Чӑваш чӗлхин икчӗлхеллӗ ҫӳпҫи

Текст: Ҫирӗм улттӑпа пӗрре

Автор: Петӗр Хусанкай

Ҫӑлкуҫ: Максим Горький. Сочиненисем. Чӑваш АССР государство издательстви, 1953. — 119–131 стр.

Хушнӑ: 2019.10.28 09:50

Пуплевӗш: 340; Сӑмах: 3914

Текст тӗсӗ: Прозӑллӑ хайлав

ВырӑслаЧӑвашла Тема: Паллӑ мар

Эпир ҫирӗм ултӑ ҫынччӗ — ҫирӗм ултӑ чӗрӗ машина, нӳрӗ подвала хупса лартнӑскерсем, ир пуҫласа каҫчен чуста ҫӑраттӑмӑрччӗ, кӗлентӗрпе сушка тӑваттӑмӑрччӗ.Нас было двадцать шесть человек — двадцать шесть живых машин, запертых в сыром подвале, где мы с утра до вечера месили тесто, делая крендели и сушки. Пирӗн подвалӑн чӳречисем нӳрӗпе кӑвакарса кайнӑ кирпӗч тӗкмеллӗ шӑтӑка тухатчӗҫ. Окна нашего подвала упирались в яму, вырытую пред ними и выложенную кирпичом, зеленым от сырости. Чӳрече хашакӗсене тул енчен йӑвӑ кӑна тимӗр решетке тыттарнӑччӗ; ҫӑнӑх тусанӗпе витӗннӗ кантӑк витӗр пирӗн патӑмӑра хӗвел ҫути те кӗрейместчӗ. Рамы были заграждены снаружи частой железной сеткой, и свет солнца не мог пробиться к нам сквозь стекла, покрытые мучной пылью. Чӳречисене пирӗн хуҫа, эпир унӑн ҫӑкрине ыйткалакансемпе ӗҫсӗр юлнӑ выҫӑ юлташӑмӑрсене парасран шикленсе, тимӗрлеттерчӗ; хамӑра вӑл пире жуликсем тетчӗ, апата вӑл аш вырӑнне — шӑршланса кайнӑ пыршӑ-хырӑмлӑх таврашсем паратчӗ… Наш хозяин забил окна железом для того, чтоб мы не могли дать кусок его хлеба нищим и тем из наших товарищей, которые, живя без работы, голодали, — наш хозяин называл нас жуликами и давал нам на обед вместо мяса — тухлую требушину…

Чул ещӗкре, лутра та йывӑр, хӑрӑмлӑ та эрешмен картиллӗ мачча айӗнче пурӑнма тӑвӑрччӗ пире, пӑчӑччӗ Пӑнтӑхса, пылчӑкпа вараланса пӗтнӗ стенасен ӑшӗнче асапчӗ, йывӑрччӗ пире…Нам было душно и тесно жить в каменной коробке под низким и тяжелым потолком, покрытым копотью и паутиной. Нам было тяжело и тошно в толстых стенах, разрисованных пятнами грязи и плесени… Эпир ирпе пилӗк сехетре тӑраттӑмӑр. Мы вставали в пять часов утра. Ҫывӑрса тӑранайман пирки антӑраса, анкӑ-минкӗ пуҫпа ултӑ сехетре сӗтел хушшине лараттӑмӑр; вара эпир ҫывӑрнӑ чух хамӑр юлташсем ҫӑрса хатӗрленӗ чустаран кӗлентӗрсем тӑва пуҫлаттӑмӑр. Не успев выспаться, и — тупые, равнодушные — в шесть уже садились за стол делать крендели из теста, приготовленного для нас товарищами в то время, когда мы еще спали. Кунӗпе, ирпе пуҫласа каҫчен — вунӑ сехетчен, пӗрисем сӗтел хушшинче, пачах хытса каясран сулланкаласа, чӗн пек чустана йӑваласа ларатчӗҫ, теприсем вӑл вӑхӑтра ҫӑнӑха шывпа ҫӑратчӗҫ. И целый день с утра до десяти часов вечера одни из нас сидели за столом, рассучивая руками упругое тесто и покачиваясь, чтоб не одеревенеть, а другие в это время месили муку с водой. Кӗлентӗр хуранӗнче вӗрекен шыв кунӗпе, шухӑша кайнӑ пек, хурлӑхлӑн лӑкӑртататчӗ; пӗҫерекенӗн кӗреҫи пиҫнӗ нӑймака чуста татӑкӗсене вӗри кирпӗч ҫине ывӑтса, кӑмака тӗпне ҫиллес сасӑпа шӑйӑрттаратчӗ. И целый день задумчиво и грустно мурлыкала кипящая вода в котле, где крендели варились, лопата пекаря зло и быстро шаркала о под печи, сбрасывая скользкие вареные куски теста на горячий кирпич. Кӑмакан пӗр енче ир пуҫласа каҫченех вутӑ ҫунатчӗ; хӗрлӗ ҫулӑм шуҫӑмӗ стена ҫинче чӗтренсе пиртен пӗр сасӑсӑр кулнӑ пек туйӑнатчӗ. С утра до вечера в одной стороне печи горели дрова и красный отблеск пламени трепетал на стене мастерской, как будто безмолвно смеялся над нами. Акӑш-макӑш пысӑк кӑмака халапри улӑпӑн илемсӗр пуҫӗ евӗрлӗн курӑнатчӗ. Огромная печь была похожа на уродливую голову сказочного чудовища. Вӑл, урай айӗнчен тухса, ҫап-ҫутӑ вутлӑ сарлака ҫӑварне карса, пирӗн ҫинелле кӑварпа сывланӑ пекчӗ; ҫамки ҫинчи икӗ хура шӑтӑкӗпе пирӗн вӗҫӗмсӗр ӗҫӗмӗре сӑнанӑ пекчӗ. Она как бы высунулась из-под пола, открыла широкую пасть, полную яркого огня, дышала на нас жаром и смотрела на бесконечную работу нашу двумя черными впадинами отдушин над челом. Ҫак икӗ тарӑн шӑтӑк — куҫсем пекчӗ; хӗрхенӳсӗр, сивӗ улӑп куҫӗсем: вӗсем пирӗн ҫине ялан пӗр пек тӗттӗм-мӗн, ҫынлӑхран тухнӑ чурасене курса ывӑннӑ пек, вӗсене пӗтӗм ӑс-хакӑлтан ҫиленнӗ пек пӑхатчӗҫ. Эти две глубокие впадины были как глаза — безжалостные и бесстрастные очи чудовища: они смотрели всегда одинаково темным взглядом, как будто устав смотреть на рабов, и, не ожидая от них ничего человеческого, презирали их холодным презрением мудрости.

Кунтан кунах ҫӑнӑх тусанӗ айӗнче, хамӑр урасемпе илсе кӗнӗ пылчӑк ӑшӗнче, шӑршлӑ, ҫӑра пӑчлӑхра чуста йӑвалаттӑмӑр, ӑна хамӑрӑн тарпа йӗпетсе кӗлентӗр тӑваттӑмӑр, Хамӑр ӗҫе эпир чунтан кураймастӑмӑрччӗ, хамӑр алӑ айӗнчен тухнӑ япалана нихҫан та ҫиместӗмӗрччӗ, хура ҫӑкӑр сушкӑран лайӑхрах пекчӗ.Изо дня в день в мучной пыли, в грязи, натасканной нашими ногами со двора, в густой пахучей духоте мы рассучивали тесто и делали крендели, смачивая их нашим потом, и мы ненавидели нашу работу острой ненавистью, мы никогда не ели того, что выходило из-под наших рук, предпочитая кренделям черный хлеб. Вӑрӑм сӗтел хушшинче, хире-хирӗҫ — тӑххӑра хирӗҫ тӑххӑрӑн ларса, эпир хамӑр алӑсемпе пӳрнесем епле ҫӳренине те сӑнаймастӑмӑрччӗ; темиҫе сехет такам тапратса янӑ машина пек ӗҫлесе, ӗҫӗмӗре веҫех хӑнӑхаттӑмӑр. Сидя за длинным столом друг против друга, — девять против девяти, — мы в продолжение длинных часов механически двигали руками и пальцами и так привыкли к своей работе, что никогда уже и не следили за движениями своими. Пӗрне-пӗри эпир кам питӗнче мӗнле пӗркеленчӗк пуррине пӗличченех пӑхса сӑнаттӑмӑр. И мы до того присмотрелись друг к другу, что каждый из нас знал псе морщины на лицах товарищей. Калаҫмалли пирӗн нимӗнех те ҫукчӗ, эпир, хӑнӑхса ҫитнипе, вӑрҫман чух чӗнместӗмӗр. Нам не о чем было говорить, мы к этому привыкли и всё время молчали, если не ругались. Вӑрҫма яланах сӑлтав пулать ӗнтӗ, этеме ятласа хӑртмалли пурах, юлташа тесен — пушшех. Ибо всегда есть за что обругать человека, а особенно товарища. Анчах эпир ятлаҫасса та сайра ятлаҫаттӑмӑр: этем ҫурри вилнӗ пулсан, чунсӑр кӗлетке пек пулсан, унӑн мӗнпур сисӗмӗ ӗҫ йывӑрлӑхӗпе пусӑрӑннӑ пулсан — вӑл мӗншӗн айӑплӑ пултӑр? Но и ругались мы редко — в чем может быть виновен человек, если он полумертв, если он — как истукан, если все чувства его подавлены тяжестью труда? Анчах чӗмсӗрлӗх чун патӗнчи шухӑшне пӗтӗмпех каласа хӑйсене пушатнӑ ҫынсемшӗн ҫеҫ хӑрушӑ, вӗсемшӗн ҫеҫ асаплӑ. Но молчание страшно и мучительно лишь для тех, которые все уже сказали и нечего им больше говорить. Хӑйсен сӑмахне пуҫлайман ҫынсене чӗнмесӗр пурӑнма та ҫӑмӑл, ансат… Для людей же, которые не начинали своих речей, — для них молчанье просто и легко… Ҫапах та хӑшпӗр чух юрӑсем юрлаттӑмӑр, пирӗн юррӑмӑр ак ҫапла пуҫланатчӗ ӗҫ хушшинче сасартӑк пӗри ывӑннӑ лаша пек ассӑн сывласа яратчӗ те, ерипен, вӑрӑммӑн ӗнермелли юрӑсенчен пӗрне таса пуҫлатчӗ; ун пек юррӑн хурлӑхлӑ, ҫепӗҫ кӗвви яланах юрлаканӑн чунне ҫӑмӑллатать. Иногда мы пели, и песня наша начиналась так: среди работы вдруг кто-нибудь вздыхал тяжелым вздохом усталой лошади и запевал тихонько одну из тех протяжных песен, жалобно-ласковый мотив которых всегда облегчает тяжесть на душе поющего. Малтан аври юрлать, эпир унӑн пӗччен юррине шӑппӑн итлетпӗр; вӑл подвалӑн йывӑр маччи айӗнче, ҫеҫен-хирте нӳрлӗ кӗрхи каҫ тӑхлан вителӗк евӗр усӑнса тӑракан хамӑр пӗлӗт айӗнче сӳнекен пӗчӗк вут ҫути пек сӳнсе хупланать. Поет один из нас, а мы сначала молча слушаем его одинокую песню, и она гаснет и глохнет под тяжелым потолком подвала, как маленький огонь костра в степи сырой осенней ночью, когда серое небо висит над землей, как свинцовая крыша. Унтан юрлакан ҫумне тепри хутшӑнать, акӑ ӗнтӗ пирӗн тӑвӑр шӑтӑкӑн пӑчлӑхӗнче икӗ сасӑ хуйхӑллӑн чӗтренет. Потом к певцу пристает другой, и — вот уже два голоса тихо и тоскливо плавают в духоте нашей тесной ямы. Е акӑ сасартӑк темиҫен ҫӗклентерсе яраҫҫӗ. И вдруг сразу несколько голосов подхватят песню. Юрӑ хум пек вӗресе хӑпарать; вӑйлӑрах, хытӑрах илтӗнет. Она вскипает, как волна, становится сильнее, громче. Вӑл пирӗн чул тӗрмен нӳрлӗ; йывӑр стенисене хускатса сирнӗн туйӑнать. И точно раздвигает сырые, тяжелые стены нашей каменной тюрьмы…

