Ну, мӗнле? Хырӑм ҫурӑм ҫумне ҫыпӑҫмарӗ-и-ха? — терӗ те, хӑйех лӑплантарма васкаса: — Кухня мӑкӑрланать ӗнтӗ», — тесе хушса хучӗ. Хрипло спросил моего соседа: «Как? Небось кишка кишке весть подает?» — и обрадовал, что «кухня уже «коптит».

— Хӗрӗхпиллӗклисем килмерӗҫ-и-ха? — ыйтрӗ унран кӳршӗ. — А сорокапятки пришли? — спросил сосед.

— Килчӗҫ!— Идет! Пурте вырӑнта! На месте!

— Апла-тӑк, пурӑнма пулать. — Тогда жить можно.

Таҫта хушӑран хушӑ ҫаплах снарядсем ухлатаҫҫӗ-ха. Изредка где-то ухали снаряды. Вӗсем ҫывӑхра марри сассисем тӑрӑхах паллӑ. Судя по всему, не близко.

— Аранах лӑпланчӗҫ, — терӗ манӑн кӳршӗ кӑмӑллӑн. — Утихомирились, — миролюбиво сказал мой сосед. — Халь ӗнтӗ эпир те канар. — И мы отдохнем.

Эпир ҫаплах-ха ял еннелле тинкеретпӗр. Мы продолжали смотреть на край деревенской улицы. Уй вӗҫӗнчерехри арӑш-пирӗш улӑм тӑрӑллӑ пӗр пӳртӗн алӑкӗ вӑрӑммӑн чӗриклетсе уҫӑлни илтӗнчӗ. Слева в избе с развороченной соломенной крышей протяжно и нудно заскрипела дверь. Татах чӗриклетрӗ вӑл, унтан татах, юлашкинчен вара алӑк йывӑррӑн уҫӑлса кайрӗ те, пусма вӗҫне ҫӗлӗк тӑхӑннӑ пӗр пӗчӗк ача тухса тӑчӗ. Еще скрип, еще, и — я видел — дверь тяжело распахнулась, и на пороге появилось крошечное существо в шапке-ушанке. Хӑй ҫарранах, кӗпе вӗҫҫӗн ҫеҫ. В одной рубашонке, босое.

— Кур-ха, ача вӗт ҫав, — тӗлӗнчӗ манӑн кӳршӗ. — Смотри, мальчонка, — удивился мой сосед. — Вӑт япала-а. Ҫарран, анчах ҫӗлӗкпе! — Вот номер. Голышом, да в шапке!

Ача йӗри-тавра тимлӗн пӑхса ҫаврӑнчӗ те, тӳртӗн тӑрса, картлашка тӑрӑх анма тытӑнчӗ. Тем временем мальчонка деловито посмотрел по сторонам, повернулся задом к ступенькам и начал спускаться с крыльца. Ҫӗр ҫине анса тӑрсан, малалла ҫаврӑнса, килкарти алӑкӗ патнелле васкавлӑн вӗтӗртетрӗ. Встав на землю, он опять развернулся и быстро засеменил к калитке.

— Халех ак амӑшӗ ярса илет ӗнтӗ ку ачана, ҫатлаттарать пӗрре. — Сейчас ему мамка задаст. Шӑнса пӑсӑлать вӗт капла, шӑнкӑрч чӗппи! Ведь простудится, клоп! Пӑх-халӗ эс ӑна! — Надо ж! Ачана шелленипе тутине чаплаттарсах илчӗ манӑн кӳршӗ. — Мой сосед даже причмокнул от досады.

Анчах ни амӑшӗ, ни урӑх ҫын ун хыҫҫӑн тухакан пулмарӗ. Но ни мамки, ни кого другого из дома не появилось. Ача калиткерен чиперех тухрӗ, ҫул ҫине ҫитсен вара ҫухӑрсах макӑрса ячӗ. Мальчонка благополучно миновал калитку, вышел на дорогу и тут вовсю заревел. Халь вӑл уйӑх ҫутинче аван курӑнать, ним йӑнӑшмалли те ҫук: пӗр виҫӗ ҫулсенче пур пуль вӑл, унтан ытла мар. Теперь он стоял в свете луны, и мы не могли ошибиться: года три ему было, не больше.

— Мӗн тумалла ӗнтӗ? — Что же делать? Вӗлереҫҫӗ вӗт ӑна! Ведь убьют! Вӗлереҫҫӗ! — хыпӑнса ӳкрӗ манӑн кӳршӗ. Убьют! — заволновался мой сосед.

Ытти окопсенчи ҫынсем те асӑрхарӗҫ ачана. В других окопах тоже заметили мальчугана. Вӗсем те ахлатма, ассӑн сывлама тытӑнчӗҫ: «Чуп хӑвӑртрах, апӑрша!.. Киле кӗр, киле! Пӳрте!.. Шӑнса пӑсӑлан»! Тоже охали и вздыхали: «Беги ты, чудачок! Обратно давай, обратно! В избу! Простынешь!»

Пӑшал сасси янӑраса кайрӗ. Грянул ружейный выстрел. Ун хыҫҫӑн автомат черечӗ шатӑртатни илтӗнчӗ. За ним раздалась автоматная очередь. Ача, хӑйне пушӑпа ҫапнӑ евӗр, пирӗн еннелле тапса сикрӗ. Мальчонка, словно его подстегнули, рванул в нашу сторону. Ҫул тӑрӑх вӑл тата хытӑрах ҫухӑрса чупрӗ. Он бежал по дороге и еще громче кричал.

— Кур-ха! — Гляди! Кур! — пӑшӑлтатрӗ ҫак самантра кӳршӗ, мана хулпуҫҫирен силлесе. Смотри! — зашептал, толкая меня в плечо, сосед.

Масар енчен тахӑшӗ сиксе тухрӗ те, ҫӗр ҫумне пӗшкӗне-пӗшкӗне, айлӑмалла вирхӗнчӗ. Со стороны кладбища кто-то выскочил из окопа и, пригибаясь к земле, бросился вниз. Эпӗ унӑн телогрейкипе хура ҫӗлӗкне ҫеҫ асӑрхаса юлтӑм. Я заметил телогрейку и черную шапку на его голове. Эппин, ку пирӗн ҫынсенчен пӗри. Значит, это был кто-то из наших. Вӑл яка тӑмлӑ тӑвайккинчен сирпӗнсе ҫеҫ анать, аттисем хӑйӗн, шӳсе кайнӑскерсем, лӑчӑрт та лачӑрт туса ҫеҫ пыраҫҫӗ. Он катился вниз по глинистому скату, сапоги его хлюпали и чавкали. Хыҫалтан ӑна «Стой!» тесе кӑшкӑрнисем илтӗнчӗҫ. За спиной от кладбища раздавались крики: «Стой!»

Анчах вӑл итлемерӗ, малаллах вирхӗнчӗ — ҫул патнелле васкарӗ. Но он бежал в сторону дороги. Темле, хӑяккӑн чупрӗ вӑл. Бежал под углом. Ӑна кун пек чупма лайӑхрах пулас. Так, видимо, было легче.

Сасартӑк вӑл сирпӗнсе кайрӗ. И вдруг он грохнулся. Ҫул ҫине тухасси тепре сикмеллӗх ҫеҫ юлсан, ҫӗр кисретсе снаряд хӑрушшӑн ҫурӑлса кайсан, сирпӗнчӗ. Грохнулся вместе со страшным ударом впереди, когда до дороги оставалось не больше одного рывка.

— Вӗлерчӗҫ! — Убили! Нивушлӗ вӗлерчӗҫ? — халь ӗнтӗ эпӗ силлеме тытӑнтӑм кӳрше. Неужто убили? — теперь уже я толкал своего соседа.

Ҫул ҫинче, тин кӑна ача чупса пынӑ вырӑнта, пысӑках мар лакӑм мӑкӑрланса выртать. А на дороге, где только что бежал мальчуган, дымилась небольшая воронка. Урӑх никам та ҫук. Никого больше нету.

Манӑн ӳслӗк ҫук ҫӗртен ӳслӗк пуҫланса кайрӗ. У меня начался приступ кашля. Ӑҫтан тухрӗ вӑл? Почему кашель? Эпӗ ниепле те ӳсӗрме чарӑнаймастӑп, хӑстарас патнех аптӑратса ҫитерчӗ вӑл мана. Я не мог остановить его, он душил меня до рвоты.

— Тӑхта-ха эс, ӳслӗкӳ-пуҫу! — кӑмӑлсӑррӑн чарчӗ мана кӳршӗ. — Да подожди ты! — зло вырвалось у соседа. — Чӗрӗ вӗт вӑл, кур ав, епле шӑвать… — Он жив, гляди, ползет…

Боец, ачана ҫӑлма ыткӑннӑскер, чӑнах та шӑвать иккен. Боец, бросившийся вниз спасать мальчонку, и в самом деле полз. Унтан вӑл тӑчӗ те, пӗшкӗне-пӗшкӗне чупса, окопсем патнелле, тӑвалла васкарӗ. Потом он встал и быстрыми перебежками понесся обратно, наверх, к окопам. Эпӗ ун аллинчи пистолета, ҫӗлӗксӗр пуҫне, асӑрхарӑм, — нивушлӗ атте пулчӗ ку? Я заметил в его руках пистолет, увидел голову его без шапки, — неужели это отец? Кӗҫех эп паллакан кӗлетке вӗлтлетрӗ. Мелькнула знакомая фигура. Ну, паллах, атте! Ну конечно, отец!

— Ку — вӑл, вӑл! — кӑшкӑрса ятӑм эпӗ кӳрше, анчах кунта манӑн сасса та, вӑл темскер каланине те ҫывхарса килекен моторсен сасси хупласа хучӗ. — Это он, он! — закричал я соседу, но тут и мой голос, и что-то сказанное соседом заглушил нарастающий рев моторов.

— Танксем! — Танки! Гранатӑсем хатӗрлӗр! — янӑраса кайрӗ ҫак самантрах команда окопсем тӑрӑх. Гранаты к бою! — одновременно раздалась по окопам команда.

Эп ӗнтӗ масар еннелле кайса ҫухалнӑ аттене тек курмарӑм. Я уже не видел отца, скрывшегося в стороне кладбища. Пирӗн паталла ял урамӗ тӑрӑх лаптак сӑмсаллӑ улӑпсем шӑваҫҫӗ иккен. Перед нами по деревенской улице ползли тупорылые громады.

Унччен те пулмарӗ, ялтӑрр! ҫуталса илчӗ те, хаяррӑн шӑхӑрса килсе, пирӗн умрах, ҫӗр кисретсе, снаряд хаплатрӗ! Вспышка, удар, вой, и перед нами, сотрясая землю, ударил снаряд. Унтан каллех! И опять. Ку хыҫра ҫурӑлчӗ. Теперь уже позади! Малта пыракан танкӗ пирӗн позици ҫинелле перет иккен. Головной танк стрелял по нашим позициям. Ун хыҫҫӑн ыттисем шӑваҫҫӗ — пӗри, тепри, тата тепри… А за ним ползли еще, и еще, и еще. Вӗсен кӗрлевӗ вӑйланнӑҫемӗн вӑйланса пырать. И шум их моторов все нарастал. Каллех кӗрӗслетрӗ, ку сулахая лекрӗ. Снова выстрел, удар — слева. Каллех, каллех — кусем те сулахая лекрӗҫ, анчах ҫывӑхарах. Снова — еще ближе слева. Апла-тӑк, ачана та ҫак малта кӗмсӗртетсе пыракан танках вӗлернӗ, халь вара вӑл пирӗн ҫинелле килет, енчен, танкистне урӑх шухӑш пырса кӗмесен, вӑл ҫул тӑрӑх пӗве патнелле мар, танкне тӳрех пирӗн окопсем ҫинелле тытма пултарать. Значит, и мальчонка убит выстрелом ревущего головного танка, который движется сейчас прямо на нас, и если ему вздумается, он не свернет по дороге к пруду, а, задрав свою морду, пойдет на наши окопы.

— Эс мӗн, анраса кайрӑн-им? — Ты что, ошалел? Гранатӑсем пар! — Гранаты! Кӳршӗ сассипе эпӗ сасартӑках тӑна кӗнӗ пек пултӑм. Меня передернуло от крика соседа.

Унччен те пулмарӗ, танксем ҫаврӑнчӗҫ те, ҫул ҫине тухрӗҫ. Танки, круто разворачиваясь, ползли теперь по дороге. Пирӗн ҫинелле килмеҫҫӗ иккен! Мимо нас! Пирӗн ҫинелле мар! Мимо! Акӑ, малта пыраканни, тӗтӗм-сӗрӗмлӗ хуралса тӗксӗмленнӗ хӗреслӗскер, темиҫе минут каялла ҫеҫ мӑкӑрланса выртнӑ лакӑм урлӑ иртрӗ, ун хыҫҫӑн тепри, унтан тата тепри. Вот головной, с закопченным черным крестом на боку, прошел над тем местом, где всего лишь несколько минут была воронка, за ним второй, третий. Тӑваттӑмӗшӗ ӗнтӗ ҫук, ун вырӑнне бронетранспортер йышӑннӑ, бронетранспортер хыҫӗнче — мотоциклистсем кӗрӗлтеттереҫҫӗ. Четвертого уже не было, а был бронетранспортер и вслед за ним грохочущий отряд мотоциклистов.

— Гранатӑсем! — Гранаты! Гранатӑсем пар! Давай гранаты! Кама калаҫҫӗ! — кӑшкӑрчӗ кӳршӗ каллех, аллинчи гранатисене ҫул еннелле вирхӗнтерсе. Кому говорят! — кричал сосед, бросая гранаты прямо в сторону дороги.

Эпӗ «лимонка» текеннине ярса тытрӑм та, ункинчен туртса, тӳрех танксем еннелле ывӑтрӑм. Я схватил «лимонку», дернул кольцо и метнул ее туда, где шли танки.

— Мӗн хӑтланан эс! — Что ты делаешь! Пехота ҫинелле пер! В пехоту давай! Пехота ҫинелле! В пехоту! Танксене пемелли мар вӗт вӑл! — каллех кӑшкӑрса пӑрахрӗ мана кӳршӗ, эпӗ татах тепӗр «лимонкине» ывӑтма хатӗрленнине курсан. У тебя же не противотанковые! — опять заорал сосед, когда я развернулся, чтобы бросить вторую «лимонку».

Чӑн та! И верно! Епле тавҫӑрса илеймен-ха эпӗ «лимонкӑпа» танка аркатма ҫуккине? Как я не сообразил, что «лимонкой» не поразишь танка. Юрать-ха, ав, кӳршӗн танксене хирӗҫ кӗрешмелли. Другое дело сосед — у него противотанковые.

Эпӗ тата темиҫе граната ывӑтрӑм. Я бросил вторую и третью гранаты. Ҫак самантра пирӗнтен сылтӑмра тупӑ сассисем кӗрлесе кайрӗҫ. И в ту же минуту справа от нас ударили орудия. Хыттӑн, хаваслӑн, сатуррӑн. Звонко, весело, лихо!

— Мӗн каларӑм эп сана, э? — Что я говорил! Пирӗн хӗрӗхпиллӗклисем! Наши сорокапятки! Аван ӗҫлеҫҫӗ батареецсем! — хавасланнипе кӑшт ҫеҫ ташша ямасть ман кӳршӗ. Работают батарейцы! — мой сосед чуть не запрыгал от радости.

Мотоциклистсем саланса кайрӗҫ. Мотоциклисты рассыпались по дороге. Вӗсен ҫулне малта пыракан танксемпе бронетранспортер пӳлсе хучӗҫ. Их задерживали впереди идущие танки и бронетранспортер. Калас-тӑк, халь ӗнтӗ вӗсем пыраканнисем мар. Впрочем, уже не идущие. Чи малти танкӗ ҫул аяккине шуса анчӗ те, урса кайнӑ пек мӗкӗрсе-ӳлесе, пӗр гусеници ҫинче ҫаврӑнма тытӑнчӗ. Головной танк сполз на обочину и, ревя, завывая, будто в истерике, крутился на одной гусенице. Иккӗшӗ, унран пӑрӑнса иртме хӑтланса, майӗпе-ен шӑваҫҫӗ. Два других еле заметно дергались, стараясь обойти первую машину.

Ҫул ҫинче ӑнланмалла мар пӑтрашу пуҫланчӗ. На дороге творилось непонятное. Снарядсем ҫаплах ҫурӑлаҫҫӗ. Грохотали выстрелы. Вӗсем, хурҫӑ-тимӗр ҫине ҫапӑнса, чуна ҫурмалла сасӑ кӑлараҫҫӗ. Надрывно, со скрипом и скрежетом гремел от ударов снарядов металл. Мотоциклсен кӗрлевӗпе автомат черечӗсем шатӑртатаҫҫӗ. Трещали мотоциклы и очереди автоматов. Бронетранспортер ҫинче вутлӑ-ҫулӑмлӑ тем ҫӳллӗш тӗтӗм капанӗ ҫӗкленчӗ. Столб дыма с огнем взметнулся над бронетранспортером. Нимӗҫсем, командӑсем пара-пара темӗн кӑшкӑраҫҫӗ, гранатӑсем ҫурӑлнӑ вӑхӑтра хӑрушшӑн ҫуйхашаҫҫӗ. Немцы орали, отдавая команды, орали, когда рядом рвались гранаты.

— Пуҫна аяларах чик! — Ниже голову! Пуҫна! Голову! Курмастӑн-им пирӗн ҫинелле переҫҫӗ! Видишь, по нас садят!

Кӳршӗ сассине илтсе пуҫа эпӗ чӑнах та аяларах чикеп, анчах кӗмсӗртетӳсемпе арӑш-пирӗшсене пула хамӑра хӑш енчен тата кам пенине ниепле те ӑнкарса илейместӗп. Я слышал эти слова соседа и нагибал голову, но в грохоте и суматохе боя толком не понимал, откуда и кто стреляет по нас.

Кунта мана сылтӑм енчен тахӑшӗ чӗннӗ пек туйӑнчӗ. Тут меня окликнули, как мне показалось, справа. Эпӗ сылтӑмалла мар, хам та сисмерӗм — хыҫалалла ҫаврӑнтӑм. Я обернулся, инстинктивно обернулся не вправо, а назад.

— Кунта, кунта кил! — Давай сюда! Анчах шуса кил, асӑрхануллӑрах! — чӗнчӗ мана сасӑ каллех. Только ползком, осторожнее! — услышал голос вновь.

— Кама? — Кого? Мана-и? — ыйтрӑм эпӗ. Меня? — переспросил я.

— Сана ҫав, сана! — Да, тебя, тебя! Тавай! Давай! Асӑрхануллӑрах! Осторожнее!

Эпӗ винтовкӑна ярса тытрӑм та окопран сиксе тухрӑм, унтан, каялла ҫаврӑнса:
— Чӗнеҫҫӗ пулас… — терӗм. Я схватил винтовку, выскочил из нашего окопчика и обернулся назад к соседу: — Зовут вроде…

— Вырт хӑвӑртрах, анра! — Ложись, балда! Вӑт, пулать этем! — хыттӑн кӑшкӑрса пӑрахрӗ мана красноармеец, вара эп тӳрех пӗр темӗнле шывлӑ лупашкана чӑмрӑм. Вот человек! — что было силы закричал красноармеец, и я плюхнулся прямо в какую-то лужу. Ҫав самантрах ман ҫумран пульӑсем шӑхӑрса иртрӗҫ. В ту же минуту рядом свистнули пули. Нивушлӗ мана печӗҫ пуль? Неужели это в меня?

Эп йӗпе ҫӗр тӑрӑх шуса кайрӑм, шунӑ чух кайри окоп патӗнче винтовка кӗпҫипе ҫӗре самаях шӑйӑрттарса илнӗ. Я пополз по мокрой земле и возле заднего окопа вспахал ее стволом винтовки. Чӑнах та, анра иккен эпӗ! И верно балда! Мӗнле тӳрех тавҫӑрса илмелле мар-ха? Что бы сразу сообразить! Атту, тӑнӑ тӑсӑлса палӑк пек! А то вытянулся как памятник!

Сасӑ илтӗннӗ окоп патне ҫитсе, унӑн брустверӗ урлӑ сирпӗнсе каҫсан, эпӗ тӳрех хампа пӗрле Ленинградски шоссепе килнӗ ватӑ плановик урисем патне йӑванса антӑм. Перевалившись через бруствер окопа, откуда меня звали, я скатился к ногам того самого старого плановика, с которым утром шел по Ленинградскому шоссе. Вӑл мана ҫийӗнчех тӑрса ларма пулӑшрӗ, хӑй ҫемҫен хӗрхенсе калаҫа пуҫларӗ:
— Юрамасть-ҫке кун пек, — терӗ вӑл. Он помог мне подняться на корточки и сказал с мягким сожалением: — Нельзя же так. — Мӗншӗн куҫ курсах пуҫа пуля айне чикмелле? Рисковать так нельзя. Атя, пӗрле кайӑпӑр, анчах асӑрхануллӑрах пул. Давай вместе, только осторожно.

Эпир татах каялла шурӑмӑр, унтан масар еннелле пӑрӑнтӑмӑр. Мы поползли еще дальше назад и потом в сторону, к кладбищу.

Масарӗ шӑпах сӑрт тӑрринче, унта та пирӗннисем вырнаҫнӑ. Кладбище было на самом бугре, и там тоже находились наши. Вӗсене эп халь питӗ аван куратӑп. Сейчас я видел их ясно. Сукмак ҫинче, ятарласа нимӗҫсенчен хӳтӗленме купаланӑ евӗр мӑкӑрӑлса тӑракан сӑрт-тӗмесем хыҫӗнче, масар тӑприсемпе вӗтлӗх йывӑҫсен хӳттинче, темиҫе боец тӑраҫҫӗ. Несколько бойцов стояли во весь рост на тропинке, прикрытой с двух сторон, словно специально от немцев, естественными холмами с могилами и кустарником.

— Кам чӗннӗ мана? — ыйтрӑм эпӗ шунӑ май, масар патне ҫитичченех. — Кто звал меня? — спросил я на ходу, пока мы еще не добрались до кладбища.