Ҫирӗм улттӑшӗ те юрлаҫҫӗ; янӑравлӑ, тахҫанах хутшӑнса ҫитнӗ сассисем подвала тулаҫҫӗ.Поют асе двадцать шесть; громкие, давно спевшиеся голоса наполняют мастерскую; Юрра тӑвӑр, вӑл чул стена ҫумне пырса ҫапӑнать, йынӑшать, йӗрет, чӗрене лӑпкӑн ыраттарса кӑтӑклать, унӑн кивӗ суранӗсене чӗрре кӗртет, хуйха вӑратать… песне тесно в ней; она бьется о камень стен, стонет, плачет и оживляет сердце тихой щекочущей болью, бередит в нем старые раны и будит тоску… Юрлакансем тарӑнӑн, ассӑн сывласа илӗҫҫӗ; хӑшӗ, кетмен ҫӗртенех, сассине чарать те пайтахчен юлташӗсем юрланине итлет, унтан каллех пӗрлешсе пӗр юхӑма кӗрсе каять. Певцы глубоко и тяжко вздыхают; иной неожиданно оборвет песню и долго слушает, как поют товарищи, и снова вливает свой голос в общую волну. Хӑшӗ хуйхӑллӑн — эх! — тесе кӑшкӑрса ярать те, куҫне хупса юрла пуҫлать; тен, ӑна сасӑсен сарлака хумӗ — таҫта аяккалла илсе каякан ҫап-ҫутӑ хӗвеллӗ аслӑ ҫул пек туйӑнать пуль, тен, ҫав ҫулпала вӑл хӑй утнине курать пуль… Иной, тоскливо крикнув: «эх!» — поет, закрыв глаза, и, может быть, густая, широкая волна звуков представляется ему дорогой куда-то вдаль, освещенной ярким солнцем, — широкой дорогой, и он видит себя идущим по ней…

Кӑмакари ҫулӑм шав тӗлкӗшет, пӗҫерекенӗн кӗреҫи шав чӑштӑртатать, хуранти шыв шав лӑкӑртатать, стена ҫинчи вут шуҫӑмӗ те ҫаплах пӗр сӑмахсӑр кулса чӗтрет…Пламя в печи всё трепещет, всё шаркает по кирпичу лопата пекаря, мурлыкает вода в котле, и отблеск огня на стене всё так же дрожит, безмолвно смеясь… Эпир ют сӑмахсемпе хамӑрӑн мӑка хуйхӑмӑра, хӗвелсӗр юлнӑ чӗре ҫынсен хуйхине, чурасен хуйхине юрласа кӑларатпӑр. А мы выпеваем чужими словами свое тупое горе, тяжелую тоску живых людей, лишенных солнца, тоску рабов. Ҫапла пурӑнаттӑмӑр эпир — ҫирӗм ултӑ ҫын — пысӑк чул ҫуртӑн подвалӗнче; пире ҫав тери асапчӗ пурӑнма, ҫав ҫуртӑн виҫӗ хутне те пирӗн хулпуҫҫиймӗрсем ҫине туса лартнӑ пекех туйӑнатчӗ… Так-то жили мы, двадцать шесть, в подвале большого каменного дома, и нам было до того тяжело жить, точно все три этажа этого дома были построены прямо на плечах наших…

Юрӑсемсӗр пуҫне пирӗн тата темле ырӑ, темле эпир юратакан япала пурччӗ, ҫав япала пирӗншӗн хӗвел вырӑнне пулнӑ-и, тен.Но, кроме песен, у нас было еще нечто хорошее, нечто любимое нами и, может быть, заменявшее нам солнце. Эпир пурӑнакан ҫуртӑн иккӗмӗш хутӗнче ылтӑн ҫевӗҫӗсен мастерскойӗччӗ; унта, ытти ҫӗвӗ-тӗрӗ ӑстисем хушшинче, ытти хӗрсемпе пӗрле, вунултӑ ҫулхи горничная Таня пурӑнатчӗ. Во втором этаже нашего дома помещалась золотошвейня, и в ней, среди многих девушек-мастериц, жила шестнадцатилетняя горничная Таня. Кашни ир пирӗн подвалӑн пӑлтӑралла тухакан чӳречинчен пӗчӗкҫеҫҫӗ, ҫуткам хӗрлӗ питлӗ, кӑн-кӑвак та хавас куҫлӑ сӑн-сӑпат пырса пӑхатчӗ; вӑл янӑравлӑ, ачаш сассипе:
— Арестантсем! Кӗлентӗр парӑр-ха! — тесе кӑшкӑратчӗ. Каждое утро к стеклу окошечка, прорезанного в двери из сеней к нам в мастерскую, прислонялось маленькое розовое личико с голубыми веселыми глазами и звонкий ласковый голос кричал нам:
— Арестантики! дайте кренделечков!

Эпир пурте, ҫав палланӑ уҫӑ сасӑ енне ҫаврӑнса, хӗрӗн кӑмӑллӑн кулса тӑракан таса пичӗ ҫине чунтан хӗпӗртесе пӑхаттӑмӑр.Мы все оборачивались на этот ясный звук и радостно, добродушно смотрели на чистое девичье лицо, славно улыбавшееся нам. Унӑн кантӑк ҫумне лапчӑннӑ сӑмсине те, писев тӗслӗ тутисем хушшинчен ҫутӑлса тӑракан шап-шурӑ вӗтӗ шӑлӗсене те курма вӗреннӗччӗ эпир; илемлӗччӗ вӗсем пире. Нам было приятно видеть приплюснутый к стеклу нос и мелкие белые зубы, блестевшие из-под розовых губ, открытых улыбкой. Пӗрне-пӗри тӗрте-тӗрте ярса, ӑна алӑк уҫса кӗртме чупаттӑмӑр эпир. Мы бросались открыть ей дверь, толкая друг друга. Акӑ вӑл — хаваслӑ, чиперскер, — кӗрет те саппун аркине ҫӗклесе, пуҫне пӑртак хӑяккӑн пӗксе, пирӗн умма пырса тӑрать, хӑй пӗрмаях шӑппӑн йӑл кулать. И — вот она — веселая такая, милая — входит к нам, подставляя свои передник, стоит пред нами, склонив немного набок свою головку, стоит и всё улыбается. Вӑрӑм та хулӑн хӑмӑр ҫивӗчӗ унӑн, хулпуҫҫи урлӑ анса, кӑкри ҫине ӳкет. Длинная и толстая коса каштановых волос, спускаясь через плечо, лежит на груди ее. Эпир — таса мар, тӗксӗм, илемсӗр ҫынсем — ун енне аялтан ҫӳлелле пӑхатпӑр: алкумӗ урайӗнчен тӑватӑ картлашка ҫӳлерех. Мы, грязные, темные, уродливые люди, смотрим на нее снизу вверх, — порог двери выше пола на четыре ступеньки, — Пуҫсене ҫӗклесе, эпир ӑна ырӑ кун ҫунатпӑр, темле уйрӑм сӑмахсем калатпӑр, вӑл сӑмахсем пирӗн пӗр ун валли ҫеҫ усранаҫҫӗ.мы смотрим на нее, подняв головы кверху, и поздравляем ее с добрым утром, говорим ей какие-то особые слова, — они находятся у нас только для нее. Унпа калаҫнӑ чух пирӗн сассӑмӑрсем те ҫемҫерех, шӳтӗмӗрсем те ҫӑмӑлтарах. У нас в разговоре с ней и голоса мягче и шутки легче. Уншӑн пулсан пирӗн — пурте урӑхла. У нас для нее-всё особое. Пекарь кӑмакаран чи лайӑх ӑшаланса пиҫнӗ келӗнтӗрсене кӗреҫипе кӑларать те Таня арки ҫине вӑшт-вашт ывӑтать. Пекарь вынимает из печи лопату кренделей самых поджаристых и румяных и ловко сбрасывает их в передник Тани.

— Асту, хуҫа тӗлне ан пул! — тетпӗр эпир ӑна яланах.— Смотри, хозяину не попадись!-предупреждаем мы ее.

Вӑл алхасарах кулса илет те хавассӑн кӑшкӑрать:
— Сывӑ пулӑр, арестантсем! — тет, унтан шӑши ҫури пек хӑвӑрт тухса ҫухалать. Она плутовато смеется, весело кричит нам:
— Прощайте, арестантики!-и исчезает быстро, как мышонок.