Ватӑ плановик чӗнмерӗ, илтмерӗ пулас… Старый плановик промолчал, видно, не расслышал…

Атте йӗпе сукмак ҫинчех выртать-мӗн, ҫара пуҫӑнах, телогрейкине вӗҫертсе янӑ, сылтӑм аллине аяккалла хунӑ. Отец лежал на мокрой тропинке, без шапки, в расстегнутой телогрейке, откинув правую руку. Мӗншӗн алли, юн хырӑмӗнчен юхать-ҫке? Почему руку, когда кровь заливала его живот. Эпӗ нимӗн те ӑнланаймарӑм. Я ничего не понимал.

— Эсӗ-и? — Это ты-то? Вӑт… — терӗ вӑл, ман ҫине халичченхи пек мар пысӑк куҫпа пӑхса. Вот… — сказал он, глядя на меня неестественно большими глазами, и повторил: — Вӑт…— Вот… Саншӑн та ӗнтӗ ку хӑнӑхмалӑх пулчӗ. И тебе крещение. Анчах ачана шел. А мальчишку жалко… Май килмерӗ… Не удалось… Вӑт мӗнле мыскара. Вот какая штука. Хӑрушӑ…Страшно... Пуҫӗ ҫеҫ… Только головка… Ҫӗлӗкпе хӑй… В шапке… Кӗлетки ҫук… ҫӑварне карнӑ… Без тела… и рот раскрыт. Снаряд тӳрех лекнӗ… Прямое попадание… Эс мӗн?.. Ты что?.. Ан пӑшӑрхан! Не волнуйся! Эп пурӑнатӑп-ха. Я буду жить. Пурӑнатӑп! Жить буду! Анчах ӗҫме ҫеҫ ан парӑр мана. Только пить мне не давайте. Юрамасть!.. — йынӑшрӗ вӑл, тутине ҫыртса. Нельзя! — и застонал, сжимая губы.

Манпа юнашар батальон командирӗ тӑрать. Рядом со мной стоял командир батальона.

— Мӗн тумалла? Что делать? Э? — ҫаннинчен ярса тытрӑм эп ӑна. А? — я схватил его за рукав.

— Ан пӑшӑрхан, тусӑм, пурте йӗркеллех пулать. — Ничего, дружок, все будет хорошо. Кӗҫех ак наҫилккесем илсе килеҫҫӗ, вӗсенчен медсанбат ӑҫтине ыйтса пӗлӗпӗр. Сейчас принесут носилки и узнаем насчет медсанбата. Инҫетре пулсан, артиллеристсенчен машина илӗпӗр. Если далеко, возьмем у артиллеристов машину. Эс аҫупа кайӑн. Ты поедешь с отцом.

— Унта вара епле? — ҫапӑҫу еннелле кӑтартрӑм эпӗ. — А как же там? — я показал в сторону боя.

— Мӗн унта — епле? — хӗрсе кайрӗ сасартӑках комбат. — Что значит — там! — вспылил комбат. — Каларӑм вӗт сана, аҫупа каятӑн тесе! — Сказал, с отцом поедешь! Ӑнлантӑн-и, аҫупа! Понятно, с отцом! Урӑх сӑмах та пулма пултараймасть! И больше разговоров быть не может.

— Эп ун пирки мар… — Да я не про то…

— Эп — ун пирки! — касса татрӗ комбат. — А я про что! — резко сказал комбат. Унтан ҫемҫереххӗн: — Нимӗҫсене хӑваласа ятӑмӑр ӗнтӗ. И потом уже мягче: — Немцев отбили. Ыранччен халь вӗсем шарлас ҫук. До утра, по крайней мере. Анчах та, питӗ кӳренмелле. Только вот очень обидно. Унта чупнӑ чух нимӗн те пулмарӗ, кунта, акӑ, лекрӗ… — тесе хушса хучӗ. Когда туда бежал, ничего, а тут накрыло, — вдруг добавил он.

Санитари машинипе чылайччен шыраса ҫӳрерӗмӗр эпир медсанбата, анчах ниҫта та тупаймарӑмӑр. Мы долго плутали в санитарной машине по окрестным дорогам, но медсанбата так и не нашли. Масар патӗнче ҫыхнӑ шурӑ бинт пӗтӗмпех юнпа хӗрелсе, йӗпенсе тухрӗ — пӑхма та хӑрушӑ. Повязка, сделанная отцу у кладбища, окончательно промокла, и мне было больно смотреть на него. Атте хӑрӑлтатса-хӑйӑлтатса ҫеҫ сывлакан пулчӗ. Отец дышал тяжело, с хрипом и свистом. Ҫакна кура эпӗ хытах хӑраса ӳкрӗм. И от этого становилось совсем не по себе.

— Ан шутла эс… — Ты не думай… Чӑнласах калатӑп эп сана… — мӑкӑртатрӗ вӑл. Я правду тебе говорю… — бормотал он. — Ӑнланатӑн-и, чӑнласах… — Понимаешь, сущую правду… Пурӑнатӑп эпӗ пурпӗр… Я буду жить… Пурӑнатӑп… Буду жить… Анчах эс аннӳне упра!.. А ты мать береги!.. Питӗ ыйтатӑп. Очень прошу… Пӗлетӗн вӗт эс, айӑплӑ эп ун умӗнче… Ведь я, ты знаешь, виноват перед ней… Эс вара… А ты… Эс маттур… Ты молодец… Ачана шел… Мальчишку жалко… Чунсӑрсем… Мерзавцы… Ҫынҫиенсем… Изверги… Ачана танк туппипе переҫҫӗ… По мальчишке из танка… Вӑт мӗнле мыскара… Какая штука…

— Мӗн те пулин тӑвас пулать! — Надо что-то делать! Капла юрамасть! — Так же нельзя! Эпӗ хирти ӑпӑр-тапӑр ҫул хӗрринчи пылчӑклӑ ланкашкана кӗрсе ларнӑ машинӑпа аппаланакан шофер патне пытӑм та: — Хӑвӑртрах тухтӑр кирлӗ! — терӗм. — Я подбежал к кабине шофера, когда машина забуксовала на развилке проселочных дорог: — Надо врача найти!

Шофер, кабинӑран тухса, кузов ҫинче выртакан атте ҫине пӑхрӗ:
— Тен, Мускава вӗҫтерер? Лайӑхрах пулать… — сӗнчӗ вӑл. Шофер вылез из кабины, глянул в кузов на отца: — Может, в Москву махнем? Верней будет…

Кӗҫех вара эпир Ленинградски шоссе ҫине тухрӑмӑр. Вскоре мы выбрались на Ленинградское шоссе. Халь ӗнтӗ — хӑвӑртрах, хӑвӑртрах! Теперь — скорей, скорей! Хулана ҫеҫ часрах ҫитсе ӳкесчӗ! Только бы скорей добраться до города!

* * ** * *

Аттене пиллӗкмӗш талӑкра тин пытартӑмӑр. Отца похоронили лишь на пятые сутки. Шухӑшланӑ-и эпӗ ҫынна пытарма кунашкал йывӑрри ҫинчен? Мог ли я думать, что похоронить человека так трудно? Аттепе пӗрле ӗҫленӗ ҫынпа, урамра ӑнсӑртран тӗл пулнӑскерпе, тӑватӑ кун ҫӳрерӗмӗр масарсем тӑрӑх. Вдвоем с сослуживцем отца, которого я чудом встретил на улице, мы четыре дня ездили по кладбищам. Тӑватӑ кун суйса, улталаса пурӑнчӗҫ пире укҫа та, чипер калаҫни те пулӑшманнине ӑнланса иличчен. Четыре дня нас водили за нос и надували, прежде чем мы поняли: ни здравый смысл, ни деньги не спасут положения. Виҫӗ буханка ҫӑкӑр, икӗ ҫур литр эрех, уйӑхлӑха панӑ апат-ҫимӗҫ карточки — пӗтӗм ӗҫе вӗҫлерӗҫ. Три буханки хлеба, две поллитровки, месячная продовольственная карточка — и все было завершено.

Эпир аттене нимӗҫсен ҫӑви ҫине пытартӑмӑр. Мы похоронили отца на Немецком кладбище. Нимӗҫ хушамачӗллӗ этемсем хушшинче халь ӗнтӗ нимӗҫ минин осколкипе вилнӗ вырӑс хушамачӗллӗ ҫын выртать. На Немецком, среди сотен похороненных там людей с немецкими фамилиями, лежал теперь человек с фамилией русской, погибший от осколка немецкой мины. Тӗрӗссипе, ку масарӑн нимӗҫле мар ят та пур, ӑна вырӑсла: «Введенски тӑвӗсем» теҫҫӗ… Правда, у этого кладбища есть и другое, не немецкое название: Введенские горы…

* * ** * *

Темиҫе кун иртрӗ. Прошло несколько дней. Манӑн ҫара таврӑнас шанчӑк йӑлтах путланчӗ. Я окончательно понял: все надежды мои на возвращение в армию рухнули. Мӗншӗн тесен эпӗ хамӑрӑннисене икӗ талӑк шыраса та тупаймарӑм. Наших я не нашел, хотя искал двое суток. Военкоматра мана итлесшӗн те пулмарӗҫ. В военкомате меня и слушать не хотели. Хамӑрӑн уйрӑм батальон пирки мана пуҫтарӑну пунктӗнче уҫӑмлах каламарӗҫ: батальон самаях арканнӑ, чӗрӗ юлнисем ҫапӑҫакан ҫара куҫнӑ, терӗҫ. На сборном пункте, откуда уходил наш особый батальон, сказали малоутешительное: батальон здорово потрепан, а оставшиеся бойцы влились в действующую армию. Енчен, хамӑн винтовкӑна манса хӑварман пулсан эп унта… Если бы я не забыл свою винтовку там… Ун чух йӑлтах урӑхла пулатчӗ. Да, тогда все было бы иначе.

Эпӗ типографине таврӑнтӑм. Я вернулся в типографию. Ӗҫсӗр ҫапкаланса ҫӳрес мар терӗм. Вернулся, чтобы не болтаться без дела. Анне ӗнси ҫинче епле ларӑн-ха. Сидеть на шее матери я не мог. Вӑл, ӗҫлемест пулсан та, донорсен пунктне юн пама ҫӳрет, уншӑн ӑна ятарласа карточка тата апат-ҫимӗҫ хушса параҫҫӗ. Мать, хотя и не работала, сдавала кровь на донорском пункте и получала за это особую карточку и дополнительный паек.