Ҫапла ҫеҫ…Только… Анчах вӑл кайсан, эпир ун ҫинчен чылайччен хӗпӗртесе калаҫатпӑр. Но долго после ее ухода мы приятно говорим о ней друг с другом. Сӑмахӑмӑрсем пирӗн ҫавсемех — ӗнерхисемех, ӗлӗкхисемех: мӗншӗн тесен, вӑл та, эпир те, пирӗн таврари пур япала та ялан пӗр пек, ӗнерхи пекех… Всё то же самое говорим, что говорили вчера и раньше, потому что и она, и мы, и всё вокруг нас такое же, каким оно было и вчера и раньше… Этем пурӑнать, ун таврашӗнче нимӗн те улшӑнмасть; ку питӗ йывӑр, асаплӑ. Это очень тяжело и мучительно, когда человек живет, а вокруг него ничто не изменяется, Ҫав таврари пӗвелесе лартнӑ пек хусканми пурнӑҫ, ҫын чунне пӗтӗмпех вӗлереймесен те, мӗн чухлӗ пурӑннӑ — ҫавӑн чухлӗ асапланмалла тӑвать… и если это не убьет насмерть души его, то чем дольше он живет, тем мучительнее ему неподвижность окружающего… Хӗрарӑмсем ҫинчен эпир яланах ирсӗр-намӑс сӑмахсемпе калаҫаттӑмӑр, хӑш чухне хамӑртан хамӑр йӗрӗнеттӗмӗр. Мы всегда говорили о женщинах так, что порой нам самим противно было слушать наши грубо бесстыдные речи. Чӑн та, эпир палланӑ, эпир пӗлнӗ хӗрарӑмсем урӑхла сӑмаха тивӗҫлӗ те пулман-и, тен. И это понятно, ибо те женщины, которых мы знали, может быть, и не стоили иных речей. Анчах Таня ҫинчен нихҫан та усал калаҫмастӑмӑрччӗ; нихҫан та пӗри те ӑна пирӗнтен, алӑпа сӗртӗнме мар, ҫӑмӑл шухӑшлӑ шӳт те каласа курман. Но о Тане мы никогда не говорили худо; никогда и никто из нас не позволял себе не только дотронуться рукою до нее, но даже вольной шутки не слыхала она от нас никогда. Тен, ку хӑюсӑрлӑх вӑл пирӗнпе пӗрле нумай ларманнинчен килнӗ пуль: вӑл, пӗлӗт ҫинчен ӳкекен ҫӑлтӑр пек, пирӗн куҫ умӗнче ярӑнса илет те — ҫухалать. Быть может, это потому так было, что она не оставалась подолгу с нами: мелькнет у нас в глазах, как звезда, падающая с неба, и исчезнет, Тен, эпир, вӑл пӗчӗкҫӗ тата пит илемлӗ пирки, хӑюсӑр пулнӑ пулӗ: пур илемлӗ япала та хӑйне хисеплеттерет, ӑна хытса кӗҫҫеленсе кайнӑ ҫынсем те хисеплеҫҫӗ.а может быть — потому, что она была маленькая и очень красивая, а всё красивое возбуждает уважение к себе даже и у грубых людей. Пирӗн каторкӑри пек ӗҫ пире антра вӑкӑрлӑх минтретнӗ пулин те, эпир ҫапах ҫын пулма пӑрахайман пуль; ытти ҫынсем пекех — мӗне те пулсан пуҫҫапмасӑр пурӑнма пултарайман пуль. И еще — хотя каторжный наш труд и делал нас тупыми волами, мы все-таки оставались людьми и, как все люди, не могли жить без того, чтобы не поклоняться чему бы то ни было. Ҫав хӗртен лайӑххи пирӗн никам та ҫукчӗ, унсӑр пуҫне пире — подвалта пурӑнакансене — никам та асӑрхамастчӗ. Лучше ее — никого не было у нас, и никто, кроме нее, не обращал внимания на нас, живших в подвале,никто, хотя в доме обитали десятки людей. Юлашкинчен тата ҫакӑ та пур: эпир ӑна пурте темле, хамӑрӑн тесе, хисеплеттӗмӗр, пирӗн сушкӑпа ҫеҫ пурӑнакан япала пек шутлаттӑмӑр. И наконец — наверно, это главное-все мы считали ее чем-то своим, чем-то таким, что существует как бы только благодаря нашим кренделям. Эпир ӑна вӗри кӗлентӗр парса тӑратпӑр, ку ӗҫ пирӗн — турӑ кӗлеткине кӳрекен кулленхи парне пек пулса тӑчӗ, ӗлӗшлӗ, таса йӑла пек пулчӗ; парнемӗр пире кунсерен ун патне ҫывхартса ҫирӗплетрӗ. Мы вменили себе в обязанность давать ей горячие крендели, и это стало для нас ежедневной жертвой идолу, это стало почти священным обрядом и с каждым днем всё более прикрепляло нас к ней. Сушкӑсӑр пуҫне эпир Таньӑна тӗрлӗ канаш та параттӑмӑр: ӑшӑрах тӑхӑн, пусма ҫинче хытӑ ан чуп, вутӑ ҫӗклемӗсене пысӑккӑн ан йӑт, — теттӗмӗр. Кроме кренделей, мы давали Тане много советов — теплее одеваться, не бегать быстро по лестнице, не носить тяжелых вязанок дров. Вӑл пирӗн канашӑмӑра шӑппӑн кулса тӑнлатчӗ, унтан ахӑлтатса яратчӗ те эпир мӗн хушнине нихҫан та тумастчӗ. Она слушала наши советы с улыбкой, отвечала на них смехом и никогда не слушалась нас. Эпир кӳренместӗмӗр: пирӗн хамӑрӑн уншӑн пӑшӑрханнине ҫеҫ кӑтартас килетчӗ. Но мы не обижались на это: нам нужно было только показать, что мы заботимся о ней.

Час-часах вӑл пире хӑйне пулӑшма чӗнетчӗ, сӑмахран — нӳхрепӗн йывӑр хуппине уҫма, вутӑ ҫурса пама ыйтатчӗ.Часто она обращалась к нам с разными просьбами, просила, например, открыть тяжелую дверь в погреб, наколоть дров. Эпир ӑна — мӗн каланине пӗтӗмпех — хавассӑн, вӑл хушнипе темле мухтаннӑ пек туса параттӑмӑр. Мы с радостью и даже с гордостью какой-то делали ей это и всё другое, чего она хотела.

Анчах пирӗнтен пӗри ӑна хӑйӗн пӗртен-пӗр кӗпине сапласа пама ыйтсассӑн, вӑл йӗрӗннӗ пек тулхӑрса илчӗ те ҫапла ҫеҫ каларӗ:
— Акӑ тата! Саплӑп эп… кӗтсех тӑр! — терӗ.Но когда один из нас попросил ее починить ему его единственную рубаху, она, презрительно фыркнув, сказала:
— Вот еще! Стану я, как же!..

Эпир ҫав ҫӗтӗк кӗпеллӗ айванран питӗ култӑмӑр: хӗре вара урӑх нихҫан та, нимӗн туса пама та йӑлӑнмарӑмӑр.Мы очень посмеялись над чудаком и — никогда ни о чем больше не просили ее. Эпир ӑна юрататтӑмӑрччӗ, — кунтан ытлах нимех те калаймӑн. Мы ее любили, — этим всё сказано. Этем яланах кама та пулин юратасшӑн; анчах хӑшпӗр чух вӑл хӑйӗн юратӑвне путарса лартать, варалать; хӑш-пӗр чух хӑйӗн чи ҫывӑх ҫыннин пурнӑҫне пӑсма пултарать, мӗншӗн тесен вӑл ӑна — юратасса юратать те — хисеплемест. Человек всегда хочет возложить свою любовь на кого-нибудь, хотя иногда он ею давит, иногда пачкает, он может отравить жизнь ближнего своей любовью, потому что, любя, не уважает любимого. Эпир Таньӑна чӑнласах юратрӑмӑр: урӑх пирӗн никам та ҫукчӗ. Мы должны были любить Таню, ибо больше было некого нам любить.

Вӑхӑтран-вӑхӑт пирӗн хӑшӗ-пӗри темӗншӗн ак ҫапла шухӑшла пуҫлатчӗ:Порой кто-нибудь из нас вдруг почему-то начинал рассуждать так:

— Ма ачашлатпӑр ҫак эпир ку хӗре?— И что это мы балуем девчонку? Мӗскерех пур вара унра? Что в ней такого? а? Темме пит тӑрӑшатпӑр ҫак эпир уншӑн? Очень мы с ней что-то возимся!

Ҫапла калама хӑйнӑ ҫынна эпир часах хыттӑн лӑплантарса лартаттӑмӑр.Человека, который решался говорить такие речи, мы скоро и грубо укрощали. Пирӗн мӗне те пулин юратмаллахчӗ: эпир ӑна тупрӑмӑр, юратрӑмӑр. Нам нужно было что-нибудь любить: мы нашли себе это и любили. Эпир ҫирӗм улттӑн юратакан япала пирӗншӗн кашниншӗнех хӑватлӑ, таса пирӗшти пек пулмаллаччӗ; кам вӑл тӗлӗшпе пире хирӗҫ пырать — вӑл пирӗн тӑшман пекчӗ. А то, что любим мы, двадцать шесть, должно быть незыблемо для каждого, как наша святыня, и всякий, кто идет против нас в этом, — враг наш. Эпир юратакан япала, тен, вӑл ҫав тери лайӑхах та пулман-и, анчах ҫирӗм улттӑн-ҫке эпир, ҫавӑнпа хамӑршӑн хаклӑ япалана пирӗн яланах ыттисемшӗн те тап-таса тӑвас килетчӗ. Мы любим, может быть, и не то, что действительно хорошо, но ведь нас — двадцать шесть, и поэтому мы всегда хотим дорогое нам — видеть священным для других.

Пирӗн юрату курайманлӑхран ҫӑмӑлах та мар…Любовь наша не менее тяжела, чем ненависть… Тен, ҫавӑнпах та пуль, хӑшпӗр мӑнкӑмӑлсем пирӗн курайманлӑха юратуран авантарах, теҫҫӗ… И, может быть, именно поэтому некоторые гордецы утверждают, что наша ненависть более лестна, чем любовь… Анчах, апла пулсан, ма вӗсем пирӗнтен тармаҫҫӗ-ха? Но почему же они не бегут от нас, если это так?

Кӗлентӗр мастерскойӗнчен пуҫне пирӗн хуҫан тата кулач пӗҫермелли те пурччӗ; вӑл ҫав ҫуртрах, пирӗн шӑтӑкран стенапа кӑна уйрӑлса тӑратчӗ.Кроме крендельной, у нашего хозяина была еще и булочная; она помещалась в том же доме, отделанная от нашей ямы только стеной. Анчах кулач ӑстисем (вӗсем тӑваттӑнччӗ) хӑйсен ӗҫне пирӗннинчен тасарах тесе шутлатчӗҫ, ҫавӑнпа хӑйсене те пиртен лайӑхраха хуратчӗҫ; вӗсем пирӗнтен пӑрӑнса иртетчӗҫ, пирӗн патӑмӑра ҫӳреместчӗҫ, картишӗнче пире тӗл пулсан, хӑйсене мӑнна хурса, кула-кула тӑрӑхлатчӗҫ; эпир хамӑр та вӗсем патне каймастӑмӑрччӗ: пире хуҫа хушмастчӗ, — тутлӑ булкисене вӑрласран хӑратчӗ. Но булочники — их было четверо — держались в стороне от нас, считая свою работу чище нашей, и поэтому, считал себя лучше нас, они не ходили к нам в мастерскую, пренебрежительно подсмеивались над нами, когда встречали нас на дворе; мы тоже не ходили к ним: нам запрещал это хозяин из боязни, что мы станем красть сдобные булки. Юратмастӑмӑр эпир кулач ӑстисене, мӗншӗн тесен, кӗвӗҫеттӗмӗр: вӗсен ӗҫӗ пирӗннинчен ҫӑмӑлтарахчӗ, вӗсем пирӗнтен нумайтарах илетчӗҫ, вӗсене лайӑхрах ҫитеретчӗҫ, вӗсен мастерскойӗ ирӗк те ҫутӑччӗ, хӑйсем таса, сывӑ, — кӑмӑллӑ марччӗ вӗсем пире. Мы не любили булочников, потому что завидовали им: их работа была легче нашей, они получали больше нас, их кормили лучше, у них была просторная, светлая мастерская, и все они были такие чистые, здоровые — противные нам. Эпир пурте — темле сарӑхайнӑ, тӗссӗрччӗ; виҫҫӗшӗ пирӗн сифилиспа чирлӗччӗ, хӑшӗ кӑрчанкӑллӑччӗ, пӗри ревматизмпа кукӑрӑлса кӗнӗччӗ. Мы же все-какие-то желтые и серые; трое из нас болели сифилисом, некоторые — чесоткой, один был совершенно искривлен ревматизмом. Вӗсем праҫниксенче е ӗҫрен пушӑ вӑхӑтсенче — пиншак, чӑкӑртатакан атӑсем тӑхӑнатчӗҫ, иккӗшин купӑс пурччӗ; пурте вӗсем хула пахчине уҫӑлса ҫӳреме тухатчӗҫ. Они по праздникам и в свободное от работы время одевались в пиджаки и сапоги со скрипом, двое из них имели гармоники, и все они ходили гулять в городской сад. Пирӗн ҫийӗмӗрте темле таса мар, ҫӗтӗк-ҫурӑк ланчашкаччӗ, урасенче ҫӑпатаччӗ, полици пире хула пахчине кӗртместчӗ — юратма пултарнӑ-ши эпир кулач ӑстисене? Мы же носили какие-то грязные лохмотья и опорки или лапти на ногах, нас не пускала в городской сад полиция — могли ли мы любить булочников?

Акӑ пӗрре эпир вӗсен пекарӗ ӗҫке ернӗ тенине илтрӗмӗр, хуҫа ӑна кӑларса ярса, ҫӗнӗ ӑста тытнине пӗлтӗмӗр.И вот однажды мы узнали, что у них запил пекарь, хозяин рассчитал его и уже нанял другого. Ҫӗнӗ ӑста — салтак пулнӑ-мӗн, вӑл атлас жилеткӑпа ҫӳрет, тет, жилетки ҫинчен ылтӑн сехет вӑчӑри ҫакса янӑ имӗш. И что этот другой — солдат, ходит в атласной жилетке и при часах с золотой цепочкой. Ҫав тери вӗҫкӗн, шукӑль ҫын ҫине пӑхма кулӑшла пекчӗ пире; эпир, ӑна курас тесе, пурте пӗр-пӗрин хыҫҫӑн картишне чупа-чупа туха пуҫларӑмӑр. Нам было любопытно посмотреть на такого щеголя, и в надежде увидеть его мы, один за другим, то и дело стали выбегать на двор.

Анчах вӑл хӑех пирӗн мастерскоя кӗрсе пӑхрӗ.Но он сам явился в нашу мастерскую. Урипе тапса алӑка уҫрӗ те, ӑна хупмасӑрах, алкумне тӑрса, кулса ҫапла каларӗ: Пинком ноги ударив в дверь, он отворил ее и, оставив открытой, стал на пороге, улыбаясь, и сказал нам:

— Турӑ пулӑштӑр! — Помогай бог! Сывӑ-и, ачасем! — терӗ. Здорово, ребята! Уҫӑ алӑкран ҫӑра тӗтӗм пӗлӗчӗ пек сивӗ сывлӑш кӗрсе ун ури патӗнче ҫаврӑнать.Морозный воздух, врываясь в дверь густым дымчатым облаком, крутился у его ног, Хӑй вӑл, ҫав вырӑнтах тӑрса, пирӗн ҫине ҫӳлтен аялалла пӑхать.он же стоял на пороге, смотрел на нас сверху вниз, Унӑн хиврен пӗтӗрсе янӑ сарӑ мӑйӑхӗ айӗнче сархайнӑ шултра шӑлӗсем курӑнаҫҫӗ.и из-под его белокурых, ловко закрученных усов блестели крупные желтые зубы. Жилетки чӑнах та темле кӑсӑкчӗ — кӑвак, пӑт-пат чечеклӗскер; вӑл пӗтӗмӗшпех темле йӑлтӑраса тӑратчӗ, тӳмисем унӑн темскерле хӗрлӗ тӗслӗ вӗтӗ чултанччӗ. Жилетка на нем была действительно — какая-то особенная — синяя, расшитая цветами, она вся как-то сияла, а пуговицы на ней были из каких-то красных камешков. Сехет вӑчӑри те пурччӗ… И цепочка была…

Илемлӗччӗ вӑл, ҫав салтак, — вӑрӑм пӳллӗ, патварскер, питҫӑмартисем хӗп-хӗрлӗ; пысӑк ҫутӑ куҫӗсем унӑн уҫҫӑн та ӑшшӑн пӑхатчӗҫ.Красив он был, этот солдат, высокий такой, здоровый, с румяными щеками, и большие светлые глаза его смотрели хорошо — ласково и ясно. Пуҫне вӑл шап-шурӑ, крахмалпа хытарнӑ калпак тӑхӑнатчӗ. На голове у него был надет белый туго накрахмаленный колпак. Пӗр вараланчӑксӑр, тап-таса саппунӗ айӗнче ҫап-ҫутӑ ҫутатнӑ шукӑль атти пуҫӗсем курӑнатчӗҫ. А из-под чистого, без единого пятнышка, передника выглядывали острые носки модных, ярко вычищенных сапог.

Пирӗн пекарь ӑна хисеплӗн алӑка хупма хушрӗ.Наш пекарь почтительно попросил его затворить дверь. Вӑл васкамасӑр хупрӗ те пирӗн хуҫа ҫинчен ыйтса пӗле пуҫларӗ. Он не торопясь сделал это и начал расспрашивать нас о хозяине. Эпир ӑна, пӗринчен пӗри ӑмӑртса, каласа патӑмӑр: пирӗн хуҫа ҫын мар — ирсӗр жулик, чунилли, юнӗҫен… терӗмӗр. Мы наперебой друг перед другом сказали ему, что хозяин наш выжига, жулик, злодей и мучитель, — Хуҫа ҫинчен мӗн калама пултарнине веҫех каларӑмӑр; анчах кӑна пурне те ҫырма юрамасть.всё, что можно и нужно было сказать о хозяине, но нельзя написать здесь. Салтак итлерӗ, мӑйӑхне чӗтреткелерӗ; пирӗн ҫине ҫемҫен, кӑмӑллӑн пӑхрӗ те, унтан сасартӑк:
— Сирӗн кунта хӗрсем нумай пулас?.. — терӗ. Солдат слушал, шевелил усами и рассматривал нас мягким, светлым взглядом:
— А у вас тут девчонок много… — вдруг сказал он.

Хӑшӗ-пӗри пирӗн тытӑнарах кулса ячӗҫ, хӑшӗ питне-куҫне шӳтлӗн пӑркаласа илчӗҫ; вара такам салтака кунта тӑхӑр хӗр иккенне ӑнлантарса пачӗ.Некоторые из нас почтительно засмеялись, иные скорчили сладкие рожи, кто-то пояснил солдату, что тут девчонок — девять штук.

— Усӑ куратӑр-и? — тесе ыйтрӗ салтак, куҫне хӗссе.— Пользуетесь? — спросил солдат, подмигивая глазом. Эпир каллех — пит хытах мар — хӑюсӑр кулса ятӑмӑр…Опять мы засмеялись, не очень громко и сконфуженным смехом… Нумайӑшӗ пирӗн салтака хӑй пекех маттур йӗкӗт пулса кӑтартасшӑнччӗ пуль, анчах ӑна пӗри те тума пӗлмерӗҫ, пӗри те пултараймарӗҫ. Многим бы из нас хотелось показаться солдату такими же удалыми молодцами, как и он, но никто не умел сделать этого, ни один не мог. Ҫакна курса такам шӑппӑн:
— Ӑҫта ӗнтӗ пире… — тесе хучӗ. Кто-то сознался в этом, тихо сказав:
— Где уж нам…

— Да, сире йывӑр вӑл! — терӗ салтак ҫирӗппӗн, пирӗн ҫине тинкерсе пӑхса.— Н-да, вам это трудно! — уверенно молвил солдат, пристально рассматривая нас. — Эсир темле… аплах мар… — Вы чего-то… не того… Сирӗн тӗреклӗх ҫук… сӑнар-сӑпатӑр… кӗрнеклӗх ҫук! Выдержки у вас нет… порядочного образа… вида, значит! Хӗрарӑм тени — вӑл ҫыннӑн кӗрнеклӗхне, хапине юратать! А женщина — она любит вид в человеке! Уншан пулсан — ҫын хевти, ҫан-ҫурӑмӗ… пурте типтерлӗ пултӑр! Ей чтобы корпус был настоящий… чтобы всё-аккуратно! Тата вӑл паттӑрлӑха, вӑя хисеплет… И притом она уважает силу… Алӑ пултӑр — селӗм! Рука чтобы — во!

Салтак чавса таран тавӑрнӑ сылтӑм аллине кӗсйинчен кӑларчӗ те пире кӑтартрӗ…Солдат выдернул из кармана правую руку с засученным рукавом рубахи, по локоть голую, и показал ее нам… Алли шурӑ, вӑйлӑ, ылтӑн тӗслӗ ҫутӑ ҫӑмпа витӗннӗ. Рука была белая, сильная, поросшая блестящей, золотистой шерстью.