Каҫсерен эпир каллех пӳрт тӑрринче хурал тӑра пуҫларӑмӑр. По ночам мы опять дежурили на крыше. Нимӗҫ самолечӗсем ҫӗрле ҫаплах-ха Мускав ҫинелле талпӑнаҫҫӗ. Немецкие самолеты по-прежнему ночами рвались к Москве. Вӗсем питӗ пысӑк ушкӑнсемпе — ҫӗршерӗн, икҫӗршерӗн, хӑш чухне виҫҫӗршерӗн те — вӗҫсе килеҫҫӗ. Они шли на город большими массированными группами по сто, двести, а иногда и триста машин. Сводкӑра каланӑ тӑрӑх вӗсене Мускав ҫине ҫитичченех чылайӑшне пере-пере ӳкереҫҫӗ. Их били возле Москвы или, как говорилось в сводках, на ближних подступах к Москве, били и в московском небе. Аркатаҫҫӗ, ҫунтараҫҫӗ, хӑваласа яраҫҫӗ. Били, сбивали, отгоняли. Персе ӳкереймесӗр юлнӑ «юнкерссемпе» «хейнкелсем» вара хула таврашӗнчи ялсемпе дачӑсем ҫине бомбӑсем тӑкаҫҫӗ. Недобитые «юнкерсы» и «хейнкели» сбрасывали бомбы на окраинах города и в дачном Подмосковье. Ҫынсем ҫулласерен каннӑ вырӑнсене, шӑппӑн пӑшӑлтатса ларакан вӑрмансемпе шӑнкӑртатса юхса выртакан шывсене ҫӗрпе танлаштараҫҫӗ. В том самом Подмосковье, где журчали тихие речки, шелестели листвой леса, где каждый год отдыхали люди. Темиҫе уйӑх хушшинчех кунта бомбӑсем пӗтӗм ҫӗре сухаласа тӑкрӗҫ. За несколько месяцев войны бомбы перепахали эту землю.

Пирӗн типографинче халь нимӗҫсем тытса илнӗ ҫӗрсенче пурӑнакансем валли яланхилле мар хаҫатсемпе листовкӑсем пичетлеҫҫӗ. В нашей типографии печатались необычные газеты и листовки для оккупированной территории. Смоленск таврашӗнчисем валли — «Рабочи ҫулӗ», Брянск таврашӗнчисем валли — «Брянск рабочийӗ», кунтах Калуга ҫӗрӗнчисем валли те пур, район хаҫачӗсем те сахал мар. Смоленская — «Рабочий путь», брянская — «Брянский рабочий», калужская, районные газеты. Кашни хаҫачӗ ҫинчех: «Нимӗҫ фашисчӗсене вилӗм!» текен сӑмахсемпе юнашар: «Вуласа тух та юлташна пар» текен гриф пур. На каждой из них рядом со словами: «Смерть немецким оккупантам!» стоял гриф: «Прочти и передай товарищу».

Ҫак хаҫатсем ротаци машинисем ҫинче пичетленнӗ чух пирӗн чунсенче пачах урӑхла туйӑм ҫуралать. Удивительное чувство испытывали мы, когда на ротационных машинах печатались эти газеты! Пачах ӗлӗкхи пек, Мускав хаҫачӗсене пичетленӗ чухнехи пек мар. Вовсе не такое, когда печатались давно знакомые московские газеты. Вӗсенче яланхилле япаласем кӑначчӗ. Там было только обычные вещи. Кусем вара пачах урӑхла. А тут совсем другое. Кусен кашни номерӗ, кашни листовки, хӑйне уйрӑм пӗлтерӗшлӗ. Каждый номер газеты, каждая листовка были особо значимы. Вӗсене типографинчен тӳрех ҫар форми тӑхӑннӑ ҫынсем аэродрома, тепӗр темиҫе сехетренех нимӗҫсем хуҫаланакан ҫӗрсем ҫине пӑрахма илсе кайса тӑраҫҫӗ. Прямо из типографии пачки необычных газет и листовок увозили на аэродромы люди в военной форме, чтобы через несколько часов сбросить их туда, где хозяйничают немцы. Вӗсем, паллах, фашистсен аллине те, хамӑр ҫынсен аллине те лекеҫҫӗ. Они попадут и к фашистам, но попадут и к нашим людям. Хамӑр ҫынсене вӗсем, вырӑс сӑмахне илсе ҫитерсе, шанчӑк параҫҫӗ, вӑй кӗртеҫҫӗ, хӑйсене асра тытни ҫинчен пӗлтереҫҫӗ. Принесут им русское слово, надежду и веру в то, что их помнят.

Нимӗҫсем валли эпир уйрӑм листовкӑсем пичетлетпӗр. Для немцев мы печатали особые листовки. Нимӗҫ чӗлхипе эпӗ, ытти печатниксем пекех, вӑйлӑ мар темелле. Я не был силен в немецком языке, как и большинство печатников. Анчах листовкӑсем ҫине нимӗҫле ҫеҫ мар, вырӑсла та «пропуск» тесе пичетлени пире асамлӑ вӑй пек туйӑна пуҫларӗ. Но слово «пропуск», напечатанное на листовках не только по-немецки, а и по-русски, казалось нам почти магическим. Ҫаклантӑр кӑна ҫакнашкал листовка нимӗҫ аллине, вӑл, пирӗн шутпа, тӳрех плена парӑнма утмалла. Вот попадает такая листовка в руки к немцу, и он сразу же пойдет сдаваться в плен. Листовкисене вара питӗ пысӑк тиражпа пичетлеҫҫӗ. Ну, а раз листовки печатаются такими огромными тиражами. Апла-тӑк, кӗҫех вӑрҫӑ пӗтмелле. Значит, и война скоро кончится. Юлашки вӑхӑтра эп хам та сисмесӗрех пӗрмаях ҫакӑн ҫинчен шухӑшлакан пултӑм. Я ловил себя на мысли, что начинаю думать о конце войны.

* * ** * *

Мускав ӗнтӗ халь, унтанпа икӗ эрне ҫеҫ иртрӗ пулин те, пачах октябрӗн вунулттӑмӗшӗнчи пек мар. Москва была уже не та, что шестнадцатого октября, хотя с этого дня и минуло всего каких-нибудь две недели. Фронтри лару-тӑру та, сводкӑсем пӗлтернине шута илсен, улшӑнманпа пӗрех. Обстановка на фронте, судя по сводкам, особенно не изменилась. Нимӗҫсем хуланалла ҫаплах талпӑнаҫҫӗ-ха. Немцы всё также шли на город. Вӗсем ӑна ҫурма ункӑн хупӑрланӑ та ӗнтӗ. Они полукольцом окружали его. Хула пурнӑҫӗ йывӑрланнӑҫемӗн йывӑрланса пырать. Официальное осадное положение с каждым днем принимало все более суровые формы. Сивви те сивӗ, выҫлӑхӗ те хӑй ӗҫнех тӑвать. Становилось холоднее и голоднее.

Анчах кӑмӑл вара! А настроение! Тӗлӗнмелле япала ҫын кӑмӑлӗ тени. Великая штука — настроение людей. Халь вӑл, пурнӑҫ темле йывӑр пулсан та, урӑхла. Оно было совсем иным. Енчен, кам та пулин Мускава нимӗҫсем илме пултараҫҫӗ тесе калас пулсан, ӑна, тӑшман провокаторӗ вырӑнне хурса, ҫийӗнчех ҫурса тӑкма пултараҫҫӗ. Если бы кто-нибудь сказал сейчас, что немцы могут взять Москву, то его растерзали бы как вражеского провокатора. Анчах никам та апла каламасть, никам та ун пек шухӑшламасть. Но никто и не говорил этого, никто так не думал. Октябрӗн вунулттӑмӗшӗ хыҫҫӑнхи ҫирӗп йӗрке хула пурнӑҫне йӑлтах улӑштарчӗ — Мускав вӑрҫӑ вӑхӑтӗнчи йӗркепе пурӑна пуҫларӗ. Железный порядок, вернувшийся в Москву после шестнадцатого октября, изменил жизнь города — она стала по-военному нормальной.

Мускавран чылай предприятисемпе учрежденисем эвакуаци йӗркипе куҫса кайрӗҫ. Из Москвы эвакуировалось большинство предприятий и учреждений. Ҫапах ҫынсем нумайӑшӗ хуланах юлчӗҫ-ха. И все равно людей осталось много. Эвакуаци йӗркипе куҫса кайнӑ заводсем вырӑнне малтан мастерскойсем, тепӗр темиҫе кунтан танксемпе машинӑсем, самолетсемпе тупӑсем юсакан цехсем тӑва-тӑва хучӗҫ. На месте эвакуированных заводов начинали работать сначала мастерские, а через несколько дней — и целые цехи по ремонту танков и машин, самолетов и орудий. Ӗлӗкхи консерва завочӗсем халь гранатасемпе снарядсем кӑлараҫҫӗ, сӗт, сироп, лимонад, сӑра кӑлараканнисем — ҫунакан шӗвеклӗ бутылкӑсем. Бывшие консервные заводы выпускали гранаты и снаряды, а там, где прежде разливали молоко, сиропы, лимонад и пиво, делали бутылки с зажигательной смесью. Чӑн-чӑн наука лабораторийӗсем, сӑмахран, Тӗп автоматика лабораторийӗ пеккисем, автомат-пӑшалсем валли детальсем хатӗрлеҫҫӗ. Самые что ни на есть научные лаборатории, вроде Центральной лаборатории автоматики, изготовляли простейшие детали для автоматов. Тумтир ҫӗлекен ҫӗршер ҫӗвӗ мастерскойӗсемпе ательесем, уйӑх каялла пачах хупма шутланӑскерсем, фронт валли ӑшӑ кӗпе-йӗмсемпе тумтирсем (обмундированисем) ҫӗлеме тытӑнчӗҫ. Сотни швейных мастерских и ателье верхней одежды, которые волею судеб уже готовы были совсем закрыться месяц назад, перешли на производство обмундирования и белья для нужд фронта. Кӗпе-йӗм, уйрӑмах ӑшӑ тумтир фронта ытларах кирлӗ. Белья и особенно теплых вещей не хватало. Хулара фронт валли парнесем пухас юхӑм пуҫланса кайрӗ. В городе начался сбор подарков для армии. «Фронта ӑшӑ тумтир парар — тӑшмана ҫапма пулӑшар!», «Тӑван ҫӗршыва хӳтӗлекен салтак сан ӑшшуна туйтӑр!» — текен плакатсем те тухрӗҫ. Плакаты извещали и призывали: «Теплые вещи фронту — залог победы», «Послал ли ты подарки фронтовикам?», «Защитник Родины твоим теплом согрет!» Хаҫатсем сӑвӑсем пичетлеме тытӑнчӗҫ: Газеты печатали стихи:

Ҫапӑҫура салтак пулсассӑн,
Тухсассӑн сывӑ каялла,
Вӑл илӗ парнесем хавассӑн
Чи ырӑ, ҫепӗҫ чунпала. Боец придет из схватки жаркой, Седой от пыли, непогод, И наши скромные подарки С любовью, с радостью возьмет.

Пире нихҫан, нихҫан вӑл манмӗ. Он не забудет нас с тобою.

Эпир ӑсатнӑ ӑшӑпа
Вӑл паттӑр ҫапӑҫӗ, аманмӗ,
Аркатӗ тӑшмана чӑл-пар! Заботой нашею согрет, Силен и смел, готовый к бою, Пойдет дорогами побед.