— Ура, какӑр, пурте тӗреклӗ пултӑр…— Нога, грудь-во всем нужна твердость… Ҫитменнине тата, илемшӗн пулсан, тумтир те чыслӑ кирлӗ… И опять же — чтобы одет был человек по форме… как того требует красота вещей… Мана акӑ — юратаҫҫӗ хӗрарӑмсем. Меня вот — бабы любят. Эпӗ вӗсене йыхӑрмастӑп, илӗртместӗп, — хӑйсемех пилӗкшерӗн мӑйран ҫакӑнаҫҫӗ… — терӗ вӑл. Я их не зову, не маню, — сами по пяти сразу на шею лезут…

Вара ҫӑнӑх миххи ҫине ларчӗ те, пайтахчен хӑйне хӗрарӑмсем епле юратнине, хӑй вӗсемпе епле паттӑр пулнине каласа кӑтартрӗ.Он присел на мешок с мукой и долго рассказывал о том, как любят его бабы и как он храбро обращается с ними. Унтан вӑл тухса кайрӗ. Потом он ушел. Ун хыҫҫӑн чӗриклетсе алӑк хупӑнсан, эпир чылайччен, вӑл каланисем пирки тата хӑй пирки шухӑшласа, чӗнмесӗр тӑтӑмӑр. Когда дверь, взвизгнув, затворилась за ним, мы долго молчали, думая о нем и о его рассказах. Унтан сасартӑк пурте пӗр харӑс калаҫса ятӑмӑр та, вӑл пире пурне те кӑмӑла кайни палӑрчӗ. А потом как-то вдруг все заговорили, и сразу выяснилось, что он всем нам понравился. Епле аван, уҫӑскер, — килчӗ, ларчӗ, калаҫрӗ. Такой простой и славный — пришел, посидел, поговорил. Пирӗн патӑмӑра никам та ҫӳреместчӗ, пирӗнпе никам та капла юлташ пек калаҫманччӗ… К нам никто не ходил, никто не разговаривал с нами так, дружески… Эпир пурте ун ҫинчен, вӑл ылтӑн ҫӗвӗ хӗрӗсене ҫавӑрма пултарасси ҫинчен калаҫа пуҫларӑмӑр. И мы всё говорили о нем и о будущих его успехах у золотошвеек, Пире вӑл хӗрсем, картишӗнче тӗл пулсан, е, кӳреннӗ пек тутисене персе, аяккипе иртетчӗҫ, е тӳрех пирӗн еннелле утатчӗҫ, эпир вӗсен ҫулӗ ҫинче ҫук та пекчӗ. которые, встречаясь с нами на дворе, или, обидно поджимая губы, обходили нас сторонкой, или шли прямо на нас, как будто нас и не было на их дороге. Эпир ялан — картишӗнче курсан та, пирӗн чӳрече умӗнчен иртнӗ чух та, вӗсем ҫине пӑхса савӑнаттӑмӑр кӑна. А мы всегда только любовались ими и на дворе, и когда они проходили мимо наших окон — Хӗлле вӗсем темле лайӑх ҫӗлӗксемпе, кӗрӗксемпе ҫӳретчӗҫ; ҫулла — чечеклӗ шлепкесемпе, аллисене тӗрлӗ тӗслӗ сулхӑш тытса иртетчӗҫ.зимой одетые в какие-то особые шапочки и шубки, а летом — в шляпках с цветами и с разноцветными зонтиками в руках. Хамӑр хушӑра эпир ҫав хӗрсем ҫинчен ырӑ мар калаҫаттӑмӑр; ӑна хӑйсем илтсен намӑсланса, кӳренсе урса кайнӑ пулӗччӗҫ… Зато между собою мы говорили об этих девушках так, что если б они слышали нас, то все взбесились бы от стыда и обиды.

— Анчах вӑл Таньӑна та… ан пӑстӑрччӗ! — терӗ сасартӑк пирӗн пекарь, пӑшӑрханса.— Однако как бы он и Танюшку… не испортил! — вдруг озабоченно сказал пекарь.

Эпир пурте, ҫак сӑмахсенчен шикленсе, шӑплантӑмӑр..Мы все замолчали, пораженные этими словами. Эпир Таня ҫинчен тепле мансах кайнӑччӗ: салтак ӑна хӑйӗн пысӑк, илемлӗ кӳлепипе пиртен пӳлсе илнӗн туйӑнчӗ. Мы как-то забыли о Тане: солдат как бы загородил ее от нас своей крупной красивой фигурой. Унтан хыттӑн тавлаша пуҫларӑмӑр: хӑшӗ — Таня хӑйне ҫав тери сӳтӗлтермӗ, терӗҫ; хӑшӗ вӑл салтака хирӗҫ тӑраяс ҫук, терӗҫ; хӑшӗ тата — салтак Таня ҫумне пит ҫыпӑҫа пуҫласан, унӑн аяк пӗрчисене ҫапса хуҫас, терӗҫ. Потом начался шумный спор: одни говорили, что Таня не допустит себя до этого, другие утверждали, что ей против солдата не устоять, третьи, наконец, предлагали в случае, если солдат станет привязываться к Тане, — переломать ему ребра. Юлашкинчен пурте Таньӑпа салтака сӑнама пулчӗҫ, хӗре унран сыхланма хушас терӗҫ… И наконец все решили наблюдать за солдатом и Таней, предупредить девочку, чтобы она опасалась его… Ҫавӑнпа тавлашу чарӑнчӗ. Это прекратило споры.

Пӗр уйӑха яхӑн иртсе кайрӗ.Прошло с месяц времени. Салтак булкӑсем пӗҫеретчӗ, ылтӑн ҫӗвӗҫӗсемпе ҫӳретчӗ, пирӗн пата та час-часах кӗркелетчӗ; анчах хӗрсене ҫӗнтерни ҫинчен калаҫмастчӗ, шав мӑйӑхне пӗтӗретчӗ те тутлӑн ҫуланкалатчӗ ҫеҫ. Солдат пек булки, гулял с золотошвейками, часто заходил к нам в мастерскую, но о победах над девицами не рассказывал, а все только усы крутил да смачно облизывался.

Таня ирсерен пирӗн патӑмӑра кӗлентӗршӗн пыратчӗ, вӑл — яланхи пекех хаваслӑ, кӑмӑллӑ та ҫепӗҫчӗ пирӗнпе.Таня каждое утро приходила к нам за «кренделечками» и, как всегда, была веселая, милая, ласковая с нами. Эпир унпа салтак ҫинчен тапраткаларӑмӑр; вӑл ӑна «чармак куҫлӑ пӑру» тесе, е тата урӑх кулӑшла сӑмахсемпе те тӑрӑхлатчӗ, — ку пире лӑплантаратчӗ. Мы пробовали заговаривать с нею о солдате, — она называла его «пучеглазым теленком» и другими смешными прозвищами, и это успокоило нас. Ылтӑн ҫӗвӗҫӗсем салтакшӑн пӗр-пӗтӗм пулнине кура, эпир хамӑрӑн хӗрпе мухтанаттӑмӑр. Мы гордились нашей девочкой, видя, как золотошвейки льнут к солдату. Таня унпа хӑйне хӑй тӳртен тытни темле пире пурне те ҫӗклетчӗ; эпир хамӑр та вара, вӑл тунӑ пек тӑвас тесе, салтак ҫине тӳртентерех пӑха пуҫларӑмӑр. Отношение Тани к нему как-то поднимало всех нас, и мы, как бы руководствуясь ее отношением, сами начинали относиться к солдату пренебрежительно. Хӗре тата ытларах юратса кайрӑмӑр; ирсерен хӗпӗртерех, ӑшшӑнтарах кӗтсе илеттӗмӗр эпир ӑна. А ее еще больше полюбили, еще более радостно и добродушно встречали ее по утрам.

Анчах пӗррехинче салтак пирӗн пата кӑшт хӗрӗнкӗрех пырса кӗчӗ, ларчӗ те кула пуҫларӗ; эпир вӑл мӗнрен кулнине ыйтсан — ҫапла каларӗ:Но однажды солдат пришел к нам немного выпивши, уселся и начал смеяться, а когда мы спросили его: над чем это он смеется? — он объяснил:

— Иккӗш ҫапӑҫрӗҫ-ха ман пирки…— Две подрались из-за меня… Грушӑпа Лидка… Лидька с Грушкой… Епле вӗсем хӑйсене чӗрмелесе пӗтерчӗҫ те, э? Ка-ак они себя изуродовали, а? Ха-ха! Ха-ха! Пӗри теприне ҫӳҫрен ярса илнӗ те урайне, пӑлтӑра… унтан утланса ларнӑ… ха-ха-ха! За волосы одна другую, да на пол ее в сенях, да верхом на нее… ха-ха-ха! Пичӗсене чӗрмелесе, таткаласа пӗтернӗ… кулса вилӗн! Рожи поцарапали… порвались… умора! Мӗншӗн ҫак хӗрарӑм тени ыррӑн тӳпелешме пӗлмест-ши? И почему это бабы не могут честно биться? Мӗншӗн вӗсем чӗрмелеҫҫӗ-ши? э? Почему они царапаются? а?

Вӑл сак ҫинче ларать — сывӑ, таса, хаваслӑскер; ларать те шав ахӑлтатать.Он сидел на лавке, здоровый, чистый такой, радостный, сидел и всё хохотал. Эпир чӗнмерӗмӗр. Мы помолчали. Пире вӑл ун чух темӗншӗн кӑмӑла килмерӗ. Нам он почему-то был неприятен в этот раз.

— Ҫ-ҫук, епле телейлӗ эпӗ хӗрарӑм тӗлӗшӗнчен, э?— Н-нет, как мне везет на бабу, а? Мур вӗт ку? Умора! Куҫ хӗсен те — пулчӗ те! Мигнешь, и — готова! Ш-шуйттан! Ч-чёрт!

Унӑн йӑлтӑркка ҫӑмлӑ шурӑ аллисем ҫӗкленчӗҫ те каллех чӗркуҫҫи ҫине шаплатса ӳкрӗҫ.Его белые руки, покрытые блестящей шерстью, поднялись и вновь упали на колени, громко шлепнув по ним. Пирӗн ҫине вӑл кӑмӑллӑн, тӗлӗннӗ куҫпа пӑхрӗ; хӗрарӑм тӗлӗшӗнчен хӑй ҫав тери ӑраскаллӑ пулнипе хӑй те ӑсран кайнӑ пек туйӑнчӗ. И он смотрел на нас таким приятно удивленным взглядом, точно и сам искренно недоумевал, почему он так счастлив в делах с женщинами. Унӑн хӗп-хӗрлӗ, хулӑн пичӗ пурнӑҫ ҫитнӗн, телейлӗн ҫутӑлса илчӗ: хӑй вӑл шав тутисене тутлӑн ҫуласа ларчӗ. Его толстая, румяная рожа самодовольно и счастливо лоснилась, и он все смачно облизывал губы.

Пирӗн пекарь, кӑмака анине кӗреҫипе вӑйлӑн, ҫиленерех шӑйӑрттарчӗ те, сасартӑк мӑшкӑлларах каласа хучӗ:
— Пӗчӗк чӑрӑшсене тӳнтерме пысӑк вӑях кирлӗ мар, эсӗ ак хыра тӳнтерсе пӑх… — терӗ.Наш пекарь сильно и сердито шаркнул лопатой о шесток печи и вдруг насмешливо сказал:
— Не великой силой валят елочки, а ты сосну повали…

— Епле, кӑна эсӗ мана калатӑн-и? — тесе ыйтрӗ салтак.— То есть — это ты мне говоришь? — спросил солдат.

— Сана ҫав…— А тебе…

— Мӗн, мӗскер?— Что такое?

— Ним те мар… иртсе кайрӗ!— Ничего… проехало!

— Ҫук, эсӗ чим-ха!— Нет, ты погоди! Мӗн пулчӗ? Что случилось? Мӗнле хыр? Какая сосна?

Пирӗн пекарь шарламарӗ.Наш пекарь не отвечал, Кӗреҫипе хӑвӑрт ӗҫлекенскер, шывран кӑларнӑ кӗлентӗрсене кӑмакана пӑрахать те, хатӗррисене ҫаклатса илсе, шӑкӑр-шакӑр урайне ывӑтать: урайӗнче вӗсене ачасем мунчала ҫине тиреҫҫӗ. быстро работая лопатой в печи: сбросит в нее сваренные крендели, подденет готовые и с шумом швыряет на пол, к мальчишкам, нанизывающим их на мочалки. Вӑл салтака та, унпа калаҫнине те манса кайнӑ пек. Он как бы позабыл о солдате и разговоре с ним. Анчах салтак сасартӑк темле чӑрсӑрлана пуҫларӗ. Но солдат вдруг впал в какое-то беспокойство. Вӑл ури ҫине тӑчӗ те, сывлӑшра вӗлтлетекен кӗреҫе аврине пырса тӑрӑнас пекех, кӑмака патнелле утрӗ. Он поднялся на ноги и пошел к печи, рискуя наткнуться грудью на черенок лопаты, судорожно мелькавший в воздухе.

— Ҫук, эсӗ кала-ха — кам вӑл?— Нет, ты скажи — кто такая? Эсӗ мана кӳрентеретӗн… Ты меня обидел… Эпӗ-и? Я? Манран пӗри те хӑтӑлаймӗ, ҫу-ук! От меня не отобьется ни одна, не-ет! Ахалех асӗ мана кун пек кӳрентермелли сӑмахсем калатӑн… — терӗ вӑл. А ты мне говоришь такие обидные слова…

Ҫын, чӑнах та, чунтан кӳреннӗ пек туйӑнчӗ.Он действительно казался искренно обиженным. Вӑл хӑйне, хӗрарӑмсене астарма пӗлнинчен пуҫне, тек нимскершӗн те хисеплеме пултарайман пуль, ахӑр. Ему, должно быть, не за что было уважать себя, кроме как за свое уменье совращать женщин. Тен, ҫав паттӑрлӑхран пуҫне урӑх унӑн нимӗнле хастарлӑх та пулман пуль, пӗр ҫавӑнпа ҫеҫ вӑл хӑйне хӑй чӗрӗ этем пек туйӑннӑ пуль. Быть может, кроме этой способности, в нем не было ничего живого, и только она позволяла ему чувствовать себя живым человеком.

Ак ҫакӑн пек ҫынсем те пур-ҫке: пурнӑҫра чи хакли, чи пахи вӗсемшӗн — хӑйсен чунӗн е ӳчӗн пӗр-пӗр чире пулса тӑрать.Есть же люди, для которых самым ценным и лучшим в жизни является какая-нибудь болезнь их души или тела. Ӑна вӗсем ӗмӗр тӑршшӗпе йӑтса ҫӳреҫҫӗ, пӗр ҫавӑнпа ҫеҫ пурӑнаҫҫӗ, унпа асапланса хайсене тӑрантараҫҫӗ; вӑл ыратни ҫинчен ыттисене каласа, вӗсене хӑйсен енне ҫаврӑнса пӑхтараҫҫӗ. Они носятся с ней всё время жизни и лишь ею живы; страдая от нее, они питают себя ею, они на нее жалуются другим и этим обращают на себя внимание ближних. Ҫав чирлӗ ҫынсенчен хӑйсем валли сум-хисеп, ӑшӑ сӑмах илеҫҫӗ; ҫавӑнтан пуҫне вӗсен урӑх нимӗн те ҫук. За это взимают с людей сочувствие себе, и, кроме этого, — у них нет ничего. Тытса илӗр вӗсенчен ҫав чире, сыватӑр вӗсене — вӗсем мӗскӗне юлӗҫ; мӗншӗн тесен, вӗсен пурӑнмалӑх пӗртен-пӗр меслечӗ пӗтсе ларать, вӗсем ун чухне хӑвӑланса юлаҫҫӗ. Отнимите у них эту болезнь, вылечите их, и они будут несчастны, потому что лишатся единственного средства к жизни, — они станут пусты тогда. Хӑшпӗр чух этемӗн пурнӑҫӗ ҫав тери чухӑн пулать, ун пек вӑхӑтра вӑл ирӗксӗрех хайӗн киревсӗр енӗсене те хака хурать; час-часах ҫынсем кичемрен киревсӗре тухаҫҫӗ, теме те май пур. Иногда жизнь человека бывает до того бедна, что он невольно принужден ценить свой порок и им жить; и можно сказать, что часто люди бывают порочны от скуки.

Салтак кӳренчӗ, пирӗн пекарь патне ҫулӑхса анӑратать:
— Ҫук, эсӗ кала ха, — кам? — тет.Солдат обиделся, лез на нашего пекаря и выл:
— Нет, ты скажи — кто?

— Калас-и? — терӗ те пекарь, сасартӑк ун патнелле ҫавӑрӑнчӗ.— Сказать? — вдруг повернулся к нему пекарь.

— Ну?— Ну?

— Таньӑна пӗлетӗн-и?— Таню знаешь?

— Ну?— Ну?

— Ну-тӑк вӑт! хӑтланса пӑх…— Ну и вот! Попробуй…

— Эпӗ-и?— Я?

— Эсӗ!— Ты!

— Ӑна-и?— Ее? Ку мана — тьфу! Это мне — тьфу!

— Курӑпӑр! — Побачимо!

— Курӑн!— Увидишь! Ха-ха! Ха-ха!

— Вӑл сана…— Она тебя…

— Пӗр уйӑх срок!— Месяц сроку!

— Ай-хай, мухтанчӑк эсӗ, салтак!— Экий ты хвальбишка, солдат!

— Икӗ эрне!— Две недели! Эпӗ кӑтартӑп! Я покажу! Кам терӗн-ха? Кто такая? Танька! Танька! Тьфу!.. Тьфу!..

— Ну, кай кунтан… чӑрмантаратӑн!— Ну, пошел прочь… мешаешь!

— Икӗ эрне — пулчӗ те!— Две недели — и готово! Эх, эсӗ… Ах ты…

— Кай, тетӗп!— Пошел, говорю!

Пирӗн пекарь сасартӑк ҫиленсе кайрӗ те кӗреҫипе хӑмсарчӗ.Наш пекарь вдруг освирепел и замахнулся лопатой. Салтак тӗлӗнсе каялла чакрӗ, пирӗн ҫине пӑхса илчӗ, чӗнмерӗ; унтан шӑппӑн, усаллӑн «юрӗ эппин!»— терӗ те тухса кайрӗ. Солдат удивленно попятился от него, посмотрел на нас, помолчал и, тихо, зловеще сказав: «Хорошо же!» — ушел от нас.

Вӗсем тавлашнӑ чух эпир шарламарӑмӑр, итлерӗмӗр.Во время спора мы все молчали, заинтересованные им. Анчах салтак кайсан пирӗн хушӑмӑрта вӑйлӑ калаҫу, шӑв-шав пуҫланчӗ. Но когда солдат ушел, среди нас поднялся оживленный, громкий говор и шум. Такам пекаре кӑшкӑрчӗ:
— Начар ӗҫ хускатрӑн эсӗ, Павел, — терӗ.Кто-то крикнул пекарю:
— Не дело ты затеял, Павел!

— Ӗҫле айта! — терӗ пекарь хирӗҫ.— Работай знай — свирепо ответил пекарь.

Эпир салтак хытӑ чӑрсӑрланнине сисрӗмӗр, Таньӑшӑн ку хӑрушӑ иккенне туйрӑмӑр.Мы чувствовали, что солдат задет за живое и что Тане грозит опасность. Ҫапах та самантран пурне те пире пӗр япала хӗрӳллӗн кӑтӑкласа кайрӗ: мӗн пулӗ? Мы чувствовали это, и в то же время всех нас охватило жгучее, приятное нам любопытство — что будет? Салтака хирӗҫ тӑрса ҫӗнтерейӗ-ши Таня? — терӗмӗр хамӑра хамӑр. Устоит ли Таня против солдата? Пурте пекех шанчӑклӑн кӑшкӑрчӗҫ: И почти все уверенно кричали:

— Таня-и?— Танька? Вӑл ҫӗнтерет. Она устоит! Ӑна ҫара алӑпах илеймӗн! — терӗҫ. Ее голыми руками не возьмешь!