Наркоматсем те ӗҫлеҫҫӗ. Работали и наркоматы. Эвакуаци йӗркипе пӗтӗмпе тенӗ пекех ӑсатнӑ пулсан та, вӗсем малтанхи вырӑнсенчех тепӗр хут — малтан уйрӑм ҫынсем, унтан ушкӑнсем, кайран пайсемпе главка уйрӑмӗсем йӗркелене пуҫларӗҫ: вӗсенчен чылайӑшӗсене малтанлӑха ҫыхӑну тытма, хӑш-пӗр ыйтусене татса пама ҫеҫ йӗркеленӗччӗ, кайран вара чиперех ӗҫлеме тытӑнчӗҫ. Эвакуированные почти в полном своем составе, они возникали на прежних местах — сначала отдельные представители, затем группы, а потом отделы и подглавки — для связи, согласования и просто для работы. Мускав пурӑнать-ха, анчах унпа Торькинчен, Куйбышевран, Свердловскран ҫыхӑнма Ногин площадӗнчен ҫыхӑнассинчен йывӑртарах-ха. Москва продолжала жить, а связываться с нею из Горького, Куйбышева, Свердловска, естественно, было труднее, чем с площади Ногина.

Кашни ир ҫынсем ӗҫе васкаҫҫӗ, каҫсерен киле таврӑнаҫҫӗ. Каждое утро люди двигались на работу и каждый вечер возвращались с работы. Таврӑнаҫҫӗ те, чӳречисене хура каркӑҫсемпе хупса, пур-ҫук ҫимӗҫӗпе апатланаҫҫӗ, унтан каҫхи дежурствӑна тухаҫҫӗ, ача-пӑча пуррисем ҫӗр каҫма метросене каяҫҫӗ. Возвращались, чтоб, опустив маскировочные шторы в своей комнате, скудно поужинать, потом выйти на очередное ночное дежурство или отправиться ночевать в метро, если в семье есть малые дети. Трамвайсем, автобуссем, троллейбуссем хуллен ҫӳреҫҫӗ. Двигались трамваи, автобусы и троллейбусы. Ҫӗр айӗнче метро поезчӗсем чупаҫҫӗ — унта вара халӑх лӑк-тулли. Под землей бежали переполненные поезда метро. Ҫулсем, урамсем хӗресленнӗ вырӑнсенче ӗлӗкхи пекех светофорсем ҫунаҫҫӗ, милиционерсем тӑраҫҫӗ. На перекрестках мигали светофоры и стояли милиционеры. Тӑкӑрлӑксемпе урамсенче ҫар патрулӗсем ҫӳреҫҫӗ. По улицам и переулкам ходили военные патрули. Магазинсенче карточкӑсемпе сутаҫҫӗ. В магазинах отоваривали карточки. Театрсемпе кинотеатрсене лекме вара йывӑртарах, мӗншӗн тесен пур театр та ӗҫлемест. Трудно было попасть в немногие действующие театры и кино. Ӗҫлекен театрсенче коммерци хакӗпе бутербродсем сутаҫҫӗ. В действующих театрах продавали бутерброды по коммерческим ценам. Бутерброчӗсем вара сырпа та, «любительски» текен кӑлпассипе туни те пур! Бутерброды с сыром и любительской, настоящей любительской колбасой!

Анне те каллех ӗҫле пуҫларӗ. Мать снова работала. Халь вӑл самай сумлӑ наркоматрах ӗҫлет: унта, кашни кун мар пулин те, час-час суфле параҫҫӗ — карточкӑсӑрах. Теперь работала в солидном наркомате: там нерегулярно, но довольно часто выдавали без карточек суфле. Ҫынсем каланӑ тӑрӑх, сӗтрен тӑваҫҫӗ имӗш ӑна — урӑхла каласан, сахаринпа тунӑ эрзац ӗнтӗ. Говорили, что так называемое молочное суфле — это эрзац на сахарине. Усси сахал ӗнтӗ унран е пачах ҫук тесен те юрать. И с точки зрения здравого смысла продукт бесполезный. Анчах ку мана пит шухӑшлаттарсах каймасть. Но меня это мало трогало. Вӑл хырӑм выҫҫине аван ирттерсе ярать, ҫавӑншӑн юрататӑп та эпӗ ӑна. Я любил суфле хотя бы за то, что оно начисто отбивало аппетит. Типографи столовӑйӗнче кунсерен вӗлтӗрен яшкипе пӗрер кашӑк тулӑ пӑтти ҫисе пурӑннӑ хыҫҫӑн суфле тӗлӗнмелле тутлӑ пек туйӑнать. После ежедневного крапивного супа и ложки пшеничной каши, которую я проглатывал в типографской столовой, суфле мне казалось роскошью.

Акӑ, паян мана анне суфле илни ҫинчен телефонпа пӗлтерчӗ. Сегодня мать сказала по телефону, что суфле есть.

— Кирлӗ пулсан, хирӗҫ илме тух, — терӗ вӑл. И добавила: — Если хочешь, встречай меня.

Ҫичӗ сехет тӗлне эпӗ Ногин площачӗпе Разин урамӗн кӗтессине наркомат алӑкӗ умне ҫитсе те тӑтӑм. К семи вечера я был на углу площади Ногина и улицы Разина, я ждал у подъезда наркомата. Ӗҫ пӗтесси виҫӗ минут кӑна юлнӑ. До окончания рабочего дня оставалось не более трех минут. Анчах кӳршӗ ҫурт ҫинчи репродуктор: «…виҫҫӗмӗш сигнал Мускав вӑхӑчӗпе вунтӑхӑр сехетре пулать», — тесе пӗлтерчӗ. Репродуктор на соседнем доме только объявил: «…третий сигнал дается в девятнадцать часов по московскому времени».

Ман умра автомобильсемпе автобуссен фарисемпе кӑвакраххӑн ҫутала-ҫутала илекен каҫхи тӗксӗм площаадь ҫеҫ выртать. Передо мной лежала площадь — темная, вечерняя, слабо мерцающая голубым светом автомобильных и автобусных фар. Юр тавраш Мускавра ҫук-ха. Снега в Москве еще не было. Хӑш чух ҫумӑрлӑ-мӗнлӗ ҫукалать те ҫийӗнчех ирӗлсе пӗтет. Иногда выпадал вместе с дождем и сразу таял. Юлашки кунсенче типӗ те сивӗ ҫанталӑк пулчӗ. А сейчас стояла прохладная, но сухая погода. Авӑ, пуш-пушӑ тӑрса юлнӑ Ильински сквер ҫумӗпе трамвайсем тӑвалла е анаталла кумаҫҫӗ. Вдоль голого Ильинского сквера вверх и вниз ползли трамваи. Вӗсенче халӑх туллиех. В них битком народу.

Анне подъездран шӑпах виҫҫӗмӗш (вӑхӑт тӗрӗслелемелли) сигнал панӑ вӑхӑтра тухрӗ. Мать вышла из подъезда как раз в ту минуту, когда по радио прозвучал третий, последний сигнал «проверки времени». Вӑл тухрӗ ҫеҫ, сасартӑк ҫав тери хӑватлӑ вӑй пӗтӗм ҫӗре кисрентерсе ячӗ. И в ту же минуту страшной силы удар потряс землю. Вут-ҫулӑм, тӗтӗм, тусан капанӗ тем ҫӳллӗш ҫӗкленчӗ Ильински скверта, хӑрушшӑн, чӗрене ҫурса ямалла кӑшкӑрашнисем илтӗнчӗҫ, ҫуртсен чӳречисемпе хашакӗсем тухса сирпӗнчӗҫ. Столб дыма, огня и пыли взметнулся от Ильинского сквера, раздались отчаянные крики, полетели стекла и оконные рамы. Икӗ трамвай составӗ, Ногин площадӗнчен анаканскерсем, сывлӑш хумӗпе сквера ҫитиех ҫаврӑнса ҫапӑнчӗҫ. Два трамвайных состава, спускавшихся к площади Ногина, перевернуло взрывной волной и бросило в сквер.

Ӑнланма та май ҫук, мӗн пулчӗ ку: бомба пӑрахрӗҫ-и е темскер сирпӗтрӗҫ-и? Трудно было сообразить, что случилось: бомбардировка или просто взрыв. Эпир Разин урамӗпе Хӗрлӗ площадь еннелле чупрӑмӑр. Мы побежали по улице Разина в сторону Красной площади.

— Хӑвӑртрах, хӑвӑртрах киле! — кӑшкӑрчӗ анне. — Скорей, скорей домой! — говорила мать.

— Апла-тӑк, каялла каяс пулать. — Тогда надо обратно. Кунталла мар! — терӗм эпӗ. Не сюда! — сказал я.

Эпир тӑпах чарӑнтӑмӑр. Мы остановилась.

— Тӗрӗс, тӗрӗс, каялла… — Да, да, обратно…

Ногин площадӗнче халӑх хӗвӗшет кӑна. Площадь Ногина бурлила людьми. Скверӑн сулахай енӗпе ирттерсе ямаҫҫӗ. Слева вдоль сквера уже не пропускали. Сылтӑм енӗпе эпир аран пӗр икҫӗр метр пек чупса иртрӗмӗр… Справа мы с трудом пробежали метров двести…

Урамра, ҫул ҫинче, юн юхать, юн, халӑх, халӑх! На мостовой кровь, кровь и люди, люди! Вилнисем, тӑрмаласа пӗтернисем, аманнисем, чӗррисем… Убитые, растерзанные, раненые, живые.

— Атте! — Батя! Аттеҫӗм! Батюшки! Атя хӑвӑртрах, аттеҫӗм! Пойдем, папусенька! Хӑрушӑ! Ужас! Ай, хӑрушӑ, атте! — анраса кайнӑн кӑшкӑрать пӗр хӗрлӗ галстуклӑ ача, пальто айӗнчен тухнӑ май. Ой, как страшно, папусенька! — кричал обезумевший мальчишка в пионерском галстуке, выбившемся из-под пальто. Хӑй галстукне тӳрлетет, ҫав вӑхӑтрах ашшӗне йӑтса тӑратасшӑн тӗрмешет, анчах вӑйӗ ҫитмест. Он поправлял галстук и пытался поднять своего отца, но сил не хватало. Ашшӗ тротуар ҫинче выртать, мӑйне унӑнне осколка касса кайнӑ иккен. Отец лежал на тротуаре с перерезанной осколком шеей.

Пӗр ватӑ мӑнтӑркка карчӑк ултӑ ҫулсенчи хӗрачана, уринчен аманнӑскерне, йӑтса пырать — мӑнукӗ пулас. Грузная старуха тащила на руках раненную в ногу девочку лет шести — видимо, внучку.

— Епле-ха ӗнтӗ Зоомагазин! — А зоомагазин! Тимӗршапа епле, асанне? Как же черепаха, бабушка? Эс илсе паратӑп терӗн-ҫке?! — кӑшкӑрашать, турткалашать хӗрача. Ты же обещала купить! — билась на руках внучка.

Пурте ҫуйхашаҫҫӗ кунта — ачисем те, ваттисем те, хӗрарӑмӗсем те, арҫыннисем те. Кричали все — дети, взрослые, мужчины, женщины. Кӑшкӑраҫҫӗ аманнисем те, кӑшкӑраҫҫӗ чӗррисем те. Кричали раненые и живые.

— Пултараймастӑп, пултараймастӑп эп пӑхма, атя хӑвӑртрах каялла, — пӑшӑлтатрӗ анне, мана ҫанӑран таҫталла туртса. — Я не могу, не могу, пойдем назад, — шептала мать и тащила меня куда-то за рукав.

Эпир каялла чупрӑмӑр, йӗри-тавра сырса илнӗ красноармеецсен ункинчен аран-аран тухрӑмӑр. Мы побежали назад и еле пробились через цепь красноармейцев. Ӗнтӗ сквера йӗри-таврах хупӑрласа илнӗ. Сквер уже окончательно оцепили. Санитари машинисемпе пушар машинисене ҫеҫ кӗртеҫҫӗ. Пропускали только санитарные машины и пожарных. Машинӑсем вара вӗҫӗ-хӗррисӗр килеҫҫӗ те килеҫҫӗ, хӑйсем пурте тенӗ пекех кӑшкӑртаҫҫӗ, улаҫҫӗ, вӗсен сассисем вара ҫынсен кӑшкӑрашӑвӗпе, йынӑшавӗпе, ахлатӑвӗпе пӗрлешсе каяҫҫӗ. А санитарные машины все подъезжали и подъезжали, и выли, и вой их сливался с криками.

— Солянка урлӑ кайӑпӑр, — ҫаплах туртать мана анне ҫанӑран. — Пойдем через Солянку, — продолжала тянуть меня мать.

Унччен те пулмасть, пирӗн хыҫрах радиосирена янӑраса кайрӗ:
«Граждансем! Сывлӑш тревоги! Граждансем! Сывлӑш тревоги!» — янӑрарӗ диктор сасси. Вдогонку нам завыла радиосирена, и голос диктора сообщил: «Граждане! Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога!»

Акӑ, эпир киле те чупса ҫитрӗмӗр, радио ҫаплах сывлӑш тревоги ҫинчен пӗлтерет. Радио еще продолжало оповещать о воздушной тревоге, когда мы подбегали к дому. Чупасса вара эпир ҫеҫ мар, урамсенче те, пирӗн тӑкӑрлӑкра та тревогӑна пӑхмасӑрах халӑх чупать, пурте килелле васкаҫҫӗ. Впрочем, бежали не одни мы — на улицах и в нашем переулке было довольно много людей, спешащих, наперекор воздушной тревоге, по домам. Халичченхи пек мар вӑйлӑ взрыв пулни тата тревога пирки кая юлса пӗлтерни халӑха пӑтраштарсах янӑ пулас, ку таранччен пулнӑ ҫирӗп йӗркелӗх йӗркерен тухрӗ. Необычной силы взрыв и с опозданием объявленная тревога подгоняли — все словно утратили спокойствие и дисциплинированность, которые выработали прежде.

— Ӑҫта пирӗн бидон? — сасартӑк аса илчӗ анне. — А где бидон? — вдруг спросила мать.

— Пӗлместӗп…— Не знаю.

— Вӑл аллине ҫеҫ сулчӗ. Она махнула рукой.

— Атя, ҫӑва патне унпа! — терӗ вӑл. — Бог с ним! — сказал она. — Темех мар! — Ничего. Тата мӗн курӑпӑр-ши! Что же еще будет! Ытла хӑрушӑ! Какой ужас!

Пирӗн алӑк патӗнче «васкавлӑ пулӑшу» машини тӑрать. Возле наших ворот стояла «скорая помощь». Эп ӑна аякранах асӑрхарӑм, манӑн утӑмсем хам сисмесӗрех хӑвӑртланчӗҫ. Я увидел ее еще издали и невольно ускорил шаг.

Мӗн пулнӑ? Что же случилось?

Шурӑ халатлӑ ҫынсем шӑп ҫак вӑхӑтра машина ӑшне наҫилкке кӗртсе лартрӗҫ те алӑкне хупрӗҫ:
— Кайрӑмӑр! — терӗҫ вӗсем. Люди в белых халатах только что вкатили в машину носилки и захлопнули дверцы: — Поехали.

— Мӗн пулнӑ?— Что такое?

— Эй, мӗн калаҫмалли ӗнтӗ, — шанчӑксӑррӑн аллине сулчӗ управдом, ытти ҫынсемпе пӗрле тротуар ҫинче тӑраканскер. — Да что там, — безнадежно махнул рукой управдом, стоявший на тротуаре с другими жильцами дома. — Пулать вӗт-ха пурнӑҫра тем те! — Надо же такой глупости случиться! Ме сана, тревогасӑр-мӗнсӗр! На тебе, без тревоги, без всего! Сасартӑк! Вдруг!

— Кама илсе кайрӗҫ вара халь? — А увезли-то кого? Кама? — ҫине тӑрсах ыйтрӑм эпӗ, мӗн пулнине халь те ӑнланмасӑр. Кого? — переспросил я, так и не поняв, что же произошло.

— Скворцова лекнӗ, санӑн тусна, Бориса, — ӑнлантарчӗ управдом. — Скворцова хлопнуло, дружка твоего, Бориса, — сказал управдом.

— Борьӑна? — Борю? Епле? Как?

— Пӳрт тӑррине хӑйӑр тӗрӗслеме хӑпарнӑ пулнӑ вӑл… — На крыше песок проверял… Шӑп ҫак вӑхӑтра… А тут как раз… Сывлӑш хумӗ ҫапса ывӑтнӑ ӑна… Смахнуло взрывной волной… Чупса пытӑмӑр, вӑл сывламасть те… Пока подбежали, а он уже не дышит…

Эпир аннепе иксӗмӗр хваттере улӑхрӑмӑр. Мы с матерью поднялись в квартиру. Коридорта — арӑш-пирӗш. В коридоре — хаос. Штукатурка йӑлтах йӑтӑнса аннӑ. Обвалившаяся штукатурка. Кухньӑра чӳрече хашакӗсемпе кантӑк катӑкӗсем сапӑнса выртаҫҫӗ. В кухне выбитые рамы и стекла на полу. Хамӑр пӳлӗм алӑкне аран-аран уҫрӑмӑр — унта та япаласем йӑлтах кутӑн-пуҫӑн ҫаврӑнса пӗтнӗ. Еле-еле открыли дверь своей комнаты — в ней тоже все перевернуто. Ҫил ҫеҫ ирӗклӗн ҫӳрет. Гуляет ветер. Пӗр кантӑксӑр тӑрса юлнӑ чӳрече хашакӗ хӑрах петли ҫинче кӗҫ-вӗҫ татӑлса анас пек ҫакӑнса тӑрать. Выбитая, без стекол, рама повисла на одном шпингалете.

— Эсир Николай Степанович ҫинчен пӗлетӗр пуль? — пирӗн алӑкран пырса пӑхрӗ кӳршӗ карчӑк сехри хӑпнипе ним тума аптӑранӑскер. — Вы о Николае Степаныче уже знаете? — старушка, соседка по квартире, заглянула в нашу дверь и как-то растерянно развела руками. — Е пӗлместӗр-и? — Или не знаете?

— Мӗн пулнӑ?— Что такое?

— Инкек ун! — Беда с ним. Ох, инкек! — мӑкӑртатрӗ карчӑк. Ох, беда! — пробормотала старушка. Эпӗ нимӗн ӑнланмасӑрах Николай Степанович пӳлӗмне ыткӑнтӑм. Я побежал в комнату Николая Степановича и не сразу понял, что там случилось.

— Шкап айне пулнӑ вӑл, шкап айне. — Шкафом его и придавило, шкафом. Пулать вӗт инкек, — ӑнлантарчӗ кӳршӗ. Надо же, беда, — пояснила соседка.

Николай Степанович сывлама та пӑрахнӑ иккен. Николай Степанович уже не дышал. Кӗнеке шкапӗ айне пулса вилнӗ: Николай Степанович ыйтнипе сутма хатӗрлесе хунӑ кӗнекесем те ҫак шкапрах-мӗн. Погиб, задавленный книжным шкафом: в этом шкафу лежали и те книги, которые я собирался продать по просьбе Николая Степановича. Ӑна эпӗ ку таранччен те сутайманччӗ-ха. Но так и не продал.

Шкапӗ йывӑр, ниепле те вырӑнтан хускалмасть. Шкаф никак не поддавался. Юлашкинчен, темле майпа аран-аран ҫӗклерӗм те эп ӑна, Николай Степановича туртса кӑлартӑм. Наконец, не помню как, я приподнял его, вытащил Николая Степановича. Унпа юнашарах тетрадь выртать. Рядом с ним лежала тетрадка. Сӑвӑ тетрачӗ. Тетрадка с его стихами. Шӑрҫалантарса ҫырнӑскер. Бисерный почерк. Унӑн алли. Его почерк. Эпӗ кӑшт уҫрӑм та хамӑн хушамата, ята асӑрхарӑм. Я взглянул мельком, увидел свое имя, фамилию. Сӑввине куҫпа йӗрлеме тытӑнтӑм. Пробежал глазами стихи. Кунашкаллине эпӗ ӗлӗкрех курманччӗ: Эти я не знал прежде:

Кӗҫ вӑрман вӑранӗ акӑ,
Йӑлт вӑранӗ,
Тусӑм. Скоро, милый, лес проснется, Весь проснется Скоро.

Кашни ҫулҫӑ ҫатӑлтатӗ,
Пӑшӑлтатӗ,
Тусӑм. Каждый листик встрепенется, Встрепенется Скоро.

Ҫуркуннен ытамӗ анлӑ. И, весенней полон жажды.

Кӗҫ унта тухса эп утӑп —
Ӗмӗр ырӑ курӑп. В Веснину его простора Убегу я скоро.

Ку — мана-и? Это — мне? Николай Степанович вуласа паманччӗ ку сӑвва мана нихҫан та. Никогда Николай Степанович не читал мне этих стихов. Тен, ку — юлашки?.. Может, они — последние?.. Юлашки! Последние!

Боря Скворцов… Боря Скворцов… Николай Степанович… Николай Степанович… Лере тата, скверта… И там, в сквере… Сасартӑк миҫе виле! Сколько же смертей сразу!

Ҫак вӑхӑтра эпӗ тата тепӗр виле ҫинчен пӗлмен иккен-ха. В эти минуты я не знал еще об одной смерти. ЦК ҫуртне пырса тивнӗ нимӗҫ торпедипе Александр Николаевич Афиногенов — чаплӑ драматург, хаваслӑ, ӑслӑ этем, эп Николай Степанович патӗнче курнӑскер, — вилнӗ-мӗн. В здании ЦК, куда попала немецкая торпеда, погиб Александр Николаевич Афиногенов — драматург, веселый, умный человек, которого я видел у Николая Степановича.

Ҫак йӑлтах пӗр каҫра — 1941 ҫулхи октябрӗн 29-мӗшӗнче, аттене пытарни ултӑ кун иртсен, пулчӗ… Все это случилось в один вечер — 29 октября 1941 года, через шесть дней после похорон отца…

* * ** * *

Виҫӗ кун баржӑсем пушатрӑмӑр эпир Ҫурҫӗр юханшыв портӗнче. Три дня мы разгружали баржи в Северном речном порту. Хӗл ҫитсе ҫапрӗ, ҫавӑнпа васкамалла. Зима уже настала, и надо было торопиться. Шыв хранилищипе канал кӗҫ-вӗҫ шӑнса ларма пултараҫҫӗ, унччен баржӑсен хӗл каҫмалли вырӑна ҫитсе ӳкмелле. Вот-вот мороз прихватит водохранилище и канал, а баржи должны успеть уйти на зимний судоремонт.