Пирӗн питрех те хамӑр пӗчӗк туррӑмӑрӑн хӑватне сӑнаса пӑхас килчӗ.Нам страшно хотелось испробовать крепость нашего божка. Ҫине тӑрсах эпир туррӑмӑр тӗреклӗ иккенне, вӑл ҫак хирӗҫӳрен ҫӗнтерсе тухассине пӗрне-пӗри ӗнентере пуҫларӑмӑр. Мы напряженно доказывали друг другу, что наш божок — крепкий божок и выйдет победителем из этого столкновения. Юлашкинчен, пире салтака сахалтарах хавхалантарнӑ пек туйӑнчӗ: вӑл хӑй тупӑшнине мансах кайӗ, пирӗн ӑна лайӑхрах шӑртлантармаллаччӗ, тее пуҫларӑмӑр. Нам наконец стало казаться, что мы мало раззадорили солдата, что он забудет о споре и что нам нужно хорошенько разбередить его самолюбие. Ҫав кунтан вара эпир темле урӑхла пӑркӑчлантӑмӑр, ҫӳҫенчӗк пурнӑҫпа пурӑнма пуҫларӑмӑр, — ун пек пурӑнса курманччӗ-ха. Мы с этого дня начали жить какой-то особенной, напряженно нервной жизнью, — так еще не жили мы. Эпир кунӗ-кунӗпе пӗр-пӗринпе тавлашма тытӑнтӑмӑр, темле пурте ӑслӑланнӑ пек пултӑмӑр, ытларах та авантарах калаҫа пуҫларӑмӑр. Мы целые дни спорили друг с другом, как-то поумнели все, стали больше и лучше говорить. Темле шуйттана хирӗҫ вӑйӑ вылянӑ пекчӗ пире, пирӗн выляса ямалли япаламӑр Таня пек туйӑнатчӗ. Нам казалось, что мы играем в какую-то игру с чёртом и ставка с нашей стороны — Таня. Кулач ӑстисенчен «салтак Таньӑна йӗрле пуҫларӗ» тенине илтсен, пирӗн пурнӑҫ ҫав тери ҫӳҫенчӗк те ырӑ кӑсӑк пек туйӑнчӗ. И когда мы узнали от булочников, что солдат начал «приударять за нашей Танькой», нам сделалось жутко хорошо и до того любопытно жить, Эпир ҫав тери хавхаланнине кура, хуҫа пирӗн ӗҫӗмӗр ҫумне кашни талӑкне вунтӑватшар пӑт чусталӑх ӳстерсе хунине те сисмен.что мы даже не заметили, как хозяин, пользуясь нашим возбуждением, набавил нам работы на четырнадцать пудов теста в сутки. Ӗҫлесе те ывӑнман пек пултӑмӑр эпир. Мы как будто даже и не уставали от работы. Хӗре кашни ир темле тӳсейми тунсӑхпа кӗтеттӗмӗр. И каждое утро мы ждали ее с каким-то особенным нетерпением. Хӑшпӗр чух вӑл пирӗн пата кӗрсен — ӗлӗкхи Таня пек мар, темле урӑхла пулассӑн туйӑнатчӗ. Иногда нам представлялось, что она войдет к нам, — и уже это будет не та, прежняя Таня, а какая-то другая.

Анчах эпир ӑна тавлашу пулни ҫинчен нимӗн та каламастӑмӑр.Мы, однако, ничего не говорили ей о происшедшем споре. Хӑйӗнчен те нимӗн те тӗпчеместӗмӗр, ӗлӗкхи пекех ыррӑн савса йышӑнаттӑмӑр. Ни о чем не спрашивали ее и по-прежнему относились к ней любовно и хорошо. Анчах ҫав савӑшура темле ҫӗнӗ, ют сисӗм пурччӗ. Но уже в это отношение вкралось что-то новое и чуждое прежним нашим чувствам Пирӗн Таньӑна мӗн пулассине пӗлес килетчӗ, ҫав сисӗм пире сип-сивӗ ҫивӗч хурҫӑ ҫӗҫӗ пек касса каятчӗ… к Тане — и это новое было острым любопытством, острым и холодным, как стальной нож…

— Тӑвансем!— Братцы! Паян срок! — терӗ пекарь пӗр ирхине ӗҫе тытӑнса. Сегодня срок! — сказал однажды утром пекарь, становясь к работе.

Эпир ӑна, вӑл астутармасӑрах, аван пӗлеттӗмӗр; анчах ҫапах ҫӳҫенсе илтӗмӗр.Мы хорошо знали это и без его напоминания, но все-таки встрепенулись.

— Пӑхӑр ун ҫине… час килӗ! — тесе хушрӗ пӗҫерекен.— Глядите на нее… сейчас придет! — предложил пекарь. Такам хӗрхенсе кӑшкӑрса ячӗ:
— Куҫпа ӑна-кӑна курайӑн-ши вара! — терӗ.Кто-то с сожалением воскликнул:
— Да ведь разве глазами что увидишь!

Каллех пирӗн хушӑмӑрта вӑйлӑ тавлашу, шӑв-шав пуҫланчӗ.И снова между нами разгорелся живой, шумный спор. Паян эпир хамӑран чи лайӑх япаламӑр мӗн таран таса иккенне пӗлетпӗр эппин, вӑл хӑй яхӑнне пылчӑк янипе яманнине куратпӑр. Сегодня мы узнаем наконец, насколько чист и недоступен для грязи тот сосуд, в который мы вложили наше лучшее. Ҫав ир эпир сасартӑк чӑнах та пысӑк вӑйӑ вылянине пуҫласа ӑнлантӑмӑр. В это утро мы как-то сразу и впервые почувствовали, что действительно играем большую игру. Ҫак пирӗн туррӑмӑрӑн тасалӑхне сӑнани ӑна хӑйне пӗтерсе лартма пултарнине чухларӑмӑр, хӑйне хамӑртан тартассӑн туйӑнчӗ. Что эта проба чистоты нашего божка может уничтожить его для нас. Ҫав кунсенче салтак ҫине тӑрсах, пӗр хӑпмасӑр Таньӑна йӗрленине эпир пурте пӗлеттӗмӗр, анчах вӑл хӑй салтак ҫине епле пӑхни ҫинчен пӗри тӗ ыйтмастӑмӑр. Мы все эти дни слышали, что солдат упорно и неотвязно преследует Таню, но почему-то никто из нас не спросил ее, как она относится к нему. Вӑл пирӗн пата кашни ир тӑтӑшах кӗлентӗр илме пыратчӗ, пӑхсассӑн — яланхи пекехчӗ. А она продолжала аккуратно каждое утро являться к нам за крендельками и была всё такая же, как всегда. Срок ҫитнӗ кун та эпир часах ун сассине илтрӗмӗр:
— Арестантӑмсем! эпӗ килтӗм… — терӗ вӑл.И в этот день мы скоро услыхали ее голос:
— Арестантики! Я пришла…

Эпир ӑна хыпалансах уҫса кӗртрӗмӗр; вӑл кӗрсен, ӗлӗкхи пек пулмарӑмӑр: сӑмах та чӗнмерӗмӗр.Мы поторопились впустить ее, и когда она вошла, то, против обыкновения, встретили ее молчанием. Ун ҫине шӑтарас пек пӑхса тӑраканскерсем, унпа мӗн калаҫмаллине те, унран мӗн ыйтмаллине те пӗлмерӗмӗр. Глядя на нее во все глаза, мы не знали, о чем нам говорить с ней, о чем спросить ее. Ун умӗнче эпир тӗттӗм, чӗмсӗр ушкӑнпа тӑтӑмӑр. И стояли мы пред нею темной, молчаливой толпой. Вӑл, хӑйне апла йышӑннӑран пулас, тӗлӗнчӗ пулмалла: эпир сасартӑк ун пичӗ-куҫӗ шуралса, пӑшӑрханса кайнине куртӑмӑр; вӑл темле пӗр вырӑнтах сӑтӑрӑнкаларӗ те пӑвӑннӑ сасӑпа шӑппӑн ыйтрӗ:
— Ма вара эсир… темӗнскерле? — терӗ. Она, видимо, удивилась непривычной для нее встрече, — и вдруг мы увидели, что она побледнела, забеспокоилась, как-то завозилась на месте и сдавленным голосом спросила:
— Что это вы… какие?

— А эсӗ? — тесе хучӗ ӑна пекарь, куҫне ун ҫинчен илмесӗр, салхуллӑн.— А ты? — угрюмо бросил ей пекарь, не сводя с нее глаз.

— Мӗн эпӗ?— Что — я?

— Н-нимех те мар…— Н-ничего…

— Ну, парӑр часрах кӗлентӗр…— Ну, давайте скорее крендельки…

Ӗлӗк вӑл пире нихҫан та васкатмастчӗ… Никогда раньше она не торопила нас…

— Ӗлкӗрен! — терӗ пекарь хускалмасӑр, куҫне ун пичӗ ҫинчен илмесӗр.— Поспеешь! — сказал пекарь, не двигаясь и не отрывая глаз от ее лица.

Вара хӗр сасартӑк ҫаврӑнчӗ те алӑкран тухса ҫухалчӗ.Тогда она вдруг повернулась и исчезла в двери. Пекарь, кӗреҫипе кӑмака патне сулӑнса, хуллен каларӗ:Пекарь взялся за лопату и спокойно молвил, отворотясь к печке:

— Пулнӑ — эппин!..— Значит-готово!.. Ай, салтак та-мӗн! Ай да солдат!.. Ӑҫти-ҫук!.. Подлец!.. Ирсӗр!.. — терӗ. Подлец!..

Эпир сурӑх кӗтӗвӗ пек, пӗрне пӗри тӗрткелесе, сӗтел патне пытӑмӑр, кӗрсе лартӑмӑр та кахаллӑн ӗҫле пуҫларӑмӑр.Мы, как стадо баранов, толкая друг друга, пошли к столу, молча уселись и вяло начали работать. Часах пӗри хускатрӗ: Вскоре кто-то сказал:

— Тен… темле-ха…— А может, еще…

— Ну-ну!— Ну-ну! Калаҫ! — тесе ҫухӑрчӗ пекарь. Разговаривай! — закричал пекарь.

Эпир пурте вӑл ӑслӑ ҫын иккенне, пирӗнтен ӑслӑрах иккенне пӗлеттӗмӗр.Мы все знали, что он человек умный, умнее нас. Ун ҫиллес сасси салтак ҫӗнтернине пӗлтерчӗ пуль, терӗмӗр… И окрик его мы поняли, как уверенность в победе солдата… Хурлантӑмӑр эпир, пӑшӑрхантӑмӑр… Нам было грустно и неспокойно…

Вуникӗ сехетре — кӑнтӑрлахи апат вӑхӑтӗнче — салтак пычӗ.В 12 часов, во время обеда, пришел солдат. Вӑл яланхи пек тасаччӗ, шукӑльччӗ; яланхи пекех — пире тӳрех куҫран пӑхрӗ. Он был, как всегда, чистый и щеголеватый и, как всегда, смотрел нам прямо в глаза. Хамӑра пире ун ҫине пӑхма аван мар пек туйӑнчӗ. А нам неловко было смотреть на него.

— Ну, ырӑ ҫыннӑмсем, салтак маттурлӑхне кӑтартам-и эпӗ сире? — терӗ вӑл мӑнкӑмӑллӑн кулса.— Ну-с. господа честные, хотите, я вам покажу солдатскую удаль? — сказал он, гордо усмехаясь. Эсир пӑлтӑра тухӑр та ҫурӑксенчен пӑхса тӑрӑр… ӑнлантӑр-и? — Так вы выходите в сени и смотрите в щели… поняли?

Эпир тухрӑмӑр та, пӗр-пӗрин ҫине купаланса, картишнелле тухакан пӑлтӑр стенин хӑми ҫурӑкӗсене сырӑнса илтӗмӗр…Мы вышли и, навалившись друг на друга, прильнули к щелям в дощатой стене сеней, выходившей на двор. Эпир вӑрах кӗтмерӗмӗр… Мы недолго ждали… Часах картиш тӑрӑх, ирӗлнӗ юрпа пылчӑк лупашкисем урлӑ сике-сике, шухӑшлӑ пит-куҫлӑ Таня хӑвӑрт утса иртрӗ. Скоро спешной походкой, с озабоченным лицом, по двору прошла Таня, перепрыгивая через лужи талого снега и грязи. Вӑл нӳхреп алӑкӗн хыҫне пытанчӗ. Она скрылась за дверью в погреб. Унтан ҫавӑнтах — васкамасӑр, шӑхӑркаласа — салтак пычӗ. Потом, не торопясь и посвистывая, туда прошел солдат. Аллисене вӑл кӗсйине чикнӗ, мӑйӑхӗ чӗтренкелесе илет… Руки у него были засунуты в карманы, а усы шевелились…

Ҫумӑр ҫӑватчӗ.Шел дождь. Эпир ҫумӑр тумламӗсем лупашкана ӳксе шыв кӳлленчӗкӗсене пӗркелентернине курса тӑратпӑр. Мы видели, как его капли падали в лужи и лужи морщились под их ударами. Кун нӳрлӗччӗ — питӗ кичем кун. День был сырой, серый — очень скучный день. Пӳрт ҫийӗсем ҫинче юр выртатчӗ, ҫӗр ҫинче хуралнӑ тислӗк пӑнчисем курӑна пуҫланӑччӗ. На крышах еще лежал снег, а на земле уже появились темные пятна грязи. Пӳртсем ҫинчи юр та таса мар, ӑна хӑмӑр пылчӑклӑ лӑймака сырса илнӗччӗ. И снег на крышах тоже был покрыт бурым, грязноватым налетом. Ҫумӑр ерипен ҫӑвать, салхуллӑн чӑшӑлтатать. Дождь шел медленно, звучал он уныло. Пире сивӗ, кӗтсе тӑма кӑмӑлсӑр. Нам было холодно и неприятно ждать…

Чи малтан нӳхреп ҫинчен салтак тухрӗ.Первым вышел из погреба солдат. Вӑл яланхи пекех — мӑйӑхне чӗтретсе, аллисене кӗсйине чиксе, картиш тӑрӑх ерипен утса кайрӗ. Он пошел по двору медленно, шевеля усами, засунув руки в карманы, — такой же, как всегда.

Вара Таня та тухрӗ.Потом — вышла и Таня. Куҫӗсем унӑн… куҫӗсем унӑн хаваслӑн,телейлӗн йӑлтӑртатаҫҫӗ, тутисем кулаҫҫӗ. Глаза у нее… глаза у нее сияли радостью и счастьем, а губы-улыбались. Вӑл, тӗлӗкри пек, тайкаланса, тӗрексӗр утӑмсемпе утса тухрӗ… И шла она, как во сне, пошатываясь, неверными шагами…

Ҫакна курсан, эпир тӳсеймерӗмӗр.Мы не могли перенести этого спокойно. Пурте пӗр харӑс алӑк патне ыткӑнтӑмӑр. Все сразу мы бросились к двери. Унтан картишне сиксе тухрӑмӑр та — хыттӑн, хаяррӑн шӑхӑрса, кӑшкӑрса ятӑмӑр. Выскочили на двор и засвистали, заорали на нее злобно, громко, дико.

Вӑл, пире курсан, чӗтресе илчӗ; хӑй, ура айӗнчи пылчӑк ӑшне алтса лартнӑ пек, тӑп тӑчӗ.Она вздрогнула, увидав нас, и стала, как вкопанная, в грязь под ее ногами. Эпир ӑна хупӑрласа илтӗмӗр те — усал кулӑпа, чи путсӗр сӑмахсем каласа вӑрҫса намӑслантарса пӗтертӗмӗр. Мы окружили ее и злорадно, без удержу, ругали ее похабными словами, говорили ей бесстыдные вещи.

Ҫакна эпир хуллен, васкамасӑр турӑмӑр.Мы делали это не громко, не торопясь. Ӑна, хамӑрпа хупӑрланнӑскере, ниҫта та кайса кӗме пултарайманскере, мӗн чухлӗ мӑшкӑллас килнӗ — ҫавӑн чухлӗ мӑшкӑллама пултарасса пӗлетпӗр. Видя, что ей некуда идти, что она окружена нами и мы можем издеваться над ней, сколько хотим. Мӗскершӗнне пӗлместӗп, анчах эпир ӑна хӗнемерӗмӗр. Не знаю почему, но мы не били ее. Вӑл пирӗн хушӑмӑрта тӑрать те, эпир ятлаҫнине итлесе, унталла-кунталла пуҫне пӑркалать. Она стояла среди нас и вертела головой то туда, то сюда, слушая наши оскорбления. Эпир ӑна хамӑр сӑмахсен пылчӑкӗпе, хамӑр сӑмахсен наркӑмӑшӗпе хытӑран хытӑ, вӑйлӑран вӑйлӑ сапса варалатпӑр. А мы — всё больше, всё сильнее бросали в нее грязью и ядом наших слов.

Унӑн пичӗ тӗссӗрленсе кайрӗ.Краска сошла с ее лица. Кӑвак куҫӗсем — пӗр минут ҫеҫ маларах телейлӗн ҫиҫнӗ кӑвак куҫӗсем — чарӑлса, алчӑраса кайрӗҫ; кӑкӑрӗ йывӑррӑн сывла пуҫларӗ, тутисем чӗтреме тытӑнчӗҫ. Ее голубые глаза, за минуту пред этим счастливые, широко раскрылись, грудь дышала тяжело, и губы вздрагивали.

Эпир ӑна тавӑрмашкӑн ҫавӑрса илнӗ, мӗншӗн тесен, вӑл пире ҫаратрӗ.А мы, окружив ее, мстили ей, ибо она ограбила нас. Вӑл пирӗнччӗ, эпир ун валли хамӑрӑн чи паха япаламӑра усраттӑмӑр, ӑна чи хаклӑ пурлӑхӑмӑра параттӑмӑр. Она принадлежала нам, мы на нее расходовали наше лучшее. Ҫак хаклӑ, паха япала ыйткалакансен тӗпренчӗкӗ пулин те — эпир ҫирӗм улттӑн, вӑл пӗччен. И хотя это лучшее — крохи нищих, но нас — двадцать шесть, она — одна. Ҫавӑнпа, ӑна эпир кӳнӗ асап епле йывӑр пулсан та, унӑн пирӗн умри айӑпӗ тата пысӑкрах! И поэтому нет ей муки от нас, достойной вины ее! Ах, епле эпир ӑна хӑртса мӑшкӑлларӑмӑр! Как мы ее оскорбляли!..

Вӑл чӗнмест, пӗрмай пирӗн ҫинелле хӑйӗн ютшӑнакан куҫӗсемпе пӑхать, хӑй пӗтӗмпех сиксе чӗтрет. Она всё молчала, всё смотрела на нас дикими глазами, и всю ее била дрожь.

Эпир култӑмӑр, ахӑлтатрӑмӑр, ҫухӑртӑмӑр…Мы смеялись, ревели, рычали… Пирӗн патӑмӑра таҫтан тата ҫынсем чупса пычӗҫ… К нам откуда-то подбегали еще люди… Такам Таньӑна кӗпи ҫаннинчен туртрӗ… Кто-то из нас дернул Таню за рукав кофты…

Унӑн куҫӗсем сасартӑк ялкӑшса илчӗҫ.Вдруг глаза ее сверкнули. Вӑл васкамасӑр, аллисене ҫӗклесе, ҫӳҫне тӳрлетрӗ те хытӑ сасӑпа, анчах тӳлеккӗн, каларӗ:
— Эх, мӗскӗн арестантсем!.. — терӗ. Она, не торопясь, подняла руки к голове и, поправляя волосы, громко, но спокойно сказала прямо в лицо нам:
— Ах вы, арестанты несчастные!..

Вара вӑл тӳрех пирӗн ҫинелле утма пуҫларӗ, эпир ун ҫумӗнче пулман пекех, ун ҫулне пӳлмен пекех утса кайрӗ.И она пошла прямо на нас, так просто пошла, как будто нас и не было пред ней, точно мы не преграждали ей дороги. Ҫавӑнпа пуль, чӑнах та, эпир пӗри те ун ҫулӗ ҫинче марччӗ. Поэтому никого из нас действительно не оказалось на ее пути.

Пирӗн хушӑмӑртан тухсан, вӑл — пирӗн еннелле пӑхмасӑр — хыттӑн, мӑнаҫлӑн, йӗрӗнчӗклӗн:
— Эх, ирсӗрсем… ҫӗлен-калтасем… — тесе хучӗ.А выйдя из нашего круга, она, не оборачиваясь к нам, так же громко, гордо и презрительно еще сказала:
— Ах вы, сво-олочь… га-ады…

Вара кайрӗ.И — ушла. Тӳп-тӳрӗ, илемлӗ, мӑнкӑмӑллӑскер — кайрӗ. Прямая, красивая, гордая.

Эпир картиш варринче, пылчӑк ҫинче, ҫумӑра, хӗвелсер хӑмӑр пӗлӗт айне тӑрса юлтӑмӑр…Мы же остались среди двора, в грязи, под дождем и серым небом без солнца…

Унтан эпир те ним чӗнмесӗр, хамӑрӑн нӳрлӗ чул шӑтӑка антӑмӑр.Потом и мы молча ушли в свою сырую каменную яму. Ӗлӗкхи пекех — пирӗн чӳречесенчен нихҫан та хӗвел пӑхмарӗ, Таня та урӑх нихҫан та пымарӗ… Как раньше, солнце никогда не заглядывало к нам в окна, и Таня не приходила больше никогда!..