Эпир нумаййӑнах мар — пӗр хӗрӗх ҫын та ҫук пулӗ, тӗрлӗрен учрежденисенчен килнӗскерсем. Нас было немного — человек сорок, присланных с разных предприятий и учреждений. Баржисем вара, тем пысӑкӑшскерсем, тулли михӗсемпе тюксем тултарнӑскерсем, иккӗ. А баржи две — огромных, забитых до отказа мешками и тюками. Иккӗш те вӗсем тимӗр баржӑсем, яп-якаскерсем, сивӗскерсем! Две металлических, скользких и люто холодных баржи!

Пире, виҫӗ ҫамрӑка, ҫак ӗҫе янӑ чух, типографинчи ҫынсем ҫав тери ӑмсаннӑччӗ:
— Тӑраниччен ҫиетӗр хуть унта. Мӗн те пулин ҫимелли тиенӗскерсем пуль ӗнтӗ, — тенӗччӗ. Когда меня и еще двух молодых ребят отправляли из типографии на это дело, многие нам завидовали: — Там хоть отъедитесь. Небось что-нибудь съедобное разгружать.

Ҫиессе вара, чӑнах та, чӑтма ҫук ҫиес килет. Есть действительно хотелось ужасно. Ниҫта кайса кӗме ҫук. Никуда не денешься. Хырӑм ҫурӑм ҫумне ҫыпҫӑнсах ларнӑ. Живот прилипал к спине.

Анчах ку портра нимӗнле ҫимӗҫ те ҫук иккен. Но отъедаться в порту было нечем. Пире тӑвар миххисемпе пир-авӑр фабрики валли илсе килнӗ ҫип тюкӗсене йӑттараҫҫӗ. Мы разгружали мешки с солью и тюки с суровьем для текстильной фабрики.

Ӗҫлессе ирхине сакӑр сехетрен пуҫласа каҫхине сакӑр сехетчен ӗҫлетпӗр. Работали с восьми утра до восьми вечера. Ҫывӑрма та портрах ҫывӑратпӑр: хӑшӗ директор пӳлӗмӗнче, хӑшӗ медпунктра, хӑшӗ нумай тиражлӑ хаҫат редакцийӗнче. И спали тут же в порту: кто в дирекции, кто в медпункте, кто в редакции многотиражки.

Мана хама пуринчен те лайӑхрах вырнаҫнӑ пек туйӑнчӗ. Мне, казалось, повезло больше всех. Икӗ баржӑран пӗрин ҫине, «Альбион» ятли ҫине, шкипер каютине вырнаҫтарчӗҫ. Меня определили спать в шкиперской каюте одной из двух барж с красивым именем «Альбион». Баржин ячӗ хитре вара, анчах мӗне пӗлтерет вӑл — пӗлместӗп. Красивое название у баржи, но что оно значит, я не знал. Шкипер хӑй те, баржӑсем ҫинче пӗтӗм ӗмӗрне хӑраххӑн ирттернӗ чӗмсӗр старик, пӗлмест. Не знал и сам шкипер — замкнутый старичок, проживший всю жизнь бобылем на баржах.

Каютӑра ӑшӑ та типӗ. В каюте было тепло и сухо. Кун каҫипе сивӗре, ҫил ҫинче ӗҫленӗ хыҫҫӑн ҫӑтмах пек туйӑнать. После многочасовой работы на ветру да на морозе — блаженство.

Ир-каҫ пире порт столовӑйӗнче ҫитереҫҫӗ. Утром и днем нас кормили в портовой столовке. Шӑн купӑста яшки тата пӗр кашӑк пӑтӑ е шӑн ҫӗрулми нимӗрӗ параҫҫӗ. Кормили супом из мороженой капусты и ложкой каши или пюре из картофеля, тоже мороженого.

Каҫхине эпир шкиперпа иксӗмӗр чей ӗҫкелетпӗр. Вечером мы чаевничали со шкипером.

Сидор Кузьмич хӑйне валли пӗр татӑк ҫӑкӑр, тепӗр касӑк салӑ илет те, варени банкине уҫса, кружкӑсене вӗри шыв ярать. Сидор Кузьмич доставал для себя ломоть хлеба, отрезал кусок сала, открывал банку варенья и разливал в кружки кипяток.

— Ме, чей ӗҫ! — тет вӑл, ман еннелле вӗри кружка тӗртсе. Двигая ко мне горячую кружку, говорил: — На, пей чай!

Ӗҫетпӗр вара чей. И мы пили чай. Эпӗ хамӑн тӑрӑ шыва сыпатӑп, кӑнтӑрларан ятарласа хӑварнӑ ҫӑкӑр татки пур пулсан, ӑна ҫырткалатӑп. Я хлебал пустой кипяток, в лучшем случае дожевывал с ним оставшийся от своей дневной пайки хлеб. Шкипер хӑйӗн чейне салӑпа, ҫӑкӑрпа, варенипе чаплаттарать. Шкипер смачно поглощал хлеб с салом, а потом с вареньем.

— Ҫывӑрас умӗн нумай ҫиме юрамасть, — асӑрхаттарать вӑл мана. — На ночь-то много есть вредно, — замечал он при этом. Чӑн та, ман умра Сидор Кузьмич нумаях ҫимест. И верно, более основательно Сидор Кузьмич при мне не ел. Эпир ӗҫленӗ чух кӑнтӑр апачӗ тӑвать вӑл. Обед он готовил и съедал днем, когда мы работали. Ӑна пӗтӗмпех хӑй хатӗрлесе хӑй пӗҫерет. Готовил его полностью сам.

Виҫӗ каҫра эпӗ пурне те хӑнӑхса ҫитрӗм. За три вечера я уже привык ко всему. Сидор Кузьмич асаплантарнине те чиперех чӑтса ирттерекен пултӑм, вӑл ҫапла хӑтланнӑшӑн ҫилленме те пӑрахрӑм. Спокойно выносил вечернюю пытку и даже не сердился на Сидора Кузьмича. Хӑйне май тӗрӗс тӑвать вӑл, тесе шутларӑм: хӑйӗнне вӑл — хӑй ҫиет, эпӗ те хамӑннипе ҫырлахатӑп. Тем более что по-своему он был прав: свое он ест сам, и я довольствуюсь своим. Ҫитет мана чей панипе те, тавтапуҫ ҫывӑрма хӑй патне кӗртнишӗн те. Хватит того, что он дает мне кипяток и ночлег.

Мана ку мар, урӑххи кӳрентерет. Огорчало другое.

Миҫе хут ӗнтӗ эп ӑна хамӑн кивех мар ботинкӑпа аттен ҫурма ҫӑм шарфне салӑпа тата кӗрпепе улӑштарма йӑлӑнатӑп, вӑл пур, килӗшмест те килӗшмест. Я пытался уговорить шкипера обменять сало и крупу на мои почти новые кожаные полуботинки и отцовский полушерстяной шарф, он не соглашался.

— Ним те ҫук ҫав манӑн. — А у меня нет ничего. Мӗнпе улӑштарам-ха эп? На что мне менять? Хам валли ҫеҫ, — хуравлать вӑл. Только что себе, — отвечал он.

Унӑн мӗн пуррине эпӗ пӗлетӗп-ха — хам куҫпа хам курнӑ: сали те пур унӑн, кӗрпи те сахал мар, кравать айӗнче пӗр ещӗк пӑрҫа та ларать. Что было у шкипера, я видел: и сало было, и крупа нескольких сортов, и ящик с горохом под койкой. Сакӑр-тӑхӑр килограмм та пулӗ унта. Килограммов на восемь — десять.

— Эп ахаль мар-ҫке, лайӑх япалах паратӑп сире, — ӳкӗтлетӗп Сидор Кузьмича. — Так я вам вещи даю, хорошие, — пытался убедить я Сидора Кузьмича. — Нумай та ыйтмастӑп тата — пӗр татӑк салӑ та, тепӗр кило е кӗрпе, е пӑрҫа. — А прошу совсем немного — ну сала кусочек да кило крупы или вон гороха. Ботинкине илетӗр-и унта, шарфне-и — хӑвӑрӑн ирӗк. За ботинки или за шарф — за что хотите.

Япалисене эп ятарласах, аннепе калаҫса татӑлсах, илсе тухнӑччӗ. Вещи я захватил специально, договорившись с матерью. Портра улӑштармалли тупӑнатех тенӗччӗ. Пообещал, что обязательно выменяю на них продуктов. Эпӗ портра ӗҫлеме тӳр килессине малтанах пӗлнӗ-ҫке-ха. Ведь все же я буду работать в порту, а тут должны найтись желающие.

Анчах ӗҫ тухмасть те тухмасть. Но дело не выходило. Шкипер килӗшмест. Шкипер жался.

Кӗҫӗр эп карап ҫинче юлашки каҫ ирттеретӗп. Сегодня был последний вечер моей корабельной жизни. Ыран пирӗн ӗҫ пӗр виҫӗ сехет ӗҫлемелӗх анчах. Еще ночь, завтра с утра часа на три работы. Вара килелле ҫул тытатпӑр. И можно домой.

— Ну, мӗнле, Сидор Кузьмич? — каллех ыйтрӑм эп, чей ӗҫсе пӗтерсен, вӑл ҫиме чарӑнасса кӗтмесӗрех. — Ну так как, Сидор Кузьмич? — опять спросил я, когда мы напились чаю, а хозяин еще и поел.

Шкиперӑн кӑмӑлӗ кӑштах ҫаврӑннӑ пек пулчӗ:
— Нуккӑ кӑтарт-ха, эппин, мӗн унта сан? — терӗ вӑл. Шкипер вроде подобрел: — Ну покажи-ка, что там у тебя?

Ботинкине тӗ, шарфне те вӑл темиҫе хут курнӑ ӗнтӗ, анчах эп пурпӗр вӗсене каллех тыттартӑм. И полуботинки и шарф он видел и вчера и позавчера, но сейчас я опять протянул их ему.

— Пӑхӑр-ха лайӑхрах, аван вӗт? — Смотрите, ведь правда хорошие.

Сидор Кузьмич малтан аллипе хыпашлакаларӗ, сӑтӑркаларӗ, унтан, чӗпкуҫ патне илсе пырса, витӗр тинкерсе пӑхрӗ, хӑрах ботинкине, алли ҫине хурса, виҫсе те пӑхрӗ, калӑн, ӑна пахалӑхӗ мар, йывӑрӑшӗ ытларах интереслентерет тейӗн. Сидор Кузьмич пощупал шарф и даже посмотрел его на свет коптилки, взвесил на руке один ботинок, словно его интересовало не столько качество, сколько вес. Акӑ, эпӗ ӗнтӗ, ӗҫ тухать-ха, тесе, савӑнмах пуҫланӑччӗ, сасартӑк вӑл мана:
— Ҫук, ӗҫ тухмасть. Укҫасӑр пуҫне эп сана нимӗн те пама пултараймастӑп, — тесе хучӗ. И когда я был уже окончательно убежден, что дело выйдет, вдруг изрек: — Нет, не пойдет. Кроме денег я ничего не могу тебе дать.

Манӑн план аркансах кайрӗ. Планы мои рушились. Ӗнтӗ ыран, ҫула май Тӗп пасара кӗрсе, унӑн укҫипе мӗн те пулин илесси ҫеҫ юлать. Видно, придется завтра по пути домой заехать на Центральный рынок и купить что-нибудь на вырученные деньги.

— Мӗн чухлӗ паратӑр-ха эсир? — А сколько вы дадите?

— Пӗр ҫӗр аллӑсем пама юрать пуль, — шухӑшларӗ шкипер. — Полторы сотняги, — прикидывал шкипер. — Юрӗ, ӑҫта каймасть, иккӗшне парӑп. — Да уж так и быть — две.

Килӗшмелле-и, килӗшмелле мар-и? Не соглашаться? Эп ӗнтӗ хамӑр киле, тахҫантанпах мӑрйине кантӑкран кӑларнӑ тимӗр кӑмакапа ҫеҫ ӑшӑтса пурӑнакан пӳлӗме, ҫитнӗ пек туйрӑм. Я представил себе, как вернусь домой в нашу комнату, где уже давно стоит железная печурка с отводной трубой в окно. Хутатӑп та ҫав тимӗр кӑмакана, анне ӗҫрен таврӑниччен мӗн те пулин тутлӑ апат-ҫимӗҫ хатӗрлетӗп: сӑмахран, пасарта тулӑ кӗрпи тупма май килсен — тулӑ пӑтти е ҫӗрулми пӗҫеретӗп. Растоплю ее и, пока мать на работе, приготовлю что-нибудь вкусное: например, наварю каши из пшеницы, если удастся раздобыть пшеницу на рынке, или картошки. Тен, хӗрлӗ кӑшман пӗҫерсен авантарах? А лучше — кормовой свеклы. Вӑл ҫӗрулминчен икӗ хут йӳнӗрех-ҫке! Ведь она в два раза дешевле картошки. Эппин, ботинкӑпа шарф укҫипе эп икӗ хут ытларах кӑшман илме пултаратӑп, енчен, вӗсене сутасах пулсан. И, значит, ее можно купить, если я просто продам полуботинки и шарф, в два раза больше. Сутмасан та, вӗсемшӗн кӑшман ытларах улӑштарса пама пултараҫҫӗ. И даже елси не продавать, за них могут обменять больше свеклы.

Эпӗ хам ӑшра ҫимӗҫсен хакӗсене виҫе пуҫларӑм: пӗр килограмм ҫӗрулми пасарта халь ҫӗр е ҫӗр аллӑ тенкӗ тӑрать. Я стал прикидывать: килограмм картошки стоит сейчас на рынке сто рублей — сто двадцать. Пӑр килограмм кӑшман — аллӑ тенкӗ… А килограмм свеклы — пятьдесят.

Эппин… Значит…

— Мӗскер чӗнместӗн? — ыйтрӗ Сидор Кузьмич. — Чего молчишь? — переспросил Сидор Кузьмич. — Кирлӗ мар-тӑк, как хошь, вӑйпа илместӗп! — А то ведь как хочешь!

— Килӗшетӗп… — Я согласен…

— Ну, юрӗ, эппин. — Ну и ладно. Халь ҫывӑрӑпӑр. Давай спать. Ыран татӑлӑпӑр… А завтра договоримся…

Ирхине эпӗ ирех баржа пушатма чупрӑм. Наутро чуть свет я ушел на разгрузку. Сидор Кузьмич ҫывӑратчӗ-ха. Сидор Кузьмич еще спал. «Ҫывӑртӑрах, кайран та кӗреп», — шухӑшларӑм хам. «Пусть спит, забегу потом», — решил я.

Баржӑсене эпир вуникӗ сехет тӗлнелле ҫеҫ пушатса пӗтертӗмӗр. С баржами мы покончили только к двенадцати часам. Эпӗ столовӑйне те каймарӑм, тӳрех «Альбион» ҫине таврӑнтӑм та шкипер каютине кӗтӗм: Я не пошел в столовку, а вернулся на «Альбион» и спустился в шкиперскую каюту.

— Сидор Кузьмич, эпир пушатса пӗтертӗмӗр. — Сидор Кузьмич, мы все разгрузили. Ак халь сирӗн пата килтӗм… Вот я и пришел, чтоб…

— Мӗн тума? – Зачем?

— Укҫа… — Так деньги… Укҫа патне… Деньги вы мне должны…

— Чӑнах-и? — йӗкӗлтӳллӗн лӗхлетсе илчӗ шкипер. — Не разыгрывай! — ухмыльнулся шкипер. — Эп сана ӗнерех патӑм-ҫке ӑна. — Деньги я тебе, как договорились вчера, так и отдал.

— Епле — патӑм? — Как — отдали?

— Эс мӗн, иккӗмӗш хут шӑйӑрасшӑн-им манран укҫа, путсӗр! — кӑшкӑрса тӑкрӗ Сидор Кузьмич. — Ты что ж это, второй раз хочешь с меня содрать, шкура! — закричал Сидор Кузьмич. — Ун пек хӑтланан пулсан, халех эп милицие кӑшкӑратӑп. — Так я в таком случае милицейского покличу сейчас. Ав, мӗнлескер вӑл! Эвон чего захотел!

…Эп ҫуранах Мускав еннелле ҫул тытрӑм. Я шел пешком в сторону Москвы. Ҫил, сивӗ вичкӗн ҫил, хирӗҫ кастарать, лайӑх тасатма ӗлкӗреймен асфальт тӑрӑх шурӑ юра вӗҫтерет. Ветер, резкий, порывистый ветер, нес по плохо очищенному асфальту снег. Эпӗ шоссе хӗррипе, пӗчӗк кӗртсем урлӑ аша-аша, пите ҫиле хирӗҫ тытса, нимӗн шухӑшсӑр малалла утатӑп. Я шел вдоль сугробов, по обочине шоссе, подставляя лицо ветру и снегу, и ни о чем не думал. Акӑ, Никольски текен ял, чугун ҫул кӗперӗ, Войков завочӗ, троллейбус паркӗ, ҫул юппи, «Сокол» метро хыҫала тӑрса юлчӗҫ. Уже позади осталось село Никольское, и мост окружной железной дороги, и завод Войкова, и троллейбусный парк, и развилка, и метро «Сокол». Мӗн чухлӗ утрӑм-ши эпӗ — пӗр сехет-ши, иккӗ-ши е виҫҫӗ-ши? Сколько я шел — час, два, три? Вунӑ е вунпилӗк ҫухрӑм-ши? Десять, пятнадцать километров?

Мускав пӗтӗмпех юрпа витӗннӗ; унта та кунта кӗрт хӳсе кайнӑ. Москва лежала в сугробах, снег и тут и там. Вӗсене халь тасатакан та ҫук, ун вырӑнне юра халь тӗрлӗрен кусатӑрансем, танк гусеницисем, сахал йышлӑ Мускав ҫыннисемпе фронта каякан салтаксен аттисем таптаҫҫӗ. Его почти не убирали теперь, его лишь приминали шины колес и гусеницы танков, ноги немногих москвичей да сапоги солдат, уходивших на фронт. Фронтра ӗҫсем лайӑхланнӑ ӗнтӗ. Дела на фронте шли хорошо. Мускав ҫывӑхӗнче нимӗҫсене хытах тӑн кӗртрӗҫ. Немцев здорово саданули под Москвой. Унта халь тӑршшӗпех тӑшман техники арканса выртать, нимӗҫ салтакӗсен виллисем туп-тулли. Все Подмосковье было усеяно разбитой вражеской техникой, трупами немцев.

Ленинградски шоссепе, унтан малалла Горьки урамӗпе пирӗн ҫарсем иртеҫҫӗ. По Ленинградскому шоссе и дальше по улице Горького шли войска. Вӗсем урам хӗрринчи ансӑр хушӑсемпе, тимӗр чӗрӗпсемпе баррикадӑсем ҫумӗпе, хӗсӗне-хӗсӗнех малалла талпӑнаҫҫӗ. Они пробирались по узким проездам мимо ежей и надолб, баррикад и зенитных установок. Хула, пысӑкскер, чӗмсӗрскер, хӗллехи сивӗ тӗтрепе витӗннӗ. Город лежал в холодном зимнем тумане — огромный, словно замерший. Фанерсемпе е хура каркӑҫсемпе хулласа хунӑ виткӗҫсем витӗр хаяррӑн пӑхать вӑл. И смотрел прикрытыми глазами зашторенных и просто забитых фанерой окон. Симӗссӗн-кӑваккӑн йӑлтлатса илекен автомобиль фарисемпе куҫне мӑчлаттарать вӑл. И мигал еле заметными синими щелями автомобильных фар. Ӗмӗлке пек сайра хутра ҫеҫ иртсе ҫӳрекен ӳкӗнчӗк те тӗксӗм сӑн-питлӗ ҫынсен сывлӑшӗпе сывлать вӑл. И дышал паром редких прохожих, которые двигались по улицам как тени — мрачные, сутулые, почти не похожие на людей.

Киле эп тӗттӗмленсе ларсан тин ҫитрӗм. Домой я пришел, когда уже почти стемнело. Хывӑнмасӑрах сивӗ кӑмака умне лартӑм. Не раздеваясь, сел около холодной печки.

Кӗҫех анне ӗҫрен таврӑнчӗ, хӑйех кӑмака хутса ячӗ, юр-вар хатӗрлеме пикенчӗ. Вернулась со службы мать, сама растопила печь и принялась что-то готовить на скорую руку.

— Чирлесе ӳкмен-и эсӗ? — ыйтрӗ вӑл манран шиклӗн. — Уж не заболел ли ты? — спросила она у меня тихо.

Чӑнах та, чирлемен-ши эпӗ? Может, я и в самом деле заболел?

— Ҫук, — терӗм ҫавӑнтах. — Нет, — сказал я. — Ывӑнтӑм ҫеҫ. — Просто немного устал.

Анне япаласем пирки те, ҫимӗҫ пирки те шарламарӗ. Про продукты и вещи мама не спросила. Аван пулчӗ. И то хорошо.

Темиҫе каҫ умлӑ-хыҫлах тӗлӗкре кӑшкӑрашнӑ иккен эпӗ. Несколько ночей подряд я кричал во сне.

— Мӗн пулчӗ? — ӑнланмасть анне. — Что случилось? — недоумевала мать. — Тен, сана бандитсем е вӑрӑсем хытӑ хӑратнӑ пуль? — Может, тебя какие-нибудь бандиты, воры напугали? Темшӗн пӗрмай жуликсем пирки кӑшкӑратӑн, сике-сике тӑран, вӗтеленен, тата, каҫар та мана. Кричишь почему-то о жуликах, вскакиваешь, мечешься и, прости меня. — вӑл хӗрелсе кайрӗ, — усал сӑмахсемпе вӑрҫан… — она покраснела, — непристойно ругаешься